В одном экипаже с болью

Электричка — как влажный дождевой червь на папиной рыбалке — его даже брать противно, а он лижет своими боками медные соломины, перепрыгивая насыпь дребезжащей краеугольной щебёнки, врезаясь в натянутый стёртой бельевой верёвкой горизонт. На этой выцеженной жарой резинке приколоты серыми челюстями облаков растрепанные вершины мокрых сосен, драные ветки берёз стукаются от ветра с рассыпающимися слоёными серёжками, сглатывая слюной монотонный тарелочный ритм электрички. От мая на Витьке лежит широкобёдрая лень, зацелованная какими-то важными и неотложными делами, но Витя топчется на месте, ворошит грудой материных тряпок пыль-быль на асфальте, сливаясь с щебечущей о каникулах толпой. Какие каникулы — солнце выгребло весь холод у него из головы, вырезая пятна загара на ореховых кистях и локтях клювами ножниц. И он бы ещё по семь дней взбивал во дворах скуку и складывал бы сладкий ватный ветер как кусанную деревенскую тюль, катался бы на электричках в сиреневый утренний час, куда его только может занести полый пористый выплеванный в тамбуре вагон. Если б кто его предупредил и поберёг, солнцем сложив в карман чёрной куртки, он не ввязался бы в эту авантюру, он бы сидел, разлившись тонкокостным моложавым телом по узким поясницам стёртых задницами реек и дремал бы в голубичном мираже, оседающем на языке ахроматической пылью, иногда выглядывал бы, простреливая затянутое цветением окно, проходил взглядом буро-зеленых глаз по надувающимся от ветра и солнца цветам, и вновь скрывал свой ленивый взгляд, прянувший под зрачок майской и застенчивой, как подросток, травой. А электричка бороздила цветущие приторно розовой пудрой просторы недотроги, гремела, жужжала, выла, свёртывалась кипячёным молоком, распаривалась вениками скошенного газона до дыма столпами, заливая жарой худого Витьку. Кто-то ему постоянно рассказывал о Боре, о нем запевали целые сказы между изумрудных наплывов покрывал, говорили Вите, поддевая интересом его внешность, что потом он просто с ума сойдёт какой он — Борис, как он высечен и отлит, словно стрела, хорош, узкобёдр, как сам Витька, и голубоглаз, будто у него там, в радужке, по кругу цветёт ультрамариновое поле. А Виктору казалось, что Борис — противное имя, пропахнувшее разлитым гуталином и пережаренной в прогорклом масле птицы, неприятное, склизкое, лучше бы с таким не встречаться, поэтому он щурился, пряча под наволочкой век глаза, и кривил пухлые губы в однобокую улыбку. Но голову Вите снесло, и он её потерял и растерял, подарив ветру с моря, который забрасывал горох в дальние не проглаженные гнезда дворов-карманов, теперь голову девчачьим хулахупом обнимала повязка, которую Борис надел на Витин лоб, прощупав чернявые цоевские виски, сотню раз заглянув в глаза, улыбнувшись самому себе, что он засмущал его, загнал, как щенка в топлёном молоке в уголок, хорошо, что не бросил, но он-то не бросит. Борис теперь лишь будет придвигаться к Вите, вынюхивать его азиатский запах около выжженной степным порохом тонкой шеи, вспоминать, прикрыв глаза, как дёрнул дверью в электричке, и увидел Витьку, сухого, как рыжая и сладковатая узбекская курага, выглядывавшего в окно и напираясь выгнутой смуглой скулой на окно в резиновой раме, и первый страх, когда он качнул на колене какую-то простую фразу, пришептав, будто ошпарив его по животу калёным железом, а Витька испугался, в теле его начали сражаться без мечей свёртки искрящихся мигающими зайчиками салюты, его напуская волнами хмурость прошла под улыбкой Боре и растворилась где-то в не приручённой цоевской влюблённости. Безотчётной и осторожной, заставленной перевязками здравого смысла, с вечными восторгами, которые он прятал за бронзовые бока, шелестя поцелуями и хрипяще вдыхая майский воздух, раздувающий его штаны, Борис даже не догадывался, что за тёмной, как какао в банке, складкой Витиных раскосых глаз, Цой прятал запотевшую от дождя радость их майского столкновения.