Метасанс

      Альфис была довольно милой, а Санс, в принципе, старался быть приветливым со всеми вокруг, поэтому она вроде как чувствовала себя довольно комфортно. По крайней мере, ему так казалось. Не то чтобы его действительно волновало, что она о нём думает, когда приходит покупать очередную порцию хот-догов, но приятно было видеть в ответ на приветствие робкую улыбку. Да, это определённо было лучше, чем ничего.       Альфис работала в этой странной лаборатории, а он изредка продавал еду на входе в Хотлэнд, поэтому они ожидаемо пересекались, когда ей надоедала готовая лапша и прочая дребедень. К тому же они встречались и раньше, хотя Санс не мог бы сказать, что особо её запомнил — она сидела где-то сбоку, уставившись в свой стакан с пуншем, и не вмешивалась в разговоры, так что он мало что о ней узнал. На той вечеринке звездой вечера стал Папирус и его почти съедобные спагетти, так что Альфис отошла на задний план. После этого они не встречались, и он мало что о ней слышал, только упоминания в разговорах с Андайн и братом, из чего он вынес только одно: вряд ли они поладят. Альфис была слишком уж умной, плохо сходилась с людьми и наверняка не понимала шуток; Санс решил, что не очень хочет узнать её поближе. Но, так или иначе, он продавал хот-доги, а она работала неподалёку и решила устроить обеденный перерыв, поэтому все его планы полетели к чертям.       Ладно, не то чтобы он жалел об этом. Альфис жутко смущалась, тихо говорила и роняла деньги, но зато улыбнулась, когда он пошутил насчёт собственных дырявых рук, и это, в общем-то, сделало её чуть привлекательней в его глазах. Когда она пришла в другой раз, он сделал ей скидку и поинтересовался, как дела, на что получил невразумительное блеяние, а потом она быстро убежала в сторону лаборатории. Больше Санс так не делал. Но, что интересно, Альфис всё равно вернулась за своим обедом на следующий день и попыталась завести с ним дружескую беседу, так его удивив, что он даже забыл заготовленную заранее шутку. В итоге, Альфис была не так уж плоха, как ему показалось вначале.       Да, она определённо была милой, и ему даже нравился их обмен любезностями в процессе покупки. Порой она не могла оторваться от работы и посылала за едой своего робота, эту забавную железную коробку, которая разговаривала тоном разбалованной девицы и постоянно называла его «дорогушей». Сансу сперва казалось, что этот странный парень пытается с ним заигрывать, потому что он слал ему воздушные поцелуйчики и просил вывести его имя кетчупом на хот-доге, но потом Санс понял, что это просто такая фишка. Меттатон со всеми вёл себя как оперная дива, и Санс притерпелся, тем более что на самом деле это оказалось очень забавным. Меттатон хихикал над его шутками, словно влюблённая младшеклассница, и даже согласился дать автограф, который радостный Папирус повесил над своей кроватью. И вряд ли этот робот вообще что-либо ел, но он всегда брал больше положенного и щедро оставлял на чай.       Сансу это казалось интересным, поэтому со временем он стал появляться в Хотлэнде чаще обычного. А ещё здесь ему не нужно было смотреть на дверь в Руины и ожидать человека, что стало неимоверным облегчением.       Потом Альфис начала проявлять к нему участие, и Санс бы обрадовался этому, если бы выглядел чуть лучше. Однако последнее время он сильно уставал, несмотря на то, что спал даже в избытке, и наверняка казался выжатым, раз Альфис заметила в нём перемены. Она спросила, всё ли в порядке, на что Санс усмехнулся, раздумывая над ответом.       Вообще он был не в порядке, но рассказывать об этом представлялось тем ещё геморроем. Шла уже чёрт-знает-какая временная петля — он давно перестал считать, осознав ненужность этого действия, — и скоро всё должно было начаться. Человек должен был появиться из Руин, и только Бог знает, выйдет он оттуда с оружием в руках или без. Насколько Санс помнил, все предыдущие разы проклятый ребёнок либо с самого начала был жестоким ублюдком, либо пытался быть хорошим какое-то время, но в итоге всё равно срывался. Так или иначе, а все — или несколько монстров, — всегда оказывались мертвы, и он сам тоже был мёртвым. Либо физически, либо морально. После того, как он с десяток раз пережил смерть Папируса, казалось, что временные скачки больше не будут действовать так агрессивно, но он вновь ошибся. Помнить оказалось тяжело, даже если знаешь, что всё это — ненастоящее. Особенно если знаешь это. Наверное, в какой-то момент ребёнок всё же остановится, и Санс гадал, будет ли он жив в этом конечном, итоговом варианте, и будут ли живы другие, однако от таких мыслей становилось только хуже. Он завидовал тем, кто ничего не помнил и видел человека впервые, кто мог надеяться на лучшее и верить в победу. Он сам уже ни во что не верил, и предпочёл бы остаться на диване, когда человек вновь придёт, но тогда всё нарушится и наверняка произойдёт что-то ужасное. Он сотню раз пытался изменить будущее, но ничего не получалось, и Санс прекратил глупое самопожертвование. Он сдался. Но всё то время, когда человек ещё брёл сквозь Руины, заставляло его ощутить ничтожность самого существования монстров, и своего в том числе. Он действительно устал думать об этом, и просыпаться от кошмаров, и...       И не было ничего странного, что Альфис заметила его усталый вид, поэтому он всё же сказал, что да, он не в порядке. Сказал, ничуть не соврав, что плохо спит, что не может отдохнуть, отвлечься. Наплёл что-то про рабочий график, про кучу дел, ещё о чём-то, лишь бы она перестала делать такой озабоченный вид, отстала и прекратила напоминать ему о скорой неизбежности. Ему было плевать, как он выглядит, всё это было неважным, и он хотел бы донести эту мысль до Альфис, но любые попытки стали бы тщетными. Поэтому он просто вымученно улыбнулся и попросил её не волноваться, заранее зная, что это не подействует, и забыл об этом разговоре, как только она ушла.       Но Альфис не забыла, и на следующий день расплатилась за хот-доги небольшой баночкой, доверху набитой какими-то маленькими белыми таблетками. Санс попытался изобразить благодарность, хотя и не горел желанием заедать свою нервозность медикаментами, и Альфис так расцвела в ответ, что он тут же постыдился своего скептицизма. Таблетки, возможно, были хорошим решением, и имело смысл попытаться сделать свою жизнь лучше хотя бы на время, так что он принял банку в качестве оплаты и терпеливо пропустил мимо ушей монолог учёной о том, что это за ерунда и как она действует.       Он подозревал, что она вычитала о таблетках из человеческих книг, поскольку от них почти не несло магией, и они назывались «метамфетамин», что было достаточно трудно выговорить. Кстати, на ум ему тут же пришла шутка о родстве Меттатона с этими кругляшками, что почему-то немного обидело Альфис, и та поспешно ретировалась, сунув ему в руки инструкцию по применению. Он сунул её в карман, не собираясь пока читать, но в итоге потерял, идя домой коротким путём. Это не слишком его расстроило — в конце концов, как принимать лекарства, знает каждый дурак, — поэтому он просто выпил одну таблетку перед сном, рассчитывая на спокойную ночь. Это стало самым крупным его просчётом.       Нет, он и вправду хорошо отдохнул, впервые за долгое время, но сон был странным и тяжёлым. Обычно Санс видел одни лишь кошмары, но таблетка будто повернула невидимый рычаг, включив в проектор радужный калейдоскоп. Санс не мог бы точно сказать, был это сон или галлюцинации, но темнота перед глазами расплывалась радужными кругами, нечёткими и яркими, как радуга, что появлялась над Водопадом в свете кристаллов. Это было безумно красиво, завораживало и успокаивало, так что он провёл всю ночь, пялясь на эти круги и думая, в общем-то, ни о чём. Утром эффект прошёл, радуга испарилась. Осталось лишь приподнятое настроение и прилив сил, откуда-то взялось неукротимое желание идти на работу и радоваться жизни. Всё вдруг предстало в хорошем свете. На радостях Санс прихватил с собой парочку таблеток, надеясь закинуться ими днём, когда энтузиазм пойдёт на спад, и действительно искренне поблагодарил Альфис за помощь, когда она пришла.       Она показалась ему счастливой. Хотя, после чудодейственного лекарства все вокруг казались такими, так что он не мог бы сказать наверняка. Альфис зарделась, попыталась отмахнуться от его благодарностей и начала что-то тараторить. Кажется, она говорила о таблетках, но Санс не был уверен, поскольку задумчиво созерцал, как цвет её кожи меняет оттенок с жёлтого до ярко-оранжевого. Это было забавно, и он даже глупо хихикнул, не удержавшись, что заставило Альфис замолчать и тревожно в него вглядеться. — Ты же прочитал инструкцию, не так ли?       Он сказал, что да, поскольку не хотел выслушивать что-либо укоризненное по поводу своей безалаберности. У него и без этого хватало проблем. Альфис будто бы поверила, но напоследок всё же попросила быть осторожнее — «это довольно агрессивный препарат, знаешь ли», — на что Санс затряс головой и улыбнулся.       Он итак уже понял, насколько эти лекарства хороши. Может, Альфис плохо понимала шутки, зато мозгов у неё было столько, что хватило бы на всё Подземелье. Если бы она помнила перезапуски, то у них был бы неплохой шанс повернуть ситуацию в лучшую сторону; однако она не помнила, и Санс решил сделать что-то приятное лишь для себя. Когда она ушла, он выпил ещё одну таблетку и дождался, пока счастье вновь окатит его с головы до ног.       Он определённо был рад, что познакомился с ней.

***

      После этого никто больше не заикался о том, что он плохо выглядит. Санс слегка увеличил дозу, когда понял, что эффект слабеет с привыканием — на миг это заставило его задуматься о правильности приёма препаратов. Впрочем, он выкинул эти мысли из головы, как только эйфория пронзила его мозг. Он давно уже забыл, как вообще можно жить без ощущения невероятной лёгкости во всём теле.       Альфис приходила реже, занятая чем-то, и вместо неё с Сансом болтал Меттатон. Благодаря таблеткам этот манерный робот стал ему более симпатичен, поэтому порой они неплохо сцеплялись языками, запарывая весь рабочий день. Меттатон знал, что Альфис, так сказать, протянула ему руку помощи, и поэтому выведал у неё всё о лекарстве, чтобы потом выбалтывать информацию Сансу, прикрывая рот ладошкой и глупо хихикая.       Она своровала это название. В подземном мире никогда не существовало метамфетамина, и вряд ли Альфис смогла бы его сделать, не имея чётких инструкций. Ну, она и не пыталась. Меттатон сказал, что она просто узнала о нём из человеческих фильмов, а потом попробовала создать нечто подобное, что будет призвано помогать монстрам. Что-то, что развеет их унылые будни, придаст сил и поднимет настроение. Бедняжка Альфис хотела сделать, как лучше, но, когда осознала масштабы катастрофы, спрятала своё изобретение куда подальше.       Почему же она дала таблетки Сансу? Меттатон пожимал плечами на этот вопрос. Возможно, она думала, что на него они окажут не столь сильное влияние. Возможно, использовала его как подопытную крысу. Санс был не против обоих вариантов — не теперь, когда в кармане лежала следующая доза, а мир наконец-то был спокоен и тих. Альфис могла бы напичкать его чем угодно, если это гарантировало ему хотя бы временные провалы в памяти относительно человека. Последние несколько перезапусков он был в таком отчаянии, что принял бы любую помощь — даже ту, что могла бы его убить.       Хотя она вовсе не это пыталась сделать. Меттатон изящно облокотился на стойку и сказал, что нужно просто следовать инструкции. Тогда никаких проблем не возникнет. Санс махнул рукой и соврал, что он так и поступает; Меттатон скользнул по нему подозрительным взглядом, и на этом тема исчерпала себя. Им обоим было всё равно, что случится. Меттатон был слишком озабочен собой и своим шоу, а Санс... Санс просто хотел хоть немного побыть счастливым.       Что ж, с таблетками у него это получалось великолепно.

