dark side of the moon.

Притворяться, что все хорошо, — легко, — думает Ойкава, беспрерывно щебеча Иваизуми в трубку что-то про тяжелые тесты, строгих учителей и надменных второкурсников и третьекурсников в волейбольном клубе Токийского университета. В ответ как обычно звучат слова о том, что ему, Дурокаве, нужно не только в волейбол играть, но и об учебе изредка задумываться: тренировки — тренировками, игры — играми, но за отвратительные результаты на сессиях могут и турнуть из университета, даже не посмотрев на то, какой он там игрок в волейболе. Тоору улыбается, ведь Хаджиме заботится о нем. Он знает, что друг — а с недавних пор и любовник — говорит правильные вещи, но не может не поспорить с ним, чтобы продлить разговор, чтобы подольше слышать любимый голос и представлять, как его обладатель то хмурится, то закатывает глаза, а иногда и улыбается одним уголком губ. Когда Ойкава слышит приглушенные голоса в трубке, то понимает, что разговор близится к завершению. — Ива-чан, давай будем созваниваться в скайпе? — ему просто важно видеть родное лицо. — Ни за что, — отрезает Иваизуми, приглушённо шепча кому-то в сторону про то, что через минуту освободится. — Почему? — обиженно ноет Тоору, хотя прекрасно знает ответ. Он не раз уже предлагал созваниваться в скайпе, а Хаджиме не раз отказывался. — Потому что лицезреть твою тупую рожу мне достаточно и на бесконечных фотографиях, которые ты мне присылаешь, — бурчит парень в ответ. Ойкава представляет, как в этот момент Иваизуми на секунду раздраженно поджимает губы, но тут же расслабляется. Он знает, что тому нравятся фотографии. Нравится видеть, где и с кем он сейчас находится, во что одет, как кривляется на камеру. Тот никогда этого не признает, но Тоору знает — скучает. Крепкие объятия до синяков на рёбрах, кровавые засосы по всему телу, до боли искусанные губы молча говорили о настоящих чувствах Хаджиме. — Ива-чан, ты ранишь меня прямо в сердце, — наигранно хватается за сердце Ойкава, хоть и знает, что этого все равно не будет видно. — Кажется, я умираю от боли! — Тоору хрипит в трубку, кашляет, а затем замолкает, словно действительно умер. — Дебил, — подводит итог Хаджиме, ни на йоту не веря в правдивость сцены со смертью. Тоору молчит, пытаясь заставить Иваизуми волноваться. — Мне пора, — раздался голос парня спустя нескольких мгновений гробовой тишины. — И я повешу в трубку в любом случае: ответишь ты или нет. — Не ухо… — мгновенно отзывается Ойкава, отчаянно сжимая в руках телефон. Он прерывается на половине слова, судорожно придумывая отмазку. — Не ухаживай там за плоскими девчонками, ведь совсем недалеко тебя ждёт самая плоская девчонка — ну, не совсем девчонка — в мире! — Сдохни, — раздраженно рычит Хаджиме. — Я тоже тебя люблю, Ива-чан, — приторно-сладким голосом пищит Тоору, после чего раздаются короткие гудки в трубке. — Так сильно… Ойкава завершает звонок и кладёт телефон на пол рядом с собой, поджимая колени к груди. Внутри так больно, что слезы мгновенно подкатывают к глазам, застилая обзор. Парень закрывает глаза, позволяя слезам катиться по щекам. Он так сильно скучает по Иваизуми, так сильно любит его, что это причиняет боль. Последний раз они виделись на Рождество, когда собрались двумя семьями в доме Ойкавы. На следующий день Хаджиме уехал вместе с волейбольной командой в зимний тренировочный лагерь, а Тоору провёл оставшиеся выходные дни с семьёй. Сейчас, готовясь к летней сессии, Ойкава как никогда остро ощущал одиночество. Чем больше проходило дней с крайней встречи, тем острее он чувствовал разделяющее их расстояние. Тоору чувствовал себя одиноко. Но Иваизуми ни в коем случае нельзя об этом знать. Все началось с того, что Ойкаве прислали письмо о приглашении в Токийский университет, а вместе с тем в сборную волейбольной команды. Будучи уверенным в том, что Иваизуми также прислали письмо, он незамедлительно выслал ответ, в котором утвердил приглашение. Но когда Хаджиме, услышав возглас: «как классно, что нас с тобой пригласили в Токийский университет!», растерянно нахмурился, он понял, что только одному из них прислали приглашение. Тоору уже готов был рвануть домой, чтобы написать об отказе, но Иваизуми уговорил его не отказываться от вступления в известный университет с сильнейшей волейбольной командой. «Ты совсем идиот или да?», — скептически выгнул бровь Хаджиме, давая подзатыльник своему бывшему капитану. С приближением дня отъезда в груди Ойкавы все сильнее стягивался комок нервов, предчувствия чего-то нехорошего. Внушив себе, что это всего лишь страх перемены привычной обстановки вокруг себя, страх выхода из зоны комфорта, парень наслаждался уходившими днями с друзьями и семьёй. В день отъезда Тоору провожал Иваизуми, и, когда объявили о скором отправлении поезда Осака-Токио, первый расплакался, не выдержав и порывисто сжав парня в крепких объятиях. Хаджиме пробурчал что-то об отсутствии этики и чувства такта, но в ответ обнял за широкую спину, прижимая к себе чуть крепче, чем следовало «двум прощающимся друзьям». Напоследок потрепав Ойкаву по волосам, он почти грубо впихнул того в вагон, мгновенно отворачиваясь и уходя с платформы. И лишь тогда, когда поезд начал свой ход, он позволил себе обернуться, закусив нижнюю губу. По приезду в съёмную комнату Тоору первым делом позвонил маме, коротко отчитавшись о благополучном прибытии. Затем, сняв кроссовки, он позвонил Иваизуми, с которым разговор был в разы длиннее. Они говорили — по большей части, конечно, говорил Ойкава — обо всем на свете: о припекающем на улице солнце, о более пыльном воздухе в Токио, об одежде, которая сейчас надета на Хаджиме — на этот вопрос Тоору получил краткий ответ «в шортах и майке», но при этом голос прозвучал так, что отбил желание расспрашивать, в какой именно майке парень и что на ней нарисовано — о волейболе, о школе. Ойкава буквально плыл по течению, плавно переходя от одной темы к другой. Когда за окном начало смеркаться, а Иваизуми позвали ужинать, разговор пришлось закончить. Тогда, находясь в полной тишине, Тоору впервые почувствовал давящее на грудь одиночество. Когда Иваизуми на следующий день проснулся от звука пришедшего сообщения, то, смотря на улыбающееся лицо Ойкавы на фоне вида, открывающегося с балкона его съемной комнаты, он понял, что вот оно — начало бесконечных сообщений и фотографий от раздражающего Ойкавы. Ответив: «ты разбудил меня своей тупой рожей», — он снова открыл фотографию на весь экран, чтобы как можно лучше рассмотреть сонную улыбку парня, после чего сохранил фотографию, покраснев и откинув телефон куда подальше. Когда началась учеба, звонки становились все короче, а сообщений и фотографий меньше. Для каждого начался новый период жизни, уже серьёзной, почти взрослой. Помимо учебы и тренировок были ещё подработки, времени не хватало практически ни на что. Тогда же и начались первые серьёзные ссоры, сопровождаемые ревностью с обеих сторон, усталостью и напряжением. Ойкава кричал в трубку и давил на больное, а Хаджиме грубо чеканил слова и игнорировал попытки связаться. Одна из таких ссор переросла в нечто большее, что могло послужить разрыву отношений, если бы не внезапный приезд Иваизуми по причине «разбираться лучше, смотря друг другу в глаза», — вылившийся в безудержный и яростный секс. Это поставило жирную точку в разборках, о которых забыли оба в попытках насладиться друг другом за несколько часов. После этого ни один из них не сомневался в отчаянных чувствах другого. После неожиданного приезда Иваизуми, парни виделись ещё несколько раз: на Дне рождения матери Ойкавы, во время поездки в тренировочный лагерь и на Рождество. Каждую встречу они пытались насытиться друг другом до отказа, запомнить все изменения, надышаться родным запахом. Так, чтобы ещё долго чувствовать кончиками пальцев нежность кожи и слышать знакомый запах от воротника футболки. Но как только они расставались, потребность в тактильном контакте мгновенно возвращалась. Особенно — у Тоору. Если Хаджиме в этом плане был более терпеливым, то Ойкава не мог держать себя в руках: ему требовался тактильный контакт, словно наркоману свежая доза героина. Однажды, за такое сравнение Иваизуми прозвал того сопливой девочкой из фильма «Сумерки», который они когда-то вместе посмотрели по прихоти Тоору. «Уж лучше это, чем про инопланетян», — решил перед началом фильма для себя Хаджиме. В прочем, к концу фильма мнение кардинально поменялось в пользу инопланетных существ. С каждым днём Ойкава нуждался в реальном Иваизуми, а не только его голосе и воображаемых образах в голове, все больше. Но реальность сурово давила снаружи и изнутри. Изнуряющие тренировки, подработка, выматывающее активное внимание со стороны противоположного пола, упрёки преподавателей, проекты, доклады, тесты, сессии — все с каждым днём сильнее и сильнее изматывало Тоору. На его плечи взвалилась непосильная для одного ноша. Рассказать о ней было некому: все друзья остались в Осаке. Тревожить маму или Иваизуми он не хотел, ведь у каждого из них полно своих проблем и забот. И прибавлять их ему бы не хотелось. Притворяться, что все хорошо — на самом деле легко, — убеждает себя Ойкава, каждый день выдавливая из себя улыбку, а по ночам в полном одиночестве глотая слезы отчаяния и боли, распирающей изнутри. — Ива-чан, — обиженно тянет Ойкава, выкладывая в глубокую миску творог и кладя поверх пару чайных ложек клубничного джема, — ты не отвечал целый день! В трубке раздаётся усталый вздох и неясное бормотание. — Что? — переспрашивает Тоору, заваривая чёрный чай в чашке с фотографией всей бывшей команды Аободжасай, во главе которой стоял он сам — подарок «на память» от второгодок и первогодок в день выпуска. — О нет, неужели ты настолько соскучился по мне, что, услышав меня, настолько счастлив, что не можешь вымолвить ни одного внятного слова? — наигранно удивился парень. — Заткнись, бесишь, — послышалось копошение — видимо, Иваизуми переворачивался на кровати. Ойкава застыл, будучи удивлённый тем, насколько больно хлестнуло по сердцу «бесишь». Хаджиме часто это ему говорит, парень знает, что это не серьёзно. Но почему-то именно сейчас одно невзначай брошенное слово сдавило грудь изнутри. — Что-что? Любишь меня, говоришь? — нашёл в себе силы ответить Тоору, сжимая пальцами домашнюю толстовку в районе сердца от ноющей боли. — Уши прочисть, — пробурчал Иваизуми, смущённо откашливаясь. — Ладно, ложись спать, тебе завтра первый зачёт сдавать. Не сдашь — приеду и как следует вправлю мозги, понял? Ойкава глубоко вздохнул, но поперхнулся воздухом. В голове истерично билась мысль о том, что разговор не должен заканчиваться так быстро, что Хаджиме не должен бросать его одного в полной тишине и одиночестве. Только не сейчас. — Спокойной ночи, Ива-чан, — выпалил Тоору, сбрасывая звонок. Как только на экране высветилось уведомление о завершении звонка, парень упал на пол прямо там, где стоял, хватаясь руками за толстовку на груди. Сдавленно застонав, он зашёлся приглушенными рыданиями. Ойкава не понимал, почему именно плачет, почему на душе так тяжело и больно, почему хочется волком выть и лезть на стену. Всхлипывая, он сильно закусывал губы, щеки изнутри, кусал руки в попытках заглушить издаваемые звуки, отрезвить себя болью. — Ива-чан, — бормотал Тоору, словно в бреду, — Ива-чан! Вцепившись ногтями одной руки в запястье другой руки, рядом с ярко выделяющимися венами, он выдавливал их настолько сильно, что распорол кожу до крови в четырёх местах в виде полумесяцев. Задерживая дыхание, а затем выдыхая с тихим дрожащим завыванием, Ойкава крепко зажмурился, продолжая стискивать с ещё большей силой ткань толстовки и запястье. Слезы безостановочно катились по щекам, раздражая кожу. В голове набатом отдавался каждый издаваемый звук, каждый удар собственного сердца. Нос неприятно заложило. Тоору бился в настоящей истерике, злясь на всех, на себя и в то же время ни на кого. Бушующая в душе ярость смешивалась с отчаянием и нервным истощением, порождая новые волны слез и всхлипов. Первые капли выступающей крови отрезвили парня. Он, стирая последние слёзы в уголках глаз, поднялся на ноги, промывая неглубокие раны водой. Они не были серьёзными. Кровь, по идее, скоро остановится, поэтому волноваться не стоит. Высморкавшись, Ойкава удивленно похлопал себя по щекам, словно перестраховываясь, приводя себя в чувства. Дрожащими руками беря в руку чашку и залпом выпивая чай, Тоору пытался найти причину внезапной истерики. —…и меня отправили домой, представляешь? — возмущённо всплеснул руками Ойкава, шагая из стороны в сторону. — Я бы тебя вообще уволил, — раздался голос Иваизуми из динамика телефона, лежащего на кровати. — Ты вообще чем меня слушаешь, когда я с тобой разговариваю? Я тебе вчера сказал же лечь спать раньше. Хорошо, хоть зачёт сдал. Безмозглый тупица. — Ну как можно уснуть, когда только что слышал голос Ива-чана? — растянул губы в пошлой ухмылке Ойкава. Плюхнувшись на незаправленную кровать, парень подтянул колени к груди, после чего завалился на бок, не удержав равновесия. Раздраженно цокнув, он отодвинул телефон подальше и вернулся в вертикальное положение. Но снова потерпел неудачу. — Ива-чан? — Ойкава бросил бесполезное занятие и, словно гусеница, подполз к телефону. Его напрягала гробовая тишина на другом конце провода. — Ива… — Здесь я, — резко ответил Хаджиме с тяжёлой отдышкой. Ойкава завис. Уголок губ дёрнулся в нервной усмешке от пролетевшей в голове мысли. — Ты там дрочишь, что ли? — Тоору нервно хохотнул, вглядываясь в экран мобильного, словно желая увидеть в нем съемку Иваизуми в режиме реального времени. — Че? — коротко выдал Хаджиме, замолчав на пару мгновений. — Ты… — Ойкава узнает этот тон из тысячи других: парень настолько взбешен, что сильно сжимает кулаки, пытаясь оттянуть момент взрыва. — Самый сексуальный? — пропел Тоору, зная, что испытывает судьбу. Ну, Иваизуми сейчас находится за много километров от него, так что пока доедет, желание убивать поубавится. — Самый любимый? Красивый? Велико… — Сдохни, — оборвал его Хаджиме, сбрасывая звонок. — А? — Тоору непонимающим взглядом упёрся в экран, на котором высвечивался значок завершенного звонка. Парень открыл сообщения, неловко кусая губы. Похоже, не стоило доводить Иваизуми до ручки. Знает ведь, что тот терпеть не может похабных шуточек. Теперь Хаджиме, скорее всего, будет игнорировать его, пока не отойдёт. Послав сообщение с извинениями и просьбой перезвонить: «иначе я наложу на себя руки и оставлю записку винить во всем тебя, » — Тоору свернулся клубочком. Ответ не пришёл ни через минуту, ни через две, пять. Послав ещё несколько сообщений и не увидев на них ответа, парень, не глядя, кинул телефон за спину. Послышался звук удара о пол. — Упс, — бесцветным голосом произнёс Ойкава, закрывая глаза. В голове проносились слова из сообщения «я наложу на себя руки». Тоору точно знал, с чего началась истерика. Она началась с того самого дня, когда он узнал, что им с Иваизуми придётся расстаться. Не разорвать любовные отношения, а разъехаться в разные концы, казалось бы, маленькой страны. Учиться жить друг без друга, взрослеть, меняться, играть в волейбол. Учиться делать то, что раньше на протяжении восемнадцати лет они делали вместе, рука об руку. Истерика медленно разгоралась в закоулках души, выжигая все светлые эмоции на своём пути. Она неспешно затягивала на дно отчаяния, вызывая апатию ко всему происходящему вокруг. Не совершая внезапных атак, она обволакивала со всех сторон, плавно, равномерно. И только тогда, когда захват был полностью совершён, она внезапным камнем падает на грудь, сдавливая, скручивая, выворачивая наизнанку. Её невозможно остановить — лишь подавить на время. Она будет ломать изнутри, пока не пропадёт желание жить, пока не высосет все светлые мысли и надежды до конца. И только тогда она остановится, ведь её помощь в разрушении больше не будет нужна: начинается саморазрушение. Тоору был сильным, он боролся, припирал истерику к стенке за шею, давил. Но в то же время он понимал, что все бесполезно. Ничто не имеет значения, если нет рядом Иваизуми. Эта безумная любовь причиняла только боль. Было настолько больно, что Ойкава хотел бы лишиться всех чувств или получить амнезию, чтобы перестать мучаться. Эта любовь была точно списана со страниц женских романов. Тоору усмехнулся бы, если бы не знал, насколько сильно можно любить другого человека. Словно он и Иваизуми — одно целое, по иронии судьбы оказавшееся разделённым на две части. «Вы скоро прилипнете друг к другу», — смеялась мама Тоору, глядя на восьмилетних мальчишек, которые сплелись руками и ногами под одним одеялом за просмотром страшного фильма. «Вы хоть минуту друг без друга можете прожить, голубки?» — ворчал Киндаичи, но все же добро посмеивался над тем, как Ойкава постоянно действовал на нервы вице-капитану, за что потом получал по самое «не хочу» и ныл о том, какой «злой Ива-чан». «Черт, ты хоть на пять минут можешь оставить меня в покое?», — цедил сквозь зубы Хаджиме, сильно сжимая кулаки, но все равно давал тумаков Тоору, когда тот лез — а тот всегда лез — с объятиями и поцелуями на каждом углу. «Хэй, Ива-чан, ты же хотел, чтобы я оставил тебя в покое хотя бы на пять минут. Зачем же ты тогда идёшь за мной?», — ехидно спрашивал Ойкава, чувствуя, как Иваизуми переплетает пальцы их рук и бурчит что-то про тупоголовых капитанов. Сидя на краю ванны с лезвием в руках, Тоору точно знал, когда началась истерика. — Нельзя так сильно любить, — произнёс одними губами Ойкава, сжимая в одной руке тонкий острый сплав, а в другой — телефон, на экране которого высвечивался значок вызова абонента. Когда он исчез, показывая пять исходных вызовов, которые так же успешно проигнорировали, парень грустно усмехнулся. — Нельзя же так…любить. Подрагивающими пальцами сделав первый надрез, Тоору поморщился от боли — неприятно. Выступило несколько капель крови, а вместе с ними разочарование: слишком слабый надрез. Ни секунды не раздумывая, парень полоснул лезвием по коже чуть выше запястья, выронив телефон на пол. На экране красовалась паутинка из разбитого защитного стекла, вслед за ней появились крупные капли крови. Второй порез оказался более глубоким и ощутимым, чем первый: кровь скоротечно струилась из раны, принося со своим уходом облегчение. Физическая боль вытесняла душевную, словно кровь, вытекая, уносила с собой кусочки громадного камня отчаяния, твёрдо прижатого к груди. Сколько, там, он не слышал голоса Иваизуми? Три дня? Устало проглатывая четвёртую по счёту ложку фруктового йогурта, Ойкава скривился, чувствуя, как еда поднимается обратно с чётким намерением покинуть организм. Сдержав порыв, парень заставил себя проглотить полужидкую консистенцию. Повесив ложку на нос, Тоору сделал фотографию и отослал её Иваизуми, спросив, похож ли он на Сквидварда из мультфильма «Губка Боб». Только отбросив телефон в недра кровати, тот запищал, оповещая о новом входящем сообщении. Положив баночку и ложку на пол, парень мгновенно кинулся к средству мобильной связи. «Ты похож на дебила. Что с рукой?» Открыв отправленную фотографию, Ойкава испуганно вдохнул: забинтованную руку после очередных порезов во время нервных срывов было видно во всей красе. Судорожно придумывая ответ, Тоору не заметил, как позвонил Хаджиме. — Ойкава, у тебя там, захватывающая история, что ли? — голос, раздавшийся в динамике, заставил парня вздрогнуть от неожиданности. — Ойкава? Тоору мысленно простонал, пытаясь придумать правдоподобную причину травмы. — У меня все истории захватывающие, Ива-чан, — самодовольно произнес Ойкава. Разве что нос не вздернул наверх. — Да-да. Как и твои подачи: всегда сильные и идеальные, — съязвил Иваизуми. — Мои подачи идеальные! — Да-да, — монотонно согласился Хаджиме, громко зевая в трубку. — Что с рукой-то? Едва не чертыхнувшись вслух, парень сел на кровати, оглядываясь вокруг в поисках того, что может помочь придумать причину. Точно! — Да я на днях кошку увидел на дереве, она так жалобно мяукала, что я решил её снять. Когда уже взял на руки, то сорвался и полетел вниз. Вот и распорол руку ветками. Это так больно, Ива-чан, — притворно заныл Ойкава, в душе радуясь своей находчивости. — У тебя же аллергия на кошек, — недоверчиво подметил Хаджиме. Страх новой волной захлестнул парня. — Но она так жалобно мяукала, Ива-чан. А я очень добрый, в отличие от тебя. — Нарываешься? — взвился парень, но тут же успокоился. — Ты нормально ешь, Тупокава? — А? Вспомнив про недоеденный йогурт, Ойкава сглотнул, пытаясь подавить в себе снова начавшиеся рвотные позывы. Нормально ли он питается? Четыре ложки йогурта за прошедшие три дня считается за норму? — На фотке ты такой стремный, словно вообще не ешь. Дохлая рыба с огромными глазами. — Комплименты — не твоя стихия, Ива-чан, — хмыкнул Тоору. — А умственные потуги, видимо, не твоя, — парировал Хаджиме. — Это не было комплиментом, придурок. И не думай мне врать, ложь — тоже не твоя стихия, — Тоору показалась, что ему послышалась плохо контролируемая угроза, смешанная со злостью. — Я…много тренируюсь. Нет времени на еду. Ну, ты знаешь, Ива-чан: тренировки, дополнительные тренировки, игры и… — Знаю, — оборвал этот, не внушающий доверия, лепет Ойкавы Иваизуми. На несколько мгновений, показавшихся Тоору мучительными минутами, воцарилась напряжённая тишина. Ойкава знал: Хаджиме догадался. Тот просто не мог не отличить правду от лжи в словах того, с кем провёл столько времени, что иногда хотелось стать Робинзоном Крузо и оказаться на необитаемом острове с единственным немым другом Пятницей в исполнении Тоору. Просто затем, чтобы побыть в тишине и спокойствии хотя бы пару минут. Ойкаве казалось, что в трубке буквально загудел воздух от напряжения, а если прислониться к телефону, то непременно ударит небольшой разряд тока. — Не твоя это стихия, Ойкава, — тихо процедил Иваизуми, и связь прервалась. Тоору поджал губы, впиваясь в них зубами практически до крови. Он знал, что врать Хаджиме рискованно. Потому что тот больше всего на свете не ненавидит его ложь. Сарказм, обидные шутки, бахвальство — ничто не раздражало до дрожи в кончиках пальцев так, как ложь. Особенно, если она от Ойкавы. Иваизуми мог закрывать глаза на все выходки Тоору — но это вовсе не значит, что тот может раздражать безнаказанно — кроме лжи. Ойкава сильно сжал кулаки, чувствуя, как подкатывающие слезы буквально обжигают глаза. Смотря на фотографию Хаджиме на заставке телефона, парень чуть не завыл от злости и отчаяния. — Ива-чан… — часто-часто дыша, бормотал в полголоса Ойкава, сдерживаясь от того, чтобы хорошенько приложить средство мобильной связи об пол. Хотелось кричать, рыдать, крушить все вокруг. Но вместо этого изо рта вырывались сдавленные хрипы, смешанные со всхлипами. — Я не…ты просто не можешь знать, ты не должен! — подвывал парень, обращаясь к размытой из-за застилающих глаза слез фотографии Иваизуми. — Не должен, не должен, нет, — словно заведённый, повторял Тоору. Глаза, казалось, бешено горели, сердце гулко билось в груди, разгоняя ярость по венам. Вскочив с кровати, Ойкава стянул одеяло и резким движением бросил его на пол. Вслед за ним полетели подушки, простыня. Но этого было не достаточно. Схватив с прикроватного столика электронные часы, он со всего размаха отправил их в стену, затем разбилась та самая подаренная волейбольной командой Аободжасай чашка. Оторванные листы спортивных журналов, медленно кружась, приземлялись на пол, где их яростно топтали голые ступни. Как и когда именно столик оказался сломанным на несколько частей, Ойкава не заметил. Но, споткнувшись о него, он зло пнул его ногой, поднимаясь на четвереньки. К горлу с новой подступила тошнота. Не сдерживаясь, Тоору, давясь слезами, стошнило под себя. — Нельзя, Ива-чан, нельзя, — всхлипывал Ойкава, пошатываясь, поднимаясь на ноги. Во рту стоял неприятный вкус желчи. С трудом сглотнув, Тоору тыльной стороной ладони стёр слюни вокруг рта. Нетвёрдой походкой дойдя до шкафа-купе с зеркальной поверхностью, парень стёр слезы с глаз, чтобы увидеть себя. В отражении напротив, пошатываясь, словно вот-вот потеряет равновесие, стоял костлявый парень, на котором некогда обтягивающая футболка висела как мешок из-под картошки, спортивные штаны еле держались на бёдрах, явно находясь ниже, чем надо. Спутанные сальные волосы, некогда бывшие кудрявым предметом поклонения многих людей, торчали в разные стороны, напоминая причёску «и упал я с самосвала, тормозил я — головой»: красные опухшие глаза резко контрастировали со впалыми щеками и острым подбородком. Тоору снова вырвало. Еле разлепив глаза после беспокойного сна, Ойкава тупым взглядом уставился в потолок над собой. В голове было пусто, в душе было пусто, в желудке было пусто. Где-то на полу пищал телефон, оповещая хозяина о входящем звонке, но тот неподвижно лежал на кровати. Лишь вздымающаяся и опускающаяся грудь, а также редкое моргание говорило о живом статусе парня. Буквально через несколько секунд, после того, как прекратился звонок, пришло сообщение. Тоору нервно дёрнул уголком губ в слабой усмешке, развеселившись от звука оповещения. Что именно в нем было весёлого, понятно одному Ойкаве — далеко не каждый смеётся от типичного звука оповещения. Все так же беспристрастно буравя потолок взглядом, парень не сдвинулся с места, когда пришло ещё одно сообщение, затем ещё одно. Зачем их читать, если они все равно не от Иваизуми? С того дня, как Хаджиме уличил его во лжи, прошло навскидку больше полутора дней — будничных дней — на протяжении которых Тоору безвылазно из дома лежал на кровати, изредка вставая и неуверенными от слабости во всем теле шагами доходя до туалета и два раза до кухни. К слову, все попытки заставить себя съесть что-то сытнее стакана кефира заканчивались походами в туалет, где парня выворачивало наизнанку. На первые звонки и сообщения он поначалу реагировал: мгновенно смотрел на имя того, кто пытался достучаться до него, но, как только не видел знакомых сердцу иероглифов, переворачивал телефон экраном вниз, игнорируя. Спустя несколько звонков и сообщений — и все не от Иваизуми — Ойкава разочаровано откинул телефон на край кровати, с которого тот скатился и упал на пол, звонко ударившись корпусом. Вскоре на разбинтованном запястье появилось несколько новых глубоких ран, а Тоору заснул с блаженной улыбкой на губах, закрыв опухшие от слез глаза. Ойкава перекатился на бок, медленно принимая сидячее положение. Движения давались трудно: тело будто налилось свинцом, а вместе с ним ещё и застыла кровь в венах, больше не перекачиваемая разорванным на куски сердцем. Поёжившись, парень вдруг вздрогнул, когда под ногами телефон зашелся вибрацией с трелью звонка. Невольно опустив пустой взгляд на яркий экран, Тоору замер, словно громом поражённый: звонил Иваизуми. Мышцы напряглись настолько сильно, что в нескольких местах их свело. Но Ойкава не обращал внимания на боль, во все глаза смотря на потухший экран — звонок прекратился. Наклонившись за телефоном, он ледяной подрагивающей рукой поднял телефон, снимая блокировку. Паутинка из разбитого защитного стекла раздражала взгляд: кое-где она была настолько мелкой и частой, что там был еле виден цвет картинки на заставке. Открыв сообщения, Тоору судорожно вдохнул, крепко сжимая средство связи в руках, чтобы оно не выпало из дрожащих пальцев. Дыхание перехватило, а слезы обожгли глаза. Все внутри дрожало: парень чувствовал, что с ним происходит что-то непонятное. Среди сообщений от мамы, сокурсников и членов волейбольной команды было несколько от Хаджиме. Четыре, если быть точным. «Ответь своей маме, Ойкава», — вчера, 14.36. «Черт, какого хрена мне звонят из твоего университета?», — вчера, 17.51. «Давненько тебе мозги не вправляли», — вчера, 23.19. «Надеюсь, ты придумал правдоподобную отмазку», — сегодня, 11.17. Как только Тоору дочитал последнее сообщение, со стороны входной двери послышались щелчки открываемого замка. Не до конца понимая, что происходит, он, сильно сжимая телефон в руках — так, что послышался хруст стекла — уставился на входную дверь. Осознание всей ситуации пришло ровно за секунду до того, как распахнулась дверь, с грохотом ударяясь о глушитель. — Ива-чан, — беспомощно выдохнул Ойкава, чувствуя, как слезы обжигают щеки. На душе было так паршиво и легко одновременно. Хаджиме не должен был знать, что с ним, не должен был видеть его в таком состоянии. Но когда взгляды пересеклись, Тоору почувствовал, как внутри разливается тепло. Оно было одновременно болезненным и исцеляющим, обжигающим и успокаивающим, знакомым и давно забытым. — Ива-чан, — голос Ойкавы надрывался и дрожал, словно вот-вот сорвётся и исчезнет. — Ойкава?.. Хаджиме громко сглотнул, не отрывая взгляда от глаз напротив. Он не смотрел на изуродованное и раненое тело, не смотрел разгром в квартире. Только в глаза. В глаза, которые утратили желание жить. Горло словно сдавило ошейником, перекрывая дыхание. Иваизуми не заметил, как пересёк разделявшее их расстояние, наступая на осколки разбитых вещей. Не заметил и того, как испуганно напрягся Тоору, съеживаясь всем телом. Когда Хаджиме, сидя на коленях, прикоснулся дрожащей рукой к щеке Ойкавы, тот дёрнулся, пытаясь уйти от прикосновения. Но он успел завести руку дальше, хватая за шею и от испуга сильно дёргая на себя. Тоору, не удержавшись — слабость в тебе давала о себе знать — подался вперёд, соскальзывая с кровати. Оказавшись распластанным на Иваизуми, он замер, боясь пошевелиться. Было страшно. Страшно, что это окажется очередным сном, а если все наяву, то Хаджиме непременно порвёт с ним, ведь он сейчас такой жалкий. До безумия влюблённый, потому и жалкий. Почувствовав на спине, потерявшей всю мышечную массу, крепкую горячую ладонь, Тоору издал непонятный звук, напоминающий одновременно хрип и стон раненого зверя. От этого звука у Иваизуми внутри все сжалось. Перекатив их обоих на бок, чтобы видеть лицо Ойкавы, он почувствовал, как слезы начали подкатывать к глазам. Было так гадко на душе от самого себя. — Ойкава, — на грани слышимости произнес Хаджиме, ощущая под пальцами выпирающие позвонки. Переместив руку на рёбра, он чуть не отдёрнул руку, чувствуя одни кости, скрывающиеся под тканью футболки, — почему? — Я люблю тебя, Ива-чан, — рыдая, выдавил из себя Тоору. — Люблю. Так сильно, Ива-чан, — рыдал он, боясь прикоснуться и развеять сон. — Ойкава… — Это так больно, Ива-чан, — хрипел Тоору, силясь не закрывать глаза, чтобы Иваизуми не исчез. Хаджиме замер, не зная, что делать, что сказать. Внутри все сжималось от вида бьющегося в истерике Ойкавы. А от болезненной худобы — только бы не оказалась анорексией! — явно не случайных свежих ран на запястье, опухших и раздражённых от слез глаз, бессвязной речи становилось ещё хуже и страшнее. Пока он предпочитал не обращать внимания на странное поведение Тоору, заботясь об учебе, в том медленно угасала тяга к жизни. Ещё тогда, на станции, прощаясь, Хаджиме чувствовал отчаянно вцепившиеся пальцы на спине, но не обратил особого внимания. По телефону слышал наигранные веселые нотки в голосе, но предпочитал их не слышать. При встречах в полудрёме чувствовал обжигающие слезы на груди, но списывал все на сон. Черт возьми! Сильно закусив нижнюю губу, Иваизуми пытался сдержать слезы, но не смог. — Любовь должна приносить счастье, Тупокава, — дрожащими губами улыбнулся Хаджиме, чувствуя огромную дыру боли в груди. И не понятно, чья она: его, Тоору или их общая. Прижав к себе худое тело Ойкавы, Иваизуми мысленно — умоляя, чтобы тот не был болен анорексией — пообещал, что поставит его на ноги. Прижавшись губами к изгибу шеи, он успокаивающе водил руками по телу Тоору, вздрагивая и всхлипывая вместе с ним. Бессвязно ругая Ойкаву всеми известными словами, он перемежал их со словами любви, чувствуя страх за него всей душой. Буквально ощупывая все части тела, до которых возможно было дотянуться, Иваизуми заново изучал, запоминал теперь сильно выделяющиеся изгибы. Чувствуя под кожей ладоней выпирающие кости, Хаджиме сжимал зубы от ненависти к себе и злости к безрассудству и наплевательскому отношению к самому себе Ойкавы, но запоминал их, ведь это тело Тоору. Ойкава дрожал, громко всхлипывая и завывая про то, как сильно любит Иваизуми. У того закладывало уши от громких возгласов и начала болеть голова, но не смел сделать ничего, что бы прекратить это. У Тоору была истерика, ему просто нужно было выплеснуть эмоции, отпустить все сдерживаемые до этого боль и страхи. — Ива-чан, только не уходи, — надрывно, заикаясь, прохрипел Ойкава и судорожно вцепился пальцами в бедро Хаджиме. Словно он был готов всеми силами удерживать того на месте, если тот попытается отстраниться. Иваизуми улыбнулся подрагивающими губами, чувствуя, как к горлу с удвоенной силой подкатывает ком, состоящий из боли, отчаяния и отвращения к себе. Тоору не доверял ему. Тоору не допускал мысль, а думал, что Хаджиме может бросить его во всех смыслах этого слова: сначала оставить в состоянии истерики в квартире, пропитавшейся одиночеством и болью, а потом покончить с отношениями. Закусив нижнюю губу, он сдержал как всхлип, так и раздирающую изнутри боль. Она, казалось, текла по венам вместо крови, разъедая органы словно серная кислота. — Только если в туалет, — немного истерично, с отголосками отчаяния, хмыкнул Иваизуми. Почувствовав, как пальцы сжались на бедре сильнее, он выдохнул, дрожа всем телом. Когда постепенно подкатывающая истерика была готова вылиться наружу, когда Хаджиме часто-часто задышал, зажмуриваясь до кругов перед глазами, Ойкава внезапно разжал пальцы, невнятно, но все же усмехнувшись. — Воды…нет, — парень успокаивающе погладил Иваизуми по бедру дрожащей рукой, словно не он потерял желание жить, довёл себя до сильной истощённости на грани с анорексией, причинял себе физический вред, чтобы отвлечься от душевной боли. От этого жеста Иваизуми лишь обдало изнутри новой порцией обжигающей боли. — Придурок, — всхлипнул он, не сдерживая слез. Лихорадочно осыпая острые черты лица поцелуями, Хаджиме до боли прижимал к себе худое тело Ойкавы. — Я люблю тебя, придурок. Тоору слышит это, когда отчаянные слова вырываются изо рта, а судорожные объятия до хруста в пояснице подкрепляют слова. Тоору понимает это, когда жёсткие на вид руки мягко, подрагивающими движениями, промывают и перебинтовывают раны на запястьях. Тоору верит в это, когда засыпает и просыпается рядом с Хаджиме, оплетённый его руками и ногами так, что становится невозможно жарко. Тоору знает это, когда нежные руки неожиданно жёстко насильно впихивают в рот еду, когда есть совершенно не хочется. Тоору не сомневается в этом, когда прощается с Иваизуми на станции. Прощается, чтобы через неделю встретить его с чемоданом и документами о зачислении в Токийский университет в квартире, наполненной жизнью.