Аквариум

Когда пришла пора вернуться в Хьюстон, никакого Хьюстона уже не было. Его ещё не залило водой, но он уже выглядел, как ближний восток. Мои статуи свободы туда пока не доставили, но с их ролью в композиции отлично справлялись огромные американские горки, идущие меж руин. Я проходил по городу от силы два часа, но за это время уже успел застать состав, слетевший с высоты десятого этажа. Он умотал в сторону сгоревшего парка и ёбнулся в угли со страшным человеческим криком и грохотом, а через полчаса уже пошёл новый. Смерти вокруг было больше, чем среди микробов при дезинфекции. С видом туриста я ходил и снимал шок-контент на камеру. К ним в город вернулся рыцарь, но рыцарь их был не тот – он пришёл только забрать свой меч и оставить посылку наследнику. Ни спасение людей, ни священная война его не интересовали. Рыцарь был по психотипу тот самый фотограф, который снимает ребёнка за секунду до того, как его застрелят, и получает за это на выставке главный приз. Поэтому половицы старой квартиры не отдали рыцарю меч. За этим у него была с собой болгарка. Хоть ты тресни, а он исполнит пророчество, даже если пророчеству это уже не нужно. Подумаешь, абстрактное добро. Здесь человек выполняет задачу, и законы Лорда Времени – единственные, которым он подчиняется. Даже пространство больше ему не указ с тех пор, как он открыл отрицательную алхимизацию. И меч на солнце блеснул, будто говоря мне: «когда ты воткнул меня сюда, ты был другим», и в тепле, в пыли, в пронзительном крике улицы и ворон из его стали на меня смотрели боги. Но не мои. Я протёр его тряпочкой, говоря ему на языке мыслей и рук: «я починю тебя, и тебе всё равно никто не поверит», а он смиренно скрылся в моей инвентеке, как жертва изнасилования. К сожалению, в той альтернативной ветви пророчества, которая предполагала починку меча, меня снова встретили золотые глаза, полные назойливого божественного убеждения. Точнее, глаза были черные, причём какой-то нефтяной и чернильной восточной чернотой, но на дне блестело оно, ни с чем не сравнимое… Люди делятся на два типа: таких, как я, и таких, как он. Я никогда не видел Проспит, зато Проспит постоянно видит меня. Даже Баронесса не смотрит на меня так часто из чужих загипнотизированных глаз, как эта ссаная луна вместе со своей Скайей. Я не знаю, чего они хотят от меня, но они дают одни из самых точных предсказаний, которые я могу получить, ни во что не ввязываясь. Мне только нужно периодически обходить их душеспасительные ловушки, но это несложно, потому что они очевидные. Новая, например, была такая: мне отказались чинить меч. Решили, что лучше будет починить меня. Посмотрите: – Я не очень понимаю, о чём ты и зачем тебе вообще это надо, у меня сейчас даже нет людей, которые хоть что-то понимают в холодном оружии, но скажи, ты когда-нибудь думал о Боге? Мне кажется, судьба привела тебя сюда не просто так… Очень здорово. Где здесь можно промотать все диалоги до ближайшей порнографии? *** Спасибо. Его тело пахнет лекарствами и мылом. Оно всё дышит хрупкой живописной измученностью, в нём полно памяти о старом страхе и боли. Лицо такое, будто он либо только закончил плакать, либо вот-вот начнёт, и это выражение очень глубоко трогает. Мне нравится дизайн этого персонажа. Это человек, побывавший в увеселительных лагерях и вкусивший все их прелести: у него СПИД, гастрит, в жопу выебанные нервы и кожа усеяна неведомыми болячками, залитыми лиловой мазью. На обеих руках не хватает средних пальцев – видимо, слишком много показывал, а на щеке пластырь, прикрывающий татуировку с номером и словом «уёбище», потому что да, такие им бьют там, и по жизни он любит причитать, пить успокоительные и плакать. Я снимаю с него белую футболку, голодный по его телу, от которого веет неуклюжим жаром, и всё это происходит в холодной полупустой комнате, в полумраке, под серый и шумный дождь за окном. Мы с ним о чём-то договорились, кажется. Моя рука идёт от груди до паха. Сам он смуглый с желтоватой неевропейской ноткой, у него далеко посаженные глаза и резкое, грубо выточенное лицо. На голове очень густые чёрные волосы, а ещё – на руках и ногах, словно древесные прожилки на его текстурной охряной коже, и мне не хватает только масла, чтобы залакировать работу. Липко склеивающиеся ресницы, стрелки