Самый счастливый день

Бывает, что в жизни не происходит ничего хорошего. Или не происходит совсем ничего. Мое безвременье затянулось до неприличия надолго — на целое десятилетие. Но я вооружился терпением, я верил, что однажды придет день, когда мне повезет. Счастливейший из всех прочих дней. Началось все со странной записки под пластиковой крышкой обеденного подноса: «Берегись стекла». А у моего везения с юмором все в порядке. Жаль, прикрыться от осколков оказалось нечем… Затем оно расплылось в нагловатой улыбке лупоглазого подростка, умеющего передвигаться со скоростью звука. У везения, как выяснилось, еще и своеобразный вкус… И, наконец, оно дало мне в физиономию со всего размаха твоим, Чарльз, кулаком. Я тогда решил, что, если у везения бывает коллапс, то это как раз он. Но я поспешил с выводами. Еще я успел удивиться — за ту долю секунды, что летел, отправленный твоим хуком в дальний угол лифта, — но не твоим отросшим патлам и не синюшным мешкам под глазами, а с виду совершенно здоровым ногам. Ты ходишь?! Потирая ноющую скулу, я пытаюсь определиться, который из сотни назревших за последние полторы минуты вопросов озвучить первым. Например: откуда в тебе столько физической силы? В последний раз я удивлялся этому в куда более теплой обстановке. И куда более интимной. Кстати, зачем ты вытаскиваешь меня из тюрьмы? Но — что скрывать? — я рад тебя вновь увидеть. Так рад, что, не удержавшись, говорю это вслух. Ты почему-то продолжаешь смотреть на меня с бешенством и обидой. Странно — мы же вроде все выяснили при последней встрече. Я забираю Мистик, а ты остаешься со своим нелепым, упертым пацифизмом и поврежденным позвоночником. Все по-честному… Теперь твой позвоночник судя по всему здоров, а ты сам обижен на меня до смерти. Я что-то пропустил, Чарльз? Но сюрпризы на этом не заканчиваются. Ты начинаешь отдавать приказы — прямые и бескомпромиссные. Мне. Неожиданно. Раньше ты ограничивался железными аргументами и собственным непререкаемым авторитетом. Дураков ослушаться находилось немного… за исключением опять же меня и еще, пожалуй, Рейвен. Но у нее на то были свои причины… Теперь рядом с тобой другие мутанты: верный, словно сторожевой пес, Хэнк; Питер — тот самый невероятно юркий паренек, он, впрочем, временный попутчик; и какой-то Логан, странный, напряженный тип, косящийся на меня так злобно, будто я ему задолжал сотню баксов и сел в тюрьму на десяток лет специально, лишь бы не отдавать. А ему-то я чем не угодил? Вопросы-вопросы… Признаться, я соскучился по ним за время своего заключения — безнадежного, уныло-серого, в тон стенам тюремного короба. Вот где нет ни одного вопроса. А уж ответов — тем более. И ни грамма железа… Тоска… Зато ты, Чарльз, к моему удовольствию, всегда умел дарить людям надежду, даже в самых драматичных ситуациях. И мое освобождение — наглядное тому доказательство. Пусть ты сейчас и буравишь меня яростным взглядом, посылаешь мне флюиды своей ненависти, сидя в кресле самолета напротив и намертво вцепившись в подлокотники. Эх, Чарльз, Чарльз… Не понимаешь ты, что такое счастье. А я за короткий путь от Пентагона до твоего самолета успел насладиться свежим воздухом, теплым ветром, по-хулигански треплющим мне волосы и оглаживающим коротко стриженый затылок, красотой вида стремительно удаляющейся земли во время взлета... …Черт тебя дери, Чарльз, почему все-таки эти длинные патлы?! В иллюминаторах многослойные облака соревнуются между собой в многоцветии — от почти прозрачных серых и сизых, пронизанных солнечными лучами, до индигово-бурых, непроницаемых и сварливых… Но куда им до синевы твоих глаз... У счастья, оказывается, миллионы оттенков цветов и запахов. Я стал сентиментальнее… А еще счастье для меня — это металл. Много. Везде. Самолет — обшивка и все механизмы до последнего винтика. И вне его — неисчислимое количество железа под нашими ногами, внизу, на расстоянии сотен километров... И на тебе, кстати, тоже, Чарльз, его немало: дужка солнечных очков, пряжка на ремне, набойки на ботинках, ключи и даже заклепка на бумажнике вкупе с кое-какой мелочью в заднем кармане джинсов - оно ощутимо и по-прежнему мне послушно. Я уже говорил, что счастлив? Однако, если несчастлив Чарльз — несчастливы все вокруг. Еще одна твоя дурацкая способность, не исчезнувшая, к сожалению, вместе с телепатией. Я уже в курсе, что ты потерял свой дар, и мне любопытно как, хотя, с другой стороны, не хотел бы вдаваться в подробности: подобные измывательства судьбы не по мне. Вот ведь ирония! По идее, я бы должен радоваться тому, что ты теперь бессилен, и, значит, не можешь ни удержать меня, ни принудить к сотрудничеству. Мало того, что я теперь свободен, мне и делать-то ничего не надо, чтобы победить тебя. Твое поражение уже состоялось, и оно — мой гарантированный триумф. Вот только вместо торжества я чувствую опустошение. И я читаю твою боль, всю, до донышка — без всякой телепатии. Мне много раз было плохо, Чарльз. Но я не в силах вынести этот твой безнадежный, тоскливый взгляд. Что угодно, только не это… «Ты не знаешь, каково мне», — шепчешь ты обреченно и впервые, наконец, отворачиваешься к разноцветным облакам за стеклом иллюминатора. Я, по крайней мере, могу вздохнуть поглубже. Ну, хотя бы попробовать. Мне хреново. Так хреново, словно та шальная пуля, облетев минувших одиннадцать лет разлуки, вернулась и застряла теперь во мне. Не в позвоночнике — в сердце. Призраком прошлого внезапно вспоминаешься прежний ты: яркоглазый, говорливый, остроумный, отзывчивый и не по годам мудрый. С доброй душой, проницательным взглядом и горячими сухими губами… И — будто смена кадров в кинопроекторе — тот особенный вечер, вытолкнувший нашу дружбу за пределы обычной симпатии, обоюдной выгоды и здравого смысла. Тогда, после особо изнуряющих тренировок, «дети» — как мы полушутя называли новичков — доплелись до своих комнат, едва передвигая ноги. Мы с тобой с сочувствием глядели ребятам вслед, но не последовали их примеру. Преодолевая собственную усталость, мы остались в гостиной, чтобы сыграть очередную партию в шахматы, с непонятным упрямством не желая и на день прерывать сложившуюся новую традицию. Вымотанный до предела, ты в тот раз думал над ходами особенно долго. Но честно не пытался подслушать мои мысли. Уютно потрескивающий огонь в камине согревал прохладный воздух гостиной, время от времени ты машинально облизывал пересохшие губы. Я тоже не торопился, зато быстро пьянел от усталости с первого же стакана бренди, и, наверное, поэтому мое воображение вдруг разыгралось: неровные отблески пламени причудливыми тенями затанцевали на твоем лице, превращая то в юного подростка, то в древнего старца, а иногда — почему-то — в эльфа. Я неосознанно подался вперед, наклонился ближе, и, когда в очередной раз загляделся на тебя, ты поднял на меня взгляд, темный, пристальный, и тоже уже нетрезвый. Ты ничего не сказал, но было очевидно, что прочел все мои мысли, не прибегая к своему дару. Я замер, в ожидании, что ты на это скажешь, как отреагируешь: возмутишься, оскорбишься, а, может быть, по своему обыкновению, сведешь все к шутке или же… Ты наклонился навстречу, через шахматную доску, преодолевая считанные дюймы между нами, и поцеловал. Все оказалось так просто. А губы твои — бесконечно теплыми… Память услужливо высвечивает следующий кадр: влажные простыни, твое гибкое тело на них — по-девичьи светлая кожа, россыпь веселых веснушек — на руках, ногах, животе и особенно на плечах. И неожиданная сила, с которой ты вдавливаешь меня в постель… Тогда я впервые удивился, откуда она в твоем невысоком и холеном теле? Но у истинной твоей силы иная природа… И ты был самым сильным из всех, кого я знал, Чарльз… Все изменилось головокружительно быстро, но я представить никогда не мог, что и это изменится тоже. Ты снова переходишь в наступление, едва не кидаешься на меня с кулаками. Я отмахиваюсь от несвоевременного морока воспоминаний, посылая дотошную память куда подальше, и твои веснушки за компанию и по тому же адресу. Я знаю, что значат для тебя твои ноги, Чарльз, — для меня они тоже когда-то значили не меньше… Но все же, Чарльз, все же… Твои градом посыпавшиеся обвинения окончательно портят мне настроение, я выхожу из себя. В особенности, когда звучит имя Рейвен. «Ты забрал ее у меня! Ты отнял у меня самое дорогое!» Ах, ты ж, убогий лицемер! А кто постоянно ее отталкивал, с ишачьим упрямством не замечая, что маленькая девочка давно выросла и смотрит на тебя вовсе не с сестринской любовью? Кто своим равнодушием практически толкнул ее в мою постель? За что обижаешься на меня теперь? За то, что я не отказался от идеального оружия, созданного самой природой, от самого надежного и верного союзника? Она готова была служить и отдавать себя всю за совсем невысокую плату: внимание и ласку. Мне несложно было дать их ей. И самому отдохнуть душой. Почувствовать себя не только нужным, но и любимым. Этого ты не умеешь, Чарльз, и зря, что не научился у младшей сестренки. Нет у тебя такого дара. Я и не ждал… хотя хотел когда-то, может быть, больше всего на свете. Парадоксально, но такой идеальный эмпат, как ты, не нуждался в личном счастье и длительных отношениях. Мы с тобой во многом схожи, особенно, в том, что касается Общего Дела, поэтому я принял это, а вот Рейвен - нет. Наша с ней обоюдная любовь к тебе стала мощной объединяющей силой… Ты никогда не понял бы этого. А нам с Рейвен не нужны были слова… До той ночи, когда она в моих объятиях вдруг на секунду превратилась в тебя… До сих пор не пойму, как я не убил ее тогда… Лишь много позже я оценил по достоинству ее шутку. Никто нагляднее не смог бы показать мне, какой глубокой занозой ты проник в мое наглухо запертое сердце… В печенку, легкие, спинной мозг, нервные окончания… Поселился зловредным паразитом в моей памяти… Но ты знаешь, Чарльз, за десять лет одиночного заточения я и с этим сумел смириться. «Ты бросил меня!» — продолжаешь ты оправдывать свое бездействие. Да, Чарльз! Будь ты проклят, сотню раз «да!» Ты создал между нами непреодолимый барьер, именно ты! Моя цель была проста и логична, но ты, жалкий гуманист, ее не признал! Нахер, Чарльз, это был твой выбор! Я тогда подчинился и тоже отринул личные интересы ради Высшей Цели. А что сделал ты? Ты пожелал защищать слабейших и сам стал слабаком… Ты — новый гребаный Иисус, всемогущий, всеслышащий, словно присланный свыше пророк; и Слово, что ты несешь — проповедь Мира. Ты готов умереть за других, взойти на Голгофу великим мессией… Да только я не подписывался быть Девой Марией, снимающей твое дохлое тело с жертвенного креста… Народ моей матери — и некогда мой — не верит в Христа, а я сам давно уже перестал верить в Бога. То, каким ты стал теперь… бессмысленно и бесцельно. Здоровые ноги превратили тебя в инвалида. Ты не способен больше защищать наш народ, служить ему во имя всеобщего блага. Но жить для кого-нибудь одного ты, как я понимаю, так и не научился. Полностью перечеркнуть дарованную природой силу, видимо, не дано. Я вижу, как окружающие чувствуют, угадывают твою прежнюю мощь. Покоряются твоей чарующей харизме. И даже незнакомые люди быстро начинают слушаться тебя, ведь ты умеешь управлять не приказывая, а убеждая. Я помню, каково это: тебя слишком легко слушаться, тебе так хочется довериться. Так просто восхищаться тобой, надеяться на твои защиту и понимание! Так естественно влюбиться в тебя без оглядки и стать преданным тебе и твоим никчемным идеалам… Меня воротит от такого тебя. Одиннадцать лет назад ты был честнее… И я любил тебя, как бы нелепо это ни звучало. Теперь уже я зол не на шутку. И я кричу тебе в ответ свои аргументы, каждый поименно: Эмма, Ангел, Азазель… Без твоего дара не было ни единого шанса спасти их от страшной, мучительной гибели… Твои глаза пронзают меня безбрежным океаном боли, обезоруживают, ломают… Чарльз, Чарльз… Я должен жалеть их, а не тебя! Офигительный итог: мы орем друг на друга, а наши братья и сестры, и те, кого мы звали «детьми», мертвы. Я бью тебя этой правдой в лицо — ответным хуком, со всего размаху. Я, знаешь ли, злопамятен. Твои лживые претензии тут же заканчиваются, красноречие иссякает. В бессильной ярости ты выбегаешь из салона. Привыкай к поражениям, Чарльз! Хэнк кричит мне что-то, самолет жалобно стонет, рискуя сорваться в крутое пике, двигатели натужно гудят — машина почти неуправляема. В последний момент я беру себя в руки — не хотелось бы, едва совершив побег века, так глупо погибнуть в авиакатастрофе. И я даже думать не стану, что, не потеряй ты свой дар, тоже имел бы все шансы стать препарированной лягушкой на разделочном столе Траска. Машинально отмечаю взгляд Логана тебе в спину. Еще один «ребенок». Тоже смотрит на тебя с надеждой. Тоже ждет от тебя… тебя. И если подумать — дождется, раз прислан из будущего тобой, точнее, нами обоими. В этом факте, как минимум, два жирных плюса. Первый — ты снова вернешь себе свой дар. Второй — мы будем вместе. Уже, видимо, до конца. Сердце вдруг предательски щемит. Цена всему — лишь твои ноги. Хренов ты Иисус, чтоб тебя… Когда за окнами полупрозрачная лазурь сменяется иссиня-лиловыми сумерками, ты возвращаешься. Усаживаешься в кресло напротив и поднимаешь на меня невеселый взгляд. Он все еще полон боли, зато обиды больше нет. Ты даже пытаешься улыбаться. Да, Логан прав, что верит в тебя. А я так и не научился тебя ненавидеть. Между нами вновь, как в прежние времена, знакомая шахматная доска, и даже фигуры вроде те же. Ты тоже сентиментален… Как же я скучал по тебе, Чарльз… — Я буду поддаваться, — поддразниваю и делаю первый ход, привычно не прикасаясь к пешке. Твои губы невольно вздрагивают. Да, Чарльз, сейчас я сильнее тебя. Но только от тебя зависит, надолго ли. *** В Париже я не смог убить Рейвен, только ранил. Ты, конечно, не одобрил мой метод изменения будущего. Но контролировать меня ты не в силах, без телепатии ни помочь, ни помешать ты мне не можешь. Теперь я точно свободен. Все так, но пришлось колебаться между… Как бы ты это назвал, Чарльз? …«Уйти по-английски» и «соблюсти правила вежливости»? Я не поклонник долгих прощаний. Я просто хочу увидеть тебя… хотя бы еще один раз. Ближе к ночи незаметно проникаю в бывшую школу — окна твоей спальни я могу найти с закрытыми глазами. Легко спрыгиваю с подоконника, предвкушая твое удивление, делаю несколько шагов к тебе — ковер с толстым пушистым ворсом гасит их звук — и столбенею. Ты сидишь в постели, по пояс укрытый бордовым клетчатым пледом-шотландкой, почти не двигаясь, и никак не реагируешь на мое появление. Но мой взгляд притягиваешь не ты, а то, что придвинуто к кровати вплотную: светло-серая обивка сидения, спинки и подлокотников, аккуратная подставка для ног, большие металлические задние колеса и маленькие передние — твое инвалидное кресло. Иисус взошел на Голгофу. Тебе всего тридцать пять, и у тебя теперь до конца жизни наполовину парализованное тело и самые мощные на свете мозги. Я тяжело сглатываю подступивший к горлу ком. — Эрик, — твой голос звучит спокойно и чуть насмешливо. Ты взглядываешь на меня, но даже не поворачиваешь головы. Мы теперь снова по разные стороны баррикад. — Пришел попрощаться? Все-то ты обо мне знаешь… — Я… виделся с Рейвен. В твоем лице что-то вздрагивает, вот теперь ты смотришь на меня внимательно. Она всегда значила для тебя больше других. Может, было бы правильней тебе влюбиться в нее. Вот только ты не смог — и к счастью, иначе я тогда точно придушил бы эту маленькую сучку… — Не смей называть ее так, — хмуришься ты, недовольно поджимая тонкие губы. Я спохватываюсь: ты же теперь снова читаешь меня, как раскрытую книгу. А у меня пока нет моего шлема… — Ты обещал не лезть ко мне в голову... — Я еще не до конца себя контролирую, — ты глядишь на меня долго-долго, но совсем иначе, чем накануне в самолете. — Прости, — и вдруг улыбаешься мне своей прежней, мальчишеской улыбкой. А я зачарованно пялюсь на тебя, как одиннадцать лет назад… — Я объяснил ей, почему поступил так. Рассказал про будущее… Но не смог переубедить… Так что теперь она сама по себе. — Рейвен, — шепчешь ты и закрываешь глаза. Ищешь ее? Или просто печалишься? — Теперь она ничья. Не твоя и не моя, — говорю негромко. Будто мы разошлись из-за нее. Рейвен — удобный и вроде бы веский предлог, но никогда не истинная причина. Наверное, я просто пытаюсь закрыть эту тему, перестать, наконец, делить ее. Мы оба давно привыкли обходиться без Рейвен… Но я пришел не для того, чтобы говорить о ней. Я пришел к тебе, Чарльз. И то, что я вижу, заставляет мое сердце беззвучно стонать, обливаясь кровью. Хотя не этого ли я желал для тебя какие-то сутки назад? Ну почему именно ты, Чарльз?! У тебя под закрытыми веками влага, которая, едва ты открываешь глаза, начинает неудержимо стекать по щекам. — Прости, — повторяешь ты смущенно и по-детски неловко вытираешь лицо, — сегодня был трудный день. Я устал, — и вдруг, без всякого перехода: — Я так рад тебя видеть, Эрик. Ты всегда умел это делать со мной, Чарльз, с самой первой секунды знакомства, когда я едва не утонул в холодных водах Атлантики, запаниковав от неожиданно прозвучавшего в голове чужого — твоего — голоса. Вот и сейчас — я не наклоняюсь, не делаю шаг, а просто тяжело падаю перед твоей кроватью на колени. Кладу голову тебе на живот — шерстяной плед слегка колет лицо. И отчего-то не решаюсь обнять всего тебя — лишь твои бесчувственные, неподвижные ноги. — Чарльз, — шепчу снова и снова, мотая головой, и пытаюсь сдержать подступающие к горлу сухие рыдания, — Чарльз… Ты молча обнимаешь меня руками, насколько дотягиваешься, тебе теперь это сложно. Зарываешься пятерней мне в волосы, и я замираю: мне так горько и так восхитительно чувствовать снова твое прикосновение. Как бы я хотел все вернуть! Тебе ноги, а мне — возможность остаться с тобой. Чтобы иметь право называть тебя своим, каждый день разыгрывать наши шахматные партии, ловить твою солнечную улыбку и целовать веснушчатые плечи… Если Логан прав и возможно изменить будущее, может, это все же могло бы сбыться? — Ничего не изменить, Эрик, — говоришь ты. Читаешь мысли или чувствуешь то же? Да, в сущности, без разницы… — Но ведь мы знаем, что все к лучшему. Все так, как должно быть. Я закрываю глаза, прижимаясь как можно сильнее. Твоя близость мне сейчас нужнее воздуха. — Ты правда веришь в это? — И нет у меня столько веснушек, ты, чокнутый фетишист! Я поднимаю голову, и плевать, что лицо мгновенно становится мокрым от уже несдерживаемых слез. Зато ты смеешься. Господи, как ты смеешься, Чарльз! Я смеюсь сквозь слезы вслед за тобой. Я мало что знаю о нашем будущем, кроме того, что все будет очень паршиво. Но все следующие полвека разлуки и нашего с тобой противоборства я наверняка буду помнить сегодняшний день — когда я вновь смог обнять тебя. День, когда ты вернул себе свою силу. И когда мы в последний раз смеялись вместе. Мой самый счастливый день.