***

      Катастрофа приключилась, когда таблеток осталось на самом донышке. Альфис упоминала, что всей банки хватит недели на три, и Санс, помнится, мысленно усмехнулся, зная, что у него в запасе нет стольких дней. В любом случае, увеличивающаяся доза никак не могла бы растянуть эту крохотную баночку надолго. Он совсем позабыл об этом, потерял бдительность и, в итоге, неизбежное свершилось.       Дело было на вечеринке Андайн — снова. Компания была привычной, шутки — хорошими, еда — вкусной, так что Санс позволил себе расслабиться. До этого он уже успел принять положенные несколько штук, но, то ли пунш был слишком крепким, то ли настроение слишком приподнятым, да только этого оказалось слишком мало.       Он вышел на кухню и вытряс остатки в свой стакан, ни на секунду не задумавшись, какой эффект это даст. На самом деле, он надеялся, что крайне мощный и положительный. Пока что эти крохотные кругляшки приносили ему одно только счастье; Санс одним глотком прикончил пунш, выкинул стаканчик и вернулся к остальным.       Вечер обещал быть волшебным.       Сперва так всё и было. Санс помнил, как выпил ещё немного пунша, как выступил с каким-то бессвязным монологом, сплошь и поперёк пересыпанным шутками про кости, помнил, как Андайн вышла из себя и расколотила импровизированную сцену из пары сдвинутых стульев. Дальнейшее слилось в какое-то разноцветное пятно, где окружающие двигались неясными тенями. В ушах у Санса гремела музыка; кажется, он пытался танцевать с Альфис, которая неловко наступала ему на тапки, и хихикал в уголке с Меттатоном, делая комплименты его длинным ногам. Возможно — он думал об этом с содроганием, — он даже повздорил с Андайн и они немного попортили остатки мебели в её доме, прежде чем эта вечеринка исчерпала себя. Кажется, было что-то ещё, о чём он никак не мог вспомнить, и он спросил об этом Папируса, когда они шли домой уже поздней ночью.       Ладно, шёл Папирус. Санс висел у него на руках, еле-еле перебирая ногами, и вяло отвечал на повторяющийся вопрос «с тобой всё хорошо»? Да, всё было прекрасно, замечательно, отлично... Он хотел сообщить брату об этом, но вместо этого глупо захихикал и споткнулся на ровном месте. Дорога до дома всегда была прямой, но Санс почему-то видел перед собой вихляющую тропу и изо всех сил старался на ней удержаться. Получалось из рук вон плохо. — Да что с тобой, Санс? — услышал он над ухом, уже в который раз. — Никогда не видел, чтобы ты так напивался. Я в принципе не видел этого.       Санс снова захихикал. Брат так переживал — это было мило, как и всегда. Однако больше волноваться было не о чем, не с этими гениальными таблетками, не с теперешней панацеей, придуманной королевским учёным. Он хотел сообщить и об этом тоже, но изнутри что-то поднялось, и он еле-еле успел остановиться, отталкивая Папируса и наклоняясь в сторону. Его тут же вырвало недавним пуншем. — Господи, Санс... — услышал он сзади. Папирус легонько дотронулся до его плеча. — Хочешь, я тебя понесу? Тебе же совсем плохо. — Не надо, Папс, — он заставил голос звучать уверенно. — Пойдём. Я знаю короткий путь.       Он позволил брату взять его за руку и действительно сумел найти дорогу — пожалуй, это было последнее, что не пошло наперекосяк тем злосчастным вечером.       Потом наступил чёртов ад. Эйфория прошла быстрее обычного — скорее всего, из-за рвоты, — и Санс полез за новой дозой, забыв, что все оставшиеся таблетки он высыпал в пунш. Сидя в своей тёмной комнате, на кровати, сжимая пальцами абсолютно пустую банку, он качался из стороны в сторону и старался не взвыть от досады и нарастающей боли.       Это был вовсе не метамфетамин. Альфис бы не смогла его воссоздать. Но всё гениальное порой порождает одни кошмары — Санс познал это на собственной шкуре, проведя полночи с открытыми глазами. Он чувствовал, как внутри него неспокойно мечется душа, ударяясь о рёбра и принося ему ужасную боль; он тяжело дышал, хватая ртом воздух, и думал, что сейчас задохнётся. В какой-то момент в черепе начал нарастать шум, перерастающий в боль, и она становилась всё острее и острее, и он сжимал зубы, стараясь не закричать и не разбудить брата, но это было выше его сил, выше, и он просто не мог...       Когда начались галлюцинации, он сдался. Когда он увидел в глубине комнаты тень человека, блеснувший в его руке нож, Санс забыл, что это вовсе не реальность. Боль превратилась в одну сплошную белую линию, и он даже не слышал, как громко стонал и как сдавленно дышал, скомкав простыни и вжавшись в угол. Он не видел, как открылась дверь, и в проёме возник встревоженный шумом Папирус. Он смотрел на человека, а человек смотрел на него.       Касания брата почти не ощущались, какими бы сильными ни были. Его голос доносился как из-под земли; Санс с трудом заставил себя перевести на него взгляд, на его расширенные от волнения зрачки, на двигающийся рот, повторяющий «что случилось?», и, боже, как же трудно было сморгнуть и заставить человека исчезнуть из поля зрения.       В ту ночь он понял, что за счастье придётся платить — так или иначе.       Папирус остался, и Санс был безмерно благодарен ему за это. Он остался до утра, баюкая его в объятьях и нашёптывая что-то утешительное, и Санс с удивлением подумал, насколько же взрослым вдруг стал его младший брат. Он вцепился в него, восстанавливая сердцебиение и зажмурившись, чтобы снова не увидеть его. Боль постепенно утихла, оставляя после себя слабые отголоски; в несуществующем горле пересохло и безумно хотелось пить. Изредка его потряхивало, и тогда Папирус придвигался ближе, упрашивая его поспать, и Санс старался, действительно старался, но слишком боялся увидеть человека во сне, как много дней тому назад.       Под утро всё стихло. Он не уловил момент, когда всё же задремал, но сон этот был, к счастью, недолгим и спокойным. Перед глазами плыла пустота. Санс проснулся через пару часов, почти не отдохнувший, с ощущением скорого возвращения головной боли. Папируса рядом не было, и он почти сразу сел, намереваясь найти его, но это не понадобилось — дверь тихо отворилась, впуская брата.       Санс не сдержал улыбку, которая погасла, когда Папс не улыбнулся в ответ. Он держал в руках его куртку — синюю, которую он носил каждый божий день, — и на лице у него было сосредоточенное печальное выражение. — Я затеял стирку сегодня утром, пока ты спал, — сказал он тихо, будто извиняясь за свой уход. — И решил закинуть твою куртку тоже. Угадай, что я нашёл во внутреннем кармане?       Сансу не нужно было читать бумажку, которую Папирус протянул ему. Он знал, что это: та инструкция к таблеткам, которую он мнил утерянной. Видимо, завалилась в дырку в кармане, да там и осталась. Читать её сейчас было бы глупо, но вот Папирус явно это сделал, и теперь стоял перед ним с молчаливым вопросом в глазах, и Санс действительно не знал, что сказать. — Ты принимаешь таблетки, брат? — спросил он, и Санс кивнул. Смысла врать не было. Папирус уже видел, до чего его довели препараты. — И из-за них тебе было так плохо? — Они уже кончились, Папс, — голос звучал надломлено и сухо. — Не волнуйся, их больше нет.       На лице Папируса было явственно написано недоверие, но он всё же присел рядом, устало вздыхая. — Почему тебе было так плохо? Я прочитал инструкцию и... ты что, не соблюдал дозировку?       Вообще Сансу редко бывало стыдно, и этот вопрос ему задавали уже два монстра, но теперь спрашивал брат, и от этого он опустил глаза в пол. Он мог бы сказать, что просто потерял эту злосчастную бумажку, и это было бы правдой, но также правда была в том, что он не умел останавливаться, не умел ограничиваться, и...       И он не умел быть счастливым без этих чёртовых таблеток. Не с вечной угрозой смерти всех и вся, висящей над головой, не с этим кошмарным человеческим отродьем. Он мог бы сказать и об этом тоже, но вместо этого виновато глянул на Папируса и сказал: — Это была случайность. Мне жаль, что я причинил тебе неприятности, Папс.       Ему действительно было жаль, что Папирус выглядел так устало и взволнованно, и он ощущал, что его пальцы дрожат, когда одобряюще сжимают чужие, и он сожалел, что слабая улыбка на лице брата выглядит фальшивой. Ещё хуже ему стало, когда Папс спросил: — Ты же не будешь принимать их снова? Пообещай.       И Санс пообещал, скрестив пальцы за спиной, потому что, хоть ложь и была противной и горчила во рту, да только другого способа забыть о неизбежном он пока не знал.       После этого случая он какое-то время контролировал себя. С огромным трудом, превозмогая дикую боль, что появлялась по ночам, он держался, вгрызаясь зубами в подушку и глухо рыча. Папирус не должен был слышать. Папирус не должен был знать. Всё произошло по его вине, по его глупости, из-за его малодушия, и... и Санс честно старался всё исправить своими же силами. Тень человека по-прежнему стояла в углу комнаты, наблюдая за ним исподлобья, и Санс отворачивался, прекрасно понимая, что это лишь видение, но, несмотря на доводы рассудка, ощущая дикий ужас. Боль закручивала содержимое черепной коробки на манер спагетти, и Санс терял нить собственных мыслей; впрочем, он в принципе старался ни о чём не думать в эти моменты. Ночью он принадлежал не себе, а последствиям своей слабости; ночь принадлежала человеку.       Под глазами снова залегли тени. Санс старался пореже бывать в Хотленде, и, к счастью, у Альфис тоже нашлось немало других дел, так что они редко пересекались. Когда он понял, что учёная безумно занята, то перестал бояться приходить. Взамен неё заглядывал Меттатон, чьё присутствие мало тревожило — робот был обеспокоен лишь собой и своими звёздными проблемами, кои сыпались на Санса с завидной периодичностью. Он пропускал всё мимо ушей, вяло отзываясь на «дорогушу», и был лишь благодарен, что взгляд Меттатона, изредка становящийся чересчур пристальным, никогда не заглядывает дальше его грудной клетки.       Он сам старался этого не делать, боясь увидеть собственных демонов воочию. Таблетки бы спасли положение, но их, увы, не было.       И он почти смог бы забыть о них, если бы однажды Меттатон не принёс новую баночку в качестве оплаты.       Он знал, что должен вернуть её назад. Знал, что должен отказаться, поскольку боли почти прошли, и он ещё слишком хорошо помнил ночные кошмары. Но, так же он помнил, каким радужным казался мир после лекарств, и рука его сама потянулась к руке Меттатона, который наблюдал за этим с улыбкой.       Санс бы задумался, стоит ли брать, если бы заметил этот чистый интерес во взгляде робота, но он был слишком занят вновь обретённым концентратом радости, чтобы вообще видеть что-либо вокруг себя.       Он забыл, что обещал Папирусу никогда больше не принимать таблетки.       Забыл, какую дикую боль приносит их отсутствие.       И выкинул инструкцию по пути домой.

***

      Человек был где-то близко. Санс знал это, поскольку леди-за-дверью довольно долго не появлялась, будучи занята чем-то в своём одиноком доме. Вероятно, хлопотами, приготовлениями к приходу того, кто потом её же и убьёт. Санс подумал так, прислонившись спиной к двери и глядя в сероватые камни над головой; постучал ещё раз, для верности.       Никто не ответил.       Одна таблетка выпала из его руки и затерялась в снегу, такая же белая. Санс поискал её взглядом и, потерпев неудачу, вздохнул. Он сидел здесь уже несколько часов, в кои-то веки вовсе не делая вид, что ищет человека. Он его ждал, он честно собирался встретиться с ним прямо тут и разобраться, наконец, без долгих прелюдий в виде уничтоженных монстров, но человек всё не шёл. Возможно, было ещё рано. Возможно, он уже опоздал. Возможно, он просто спал в своей кровати, а всё это — лишь результат очередных видений. Санс покосился на баночку, выглядывающую из кармана: та неотвратимо пустела, хотя он честно пытался снизить дозу и растянуть удовольствие. Но эффект пропадал, и он уже закидывался ими, как конфетами, превращая свою жизнь в бесконечную эйфорию и забывая обо всём на свете.       Кроме человека, конечно.       Об этом безумии знал Меттатон — вернее, Сансу казалось, что он знает, поскольку тот частенько интересовался его самочувствием и упоминал что-то о новых разработках королевской учёной. Альфис же больше не появлялась, присылая вместо себя это чудо в перьях, и Санс действительно был этому рад, так как это избавляло его от необходимости лгать больше положенного. Он и так уже исчерпал все лимиты, утаив правду от брата.       Признаться честно: Сансу уже давно было плевать. На человека, на перезапуски, на многие другие вещи, но... но была эта странная дверь в лесу, и та веселая леди, и был Папирус. Папирус.       Которому он, чёрт побери, дурил голову всё это время.       Ещё одна таблетка покинула банку. Санс говорил себе, что нет нужды волновать брата — когда закончится эта порция, он просто бросит. Он сможет. А если нет — что ж, в любом случае, придёт человек, и всем станет безразлично, чем он, Санс, занимается в свободное от работы время. Или вместо работы.       Но человек всё не шёл.       Санс всё не мог бросить.       Когда он пришёл к двери в следующий раз, на дне баночки оставалось несколько кругляшков. Всё снова подходило к концу; Санс не был уверен, что сможет остановиться в этот раз. Он скрёбся в дверь и звал человека, потому что ему нужен был этот чёртов перезапуск, и ему нужно было освобождение и шанс начать всё с чистого листа, и...       Не мог же этот мир быть итоговым, правда?       Санс холодел при мысли об этом и стучался, имя человека воем вырывалось из глотки. Всё оставалось как прежде. Снег падал, лес был тих. Человек не переступал порог.       Санс плакал, когда принимал очередную таблетку, но эти слёзы высыхали от её неудержимого тепла внутри.       В последний раз банка была пуста, а он сам — выжат. Дверь не поддавалась, как бы он ни ломился и ни кричал, и человека всё не было, и леди не отвечала, и всё было неправильно и плохо. Санс сползал на тропинку, сжимая снег в руках, шептал что-то невнятное, — он, кажется, молил человека вернуться и прекратить это безумие, — но тот не приходил, не облегчал его страдания, а банка была неотвратимо пуста, и не было возможности исправить содеянное.       Санс хотел бы сдохнуть под этой проклятой дверью, но не мог. Это бы убило Папируса.       Хотя то, что он сделал ранее, было очень близко к этому.

***

      Это произошло, когда таблеток было чуть меньше половины, и он ещё не слишком волновался. Брат ушёл на вечернюю тренировку к Андайн, откуда должен был вернуться с очередной порцией свежих спагетти, и Санс воспользовался ситуацией, чтобы побыть наедине с собой. Ему редко когда это удавалось, и вот теперь, когда дома никого не было, он развалился перед телевизором, одним глазом посматривая в учебник по физике — хорошо, что Папирус никогда не интересовался книгой каламбуров, от которой осталась-то одна обложка. Было тихо и спокойно, и никаких видений, и чёрт его дёрнул сделать вечер ещё лучше, приняв больше таблеток, чем обычно.       Он всегда делал это постепенно и в одиночку, потому что не знал, какой будет эффект, но тогда предохранитель просто слетел. Санс не стал растягивать удовольствие и съел на несколько штук больше, затем снова уставился в телевизор, хихикая над Меттатоном и его причёской, а дальше...       Дальше, кажется, что-то было. Он плохо помнил, но мир привычно изменился, заиграв красками, и на душе стало хорошо и мирно, и физические законы раскрыли все свои тайны, и время ускорило бег. Санс запил всю эту красоту припрятанной бутылочкой кетчупа и открыл новую вселенную. Метафорически, конечно. И, хоть он и знал, что утром будет мучиться и страдать от головной боли, но не смог удержаться — ещё несколько штук покинули банку и перекочевали ему в рот.       А потом, видимо, он напрочь слетел с катушек.       Провалы в памяти случались редко, но в тот раз он пропустил несколько часов, прежде чем обнаружить себя в тёмной гостиной. Телевизор давно выключился — наверное, задел пульт, — книжка валялась на полу. Банка, слава богу, была цела и надёжно спрятана в кармане, но Сансу вовсе не стало легче, когда он обнаружил, что Папирус уже вернулся домой. Да, он вернулся, и от него пахло томатным соусом, который походил на кетчуп, и Санс потянулся, принюхиваясь, и уткнулся в его плечо.       Потому что Папирус был дома, и был рядом, и, чёрт возьми, он уже в сотый раз удивлённо что-то спрашивал.       Санс хотел бы это забыть. Честно, хотел бы, но свой провал в памяти он уже получил чуть раньше. Растерянное лицо брата останется с ним на всю жизнь: и его расширенные зрачки, и вопросительный тон, и невнятное бормотание сквозь поцелуй, в который Санс его вовлёк, потеряв голову от таблеток. От них ли? Позднее он думал, что да, это их вина, но в глубине души что-то тихо нашёптывало: нет, всё не так. И, как бы Санс ни желал отмахнуться от этого голоса, да только он был прав. С самого начала и до конца это была лишь его огромная и ужасная ошибка.       Если бы кто спросил, почему он так поступил, Санс бы нашёл, что сказать и чем оправдаться. Наверное. Но в тот момент он мало думал об отговорках. Он лишь был одинок, так чертовски одинок и несчастен, у него кончались таблетки, скоро должен был прийти человек, ему осталось так мало времени, так мало счастья, так мало...       Ему было так мало всего, и он столь сильно мечтал ощущать, что забыл о запретах. Единственная постоянная в его жизни сидела рядом и снова спрашивала, как он, и волновалась, и была такой милой и очаровательной. Санс вряд ли рассматривал брата в романтическом ключе — в обычных обстоятельствах, по крайней мере, — но дома было темно и тихо, а ему было так хорошо и радостно, и Папирус был близко, чудовищно близко, и держал его за руку, и говорил что-то, говорил... Санс не вслушивался. Санс прислушивался к себе, к своим чувствам, обнажённым и напряжённым, к дрожащим проводам своих нервов, и понимал, осознавал всё яснее, что есть одна вещь, которую он хочет сделать прямо сейчас.       И он сделал, сделал без колебаний. О боги, он поцеловал Папируса. Папируса. И тот, удивлённый и шокированный, просто не знал, как отреагировать и как оттолкнуть, и что сказать, чтобы не ранить и не обидеть. А он, Санс, воспользовался этим, сжав руки на его плечах и приблизив свою душу к его, вздохнул от того, сколько счастья принесло это краткое нежное прикосновение.       Он был не в себе, причём вовсе не из-за таблеток. Это продолжалось много перезапусков подряд и накопилось: невозможность рассказать, невозможность исправить, невозможность спасти. Всё, что ему осталось — чужие руки да успокаивающий голос. Санс отдавал отчёт в том, что давно не контролировал себя, но всё, что ему было нужно: чтобы хоть кто-то живой сказал, что всё будет хорошо.       Он сказал, Папирус сказал, прошептал это много раз, неловко обнимая его и отвечая на поцелуи. Он нащупал проклятую баночку в кармане, случайно. Лицо его изменилось, но брат переборол себя и не стал напоминать об обещании, и Санс был ему благодарен. Не только за это, конечно, но в частности. Папирус позволял ему быть слабым, и Санс вдруг снова понял, насколько же вырос его младший брат, и от этого его захлестнуло чем-то горьким и нежным, чем-то отчаянно тяжёлым и злым. Наверное, он снова плакал, и целовал его сквозь слёзы, и видел, как дрожали в глазницах Папса трогательные оранжевые огоньки, когда он чуть было не расплакался тоже. Его душа пульсировала и горела. Сансу было тепло, но в этот раз таблетки были не причём.       Он пожелал проснуться утром и обнаружить себя в перезапущенном мире, но, когда он открыл глаза, вокруг по-прежнему была гостиная. В кармане звякнула полупустая банка, рядом сонно вздрогнул брат, от которого Санс в ужасе отполз. В голове звенело, начиналась привычная боль, стоило бы принять таблетку, но он слишком хорошо помнил, что произошло ночью. Помнил, что он заставил сделать Папируса. Помнил, что позволил себе. Это знание прошило его виной, и Санс встал, пошатываясь, не отрывая глаз от спящего брата, нащупал привычный прохладный бок банки. Это немного успокоило. Папирус спал крепко, и Санс тихо вышел, притворив дверь, вдохнул холодный утренний воздух и пообещал себе никогда, никогда больше не возвращаться сюда вплоть до следующего перезапуска.       Он скрылся в проклятом заснеженном лесу.

***

      Меттатон явно не ожидал его увидеть, когда открывал дверь, откликаясь на громкий стук. Его недовольно суженые глаза расширились от удивления, и Санс успел уловить что-то вроде «Ты где пропадал...», прежде чем оттолкнул его и ворвался внутрь.       Таблетки кончились пять дней назад.       Всё это время он провёл у двери, стучась и зовя человека, или леди, но никто не отвечал. Санс сутками дежурил там, усевшись за каким-нибудь сугробом, чтобы случайно не попасться на глаза Папирусу или ещё кому. Он смотрел на режущий глаза белый снег и разговаривал сам с собой — это в моменты, когда он ещё ощущал себя хорошо. Когда таблетки ещё были. Но спустя какое-то время они всё же кончились, и привычное чувство лёгкости постепенно сменилось знакомой ломотой в висках, от которой хотелось кататься по земле и грызть бетон, и скулить, как жалкий маленький щенок. Так было вначале, но потом вернулись галлюцинации, и Санс видел человека, бесстрастно взирающего на его мучения. Впервые на своём веку Санс не боялся. Он звал его, умолял его, тянулся к нему, но видение расплывалось дымом и уносилось вверх. В конце концов, ничто из того, что давали таблетки, никогда не было настоящим: ни страх, ни счастье. Банка была пуста и разбита, Санс был разбит тоже, а человек всё не приходил, и жизнь его скрипела мелкими осколками под ногами. Он не знал, как всё исправить теперь — без него. Санс привык жить без оглядки, зная, что всё пойдёт прахом, но эта линия дала сбой.       Он не знал, как вернуть всё на круги своя. Как вернуться самому.       Как вернуться к Папсу.       Он искал его, Санс видел: Папирус прочёсывал лес, беспокойно оглядываясь, выкрикивая его имя и вглядываясь в темноту меж деревьями, где Санс тихо сливался со снегом, стащив куртку. Папирус приходил каждый день, доходил до проклятой двери, заглядывал в будку смотрителя, опрашивал всех, кто встречался ему на пути. Никто не слышал о Сансе. Никто не знал, где он. И с каждым таким разом голова брата никла всё ниже, а самому Сансу становилось всё хуже.       Он хотел бы выйти из укрытия и сказать «пошли домой», но слишком хорошо помнил, что больше не владеет собой.       Он слишком хорошо помнил накатившую эйфорию, что была сильнее эффекта таблеток — она пришла, когда он поцеловал брата. Санс обнаружил, что быстро привыкает к подобным вещам, поэтому не откликался на голос Папса, пряча голову в коленях.       Он не мог вернуться. Не сейчас.       Сперва мир должен был перезапуститься.       Но этого не происходило, и Санс действительно занервничал, когда пошёл пятый день без таблеток. Боль стала нестерпимой. Вряд ли Альфис знала о побочных эффектах, что проявляются у тех, кто безответственно принимает лекарства, но ей стоило бы. И ему стоило бы тоже; Санс думал так, когда загибался от этой дикой боли вперемешку с желанием умереть на месте. Он думал так, когда кое-как, по лесу, пробирался к Водопаду, надеясь разминуться с Папирусом, и всё ещё думал, когда смог обойти дом Андайн. Но эта мысль улетучилась, когда он переходил мост через лавовую реку, уже не способный терпеть бесконечные мигрени и ломоту в костях. Тень человека преследовала его повсюду. Санс знал только один способ справиться с этим и готов был применить силу, лишь бы снова почувствовать облегчение.       Потому-то Меттатон не ожидал увидеть его на пороге лаборатории. Металлическое тело показалось странно лёгким, когда Санс толкнул его в сторону, открывая проход, и бросился внутрь, спотыкаясь о горы бумаг на полу. Меттатон что-то кричал ему вслед, но Санс не слышал — не мог, не хотел, не считал нужным. Необходимо было найти Альфис, а всё остальное было посредственным и неважным. Только Альфис могла бы это остановить, только ей под силу сделать противоядие, только она может...       Она или человек.       Альфис была на втором этаже, и глаза её стали огромными и испуганными, когда Санс чуть ли не прижал её к столу, задыхаясь и бессвязно умоляя помочь. Где-то сзади с грохотом поднимался Меттатон, готовый защищать Альфис, если нужно, но Санс не собирался причинять боль ещё и ей. Он хватал её крошечные руки, заглядывал в лицо и говорил, говорил, каялся в том, что совершил, умалчивая лишь о Папсе, и Альфис постепенно разбирала в этом бреду смысл. В голове звенело нестерпимо громко, когда она всё же поняла, и она тихо ахнула, осознав, какое количество лекарства выпил Санс. — Что ты натворил? — изумлённо спросила Альфис, оглядывая его несчастное лицо. — И что же я натворила?       Он не сказал, что Меттатон приносил новую порцию таблеток, не стал выдавать, и тот с облегчением выдохнул, не намеренный влезать в эту историю. Возможно, он и сам не знал, отчего поступил так, выкрав банку из-под носа у подруги, но точно не хотел за это отчитываться. Санс выглядел таким несчастным и убитым, и он лишь желал помочь, надеялся на его сообразительность и прочее... Что ж, ничего не вышло. — Альфис, милая, ты же всё исправишь? — спросил он с волнением в голосе, предвосхищая вопрос Санса, и они оба уставились на неё, мнущую подол халата и растерянно поправляющую очки.       Санс понял всё раньше, чем это было произнесено: Альфис не знала, что можно сделать. — Слушай, это займёт немного времени, неделю максимум, нужно лишь подождать... — сбивчиво говорила она, но Санс уже не слушал. Она обещала создать антидот, обещала помочь и всё вернуть, но времени не было. Возможно, приди он раньше, осталась бы возможность закрыться здесь на ключ и вытерпеть, но Санс уже не мог.       Он хотел вернуться домой, хотел вернуться к Папсу, и уже неважно, с зависимостью или без.       Он хотел пожить нормально ещё немного. До тех пор, пока человек не придёт.       Если он придёт. — Таблетки ещё остались? — напряжённо выдохнул он, глядя ей в глаза. — Остались или нет? — Нет, — сказала она неуверенно, абсолютно не умея лгать, и Санс прекрасно всё понял. Он протянул руку, сжимая её плечо, и тихо спросил, не слушая предупредительного оклика Меттатона: — Где?       Лучше бы ей было сказать. Лучше бы было дать ему просто уйти, но она не сказала, сжав губы в тонкую линию, и тогда Санс не выдержал. Эта лаборатория и без того походила на свалку, поэтому он лишь добавил пару изящных штрихов, раскидывая вокруг листы бумаг и металлолом, что Альфис использовала в работе. Он искал, отчаянно искал эти таблетки, перерывая всё пространство, разрывая вещи на куски в приступах неконтролируемой ярости. В голове бились мысли вперемешку с болью, воздух жёгся в грудной клетке. Альфис сжалась у своего стола, следя за ним из-за плеча Меттатона и не делая попыток остановить. Тот тоже смотрел, с жалостью и снисхождением; Санс чувствовал этот взгляд спиной, всё сильнее распаляясь. Он хотел скорее найти таблетки и уйти, убраться из этого места, забыть тот день, когда принял чужую помощь, когда воспользовался ею. Почему? Он хорошо справлялся сам, не стоило давать слабину, не стоило полагаться, но...       Что сделано, то сделано. Он слишком хорошо знал о неизбежности тех или иных событий, чтобы сожалеть.       Единственное, о чём он сожалел, так это о Папсе и своём отвратительном поступке, который нужно было стереть из всех временных линий.       Таблетки были где-то рядом, он чувствовал это. Лаборатория превратилась в хаос, и почти не осталось мест, куда бы он ни заглянул. Ещё тот сейф за стеллажом, и коробка, полная пачек лапши, и...       Санс остановился, развернувшись на сто восемьдесят градусов. Альфис стояла, вцепившись кончиками пальцев в свой рабочий стол, в проклятый стол, куда он так и не удосужился забраться.       Он сделал шаг, и по её изменившемуся лицу понял, что догадка была верна. — Отойди, — голос прозвучал хрипло и чуждо. — Я просто заберу их и уйду.       Альфис покачала головой. Где-то в глубине души Санс знал, что она желает ему добра, но ничего не мог с собой поделать. Он заметил, как нахмурился Меттатон, готовый вступиться за подругу, и глазница его непроизвольно вспыхнула магией, словно бы он всерьёз хотел причинить этим двоим вред, и... — Брат, что ты делаешь?       Он повернулся так медленно, как только мог, зная, какое зрелище сейчас являет собой. И Папирус, застывший в дверном проёме, беспокойно вглядывающийся в темноту, вздрогнул, увидев его наполненную синей магей глазницу и кость в руке.       Санс отчётливо заметил промелькнувший в глазах брата страх и навеки проклял себя за это.       Альфис позвала его, наверняка, написала, пока он громил её дом. Эта мысль проскочила и растаяла, пока Санс стоял и смотрел на него, на Папируса, парализованного непривычным зрелищем, смотрел и думал о том, в какое чудовище превратился, раз даже родной брат боится подойти к нему. — Санс, где ты был? Я так волновался...       Он выдохнул. Больше всего на свете ему хотелось обнять Папируса и признаться в своей огромной лжи, в своей зависимости, но брат и так всё знал. Он и так всё видел. Ситуация была отнюдь не двусмысленной, и, как бы Папирус в него ни верил, а лимит всё же существовал. Папс знал, что он сломался.       Но всё равно его любил, и от этого у Санса ныло где-то под рёбрами, куда сильнее, чем шумело в голове. — Пойдём домой, — сказал Папирус, делая шаг навстречу. — Мы разберёмся с этим, обещаю. Санс, тебе не нужно больше прятаться, понимаешь?       Он ощутил, как померкла магия, и стало тихо вокруг. Это было то, чего он хотел куда больше таблеток: вернуться домой так, будто ничего не было, забыть, жить по-прежнему. Папирус был здесь, и он не прогонял, не ненавидел, он ждал. Скучал. В глазницах его мягко мерцали оранжевые огни, тёплые и согревающие, нужные куда больше лекарств, и Санс шагнул к ним, к нему, сбивчиво извиняясь. Он почти достиг его руки, когда что-то щёлкнуло и пространство обратилось в ничто.

***

      Потом он проснулся в своей постели. За окном шёл снег, внизу шумел брат, готовя что-то на кухне. Головная боль ушла.       Воспоминания пропали вместе с ней.       Санс уселся на кровати, мучительно пытаясь вспомнить. Он понял, что произошёл перезапуск, которого, по неясным причинам, он ждал так долго. Понял, что человек, наконец, вышел из Руин.       Ещё кое-что он понял, когда пролистал свой дневник и нашёл записи, сделанные собственной рукой, корявые и невнятные. Повторяющееся слово «таблетки», рассказы о галлюцинациях и болях; он читал и не верил, что так всё происходило в предыдущем мире. Не верил, что он сам делал все эти вещи. Это было нереально, неправильно, невозможно и...       И потом он вдруг вспомнил, что сделал той ночью.       Таблеток больше не было, как не было и зависимости, но осадок и боль остались. Внизу был Папс, которому он не смог бы смотреть в глаза, поэтому Санс улизнул через окно, спрятав дневник подальше и накинув капюшон на голову. Он направлялся в Хотлэнд, абсолютно точно зная, как повернётся эта временная линия.       Санс намеревался выпросить у Альфис таблетки — снова. А потом...       Ну, он не знал, как они подействуют на человека. Может, убьют, может, придадут сил. В любом случае, он собирался попробовать провернуть этот трюк.       И будь что будет.