припавших к телу волос, блики по жилистому изгибу – это было бы замечательно, но здесь и сейчас я просто мокро целую ему лицо. Он сам маслянистый на вид – по цветам, по палитре, как масляная краска, как масляный портрет, выцветший и тёмный, потрескавшийся. Неприкаянный кусочек живой материи, уже безусловно умершей в ближайшем будущем, но пока ещё тёплой на этих костях, которые скоро будут лежать под водой, облепленные водорослями. Жизнь, существующая только на определённом отрезке времени, прикосновение, существующее только сейчас. Как и всё прочее, я делаю это не только потому, что это неизбежно. Сама природа неизбежных вещей заключается в том, что они совершенно естественны. Все отмеченные на глобальной шкале времени поступки глубоко свойственны личности, совершившей их, и глубже, чем она сама может подозревать об этом. Если мне суждено убить президентов – может быть, я хочу этого? И если я хочу затащить в постель этого парня – может быть, так и следует? Я не вижу никакой разницы между звеньями в цепи уже произошедших событий, и в этом главное мастерство слуги Лорда. Всё, что я сделаю, я уже сделал, и именно поэтому он уже здесь. Я очень нежен, а мой любовник напряжён и слаб. Из глубины забытых разговоров ко мне всплывает, что с ним делали что-то такое в лагерях или до них. Именно поэтому всё так сложно. Это в целом не очень приятно и весело, даже не красиво – печаль и физиология. Какой вкус у поцелуев человека с желудочными проблемами? Мятный с удивительно мерзкой горчинкой, от которой хочется блевать, но это не важно. Пути несущественны. Я просто очень хочу впитать в себя кого-то другого, прикоснуться к чужому образу и почувствовать единение с человеком, который всё равно никогда не поймёт меня. И моё, и его тело – это лишь инструменты. Грязная работа. Хотя, наверное, он так не думает. Но он ничего не знает. Я не видел смысла запоминать этот разговор, но он всё равно во мне остался. Так иногда бывает. Я сказал что-то о том, что у него секта, а он ответил: – А что, если я скажу, что бога нет? Тогда я сказал ему, что бог есть. И не один. Есть боги, которые живут между окнами четвёртых стен, есть мой бог, есть ёбаная Скайя и чёрт знает, что ещё, но он меня не понял. Он тактично покивал головой в манере психоаналитика и явно остался с впечатлением, что у меня шизофрения, но пускай. Для куска смертной плоти это вполне допустимая позиция, если не сказать, что самая правильная. Я был бы только рад, если бы он научил меня так же не видеть дальше собственного носа. Я ведь тоже всего лишь побочный продукт вселенской переработки, мне ни к чему столько знаний о мире. Но за всё время он так и не смог. Может, это потому что я не слушал. Когда мы закончили, он всё-таки расплакался, причём с икотой, дрожью и истерикой. Я сидел и отпаивал его успокоительным, при этом я ещё и был виноватым. О, зачем же я сделал это с ним. Зачем я был таким трогательным и нежным. Это был удар ниже пояса. Господи, но он нравился мне. Причём именно этой мучительной трогательностью, глупой и наглой, а ещё этими попытками казаться деловым и циничным, несмотря на все слёзы и неполадки собственной головы и тела. Я отдыхал на этом. Правда, ему было плохо. Он не хотел влюбляться в меня, и чем ближе к этому шло, тем больше он нервничал, а теперь, когда всё кончилось постелью, он сказал: – Ты меня уничтожил. И, может быть, он был прав. А с другой стороны, ему всё равно не так долго осталось. Можно считать, что я порадовал его перед смертью. Это же было радостью? Я не сделал ничего плохого. Я был рядом – я буду рядом – почти целый месяц. *** Целый месяц, серый и душный, и такой одинаковый, что в моей голове он слипся в один единственный полный мигрени день. И ещё – ночь, звёздную и рассыпчатую, с таким небом, будто с него кто-то снюхал кокаиновую дорожку. В память врезался огонёк свечи, а вместе с ним – солнечное пятно в подслеповатых глазах. Он любил фонарики больше, чем лампы, а свечи больше, чем фонарики, но четырьмя пальцами ему было тяжело крепко держать подсвечники, поэтому я всегда носил их за ним к дереву, под которым мы сидели. Он очень много слушал, а я очень много говорил. Не помню, что конкретно, и даже не помню, о чём, но предполагаю, что обо всём на свете. Мне так много чего есть рассказать. В моей жизни было так много говна, так много необъяснимого – и так много простых вещей, которые просты только для меня, но которыми нестерпимо хочется поделиться. Я всегда был один. В какие-то моменты меньше, в какие-то больше, но это всегда были десятые доли, не меняющие сути. Будь то моя команда, мой Орден, совет директоров или студия – я не был на одной волне никогда и ни с кем. Или моё детство, когда надо мной смеялись другие дети, а я дрался с ними, но их всегда было больше, чем было меня. Как-то я сбежал и думал, что это конец, и даже хотел этого, но в глубине души знал, что этого не случится. Потому что я был слугой повелителя времени – я очень скоро узнал об этом. Однако прошло ещё много лет, прежде чем я понял, что всё это было напрасно. Мне достался весь мир – весь он, всё человечество, но не только мне, поэтому он был мёртвый. Я волен делать всё, что хочу, при условии, что всё придёт к оговорённому финалу – точно так же, как и Баронесса. Мы ходим с ней под одним начальником, и я не понимаю, почему он делает так. Но не могу ничего изменить. До меня доходили слухи про его Служанку, но я не она, я не буду бегать по поручениям. Я рыцарь. Я только выполняю свой долг, не менее, но и не более того. Ещё – вассал моего вассала… Я не понимаю, какого чёрта Крокеркорп убивает моих людей. Это нарушение всех наших договорённостей. Ведьма думает, что ей всё можно, потому что она на несколько тысяч лет старше – а я убью её марионеток уже совсем скоро. И её саму непременно попробую. Потому что она позволяет себе слишком много, забывая о том, что мы с ней одной породы. Не говоря уже о том, что я герой времени. Если она так любит иерархию, то вот она. Хотя я знаю, что Мастер спустит ей с рук мою смерть. Самая большая проблема времени в том, что с ним никогда нельзя торговаться. Все сделки совершаются одновременно, раз и навсегда, они уже совершены, их результаты уже здесь и всё это преимущественно нечестно. Когда я рассказываю ему о таких неурядицах, он берёт мои плечи полупустыми руками и говорит: – Вот пидоры. Вот задница. И на душе становится легче, даже если я знаю, что он не верит мне. *** Две недели я красил в чёрный цвет огромную стену. Просто потому что он сказал, послушав про хаос в моей голове: – Это всё замечательно, но когда ты в последний раз делал что-нибудь этими белыми миллиардерскими ручками? И я ответил в духе: – Э-э, а рисование считается? Не считалось. И тренировки на мечах. Даже тот случай с болгаркой. Так что я красил стену и таскал какие-то мешки. Я. В роли чернорабочего. Мне так нравилось его показное презрение к моему статусу. Ещё у него ужасно кормили, а я ведь видел немало ужасной еды. Но чтобы ни соли, ни масла, ни специй, ни белого хлеба – такое впервые. Когда я сказал ему об этом, он разозлился, а потом сказал, что еда тем вкуснее, чем меньше у неё вкуса. В принципе, можно понять, если этого человека три года под угрозой расстрела кормили фастфудом. Он плохо спал и не любил мои шутки, а особенно – мои фильмы. Он просто ненавидел их, как и всё моё творчество. Когда я спросил почему, я узнал: – Есть такая старая пытка, когда человеку не дают спать. Так вот, под твои ублюдочные фильмы невозможно уснуть даже на четвёртые сутки. Оно мигает, шумит и отвратительно шутит… Тогда-то я и понял, как всё было закручено. Знание будущего – специфическая вещь: ты знаешь, что произойдёт, но причины узнаёшь только в процессе. Когда я услышал его дрожащий голос, увидел его стеклянные глаза и понял, что моя вина в его страданиях вбита ему на уровне подсознания, до меня наконец дошло, почему именно теперь я пойду убивать приспешников Баронессы. Моё терпение лопнуло именно в тот момент. Она не просто портила мои фильмы и натравливала на моих актёров толпу. Она мучила моим творчеством миллионы людей. Даже мой полуслучайный любовник оказался одним из них. *** В последние дни, проведённые с ним, я ещё больше замкнулся в себе. Я думал только о том, как вскоре тоже узнаю вкус крови, и чувствовал только то, как по моим венам течёт огонь. Я был как зажатая пружина, готовая в любой момент распрямиться. В последнюю ночь к нам как по заказу пришёл человек, который мог починить мой проклятый меч. Мы думали, это будет кузнец, но это был бывший сотрудник Крокеркорп, унёсший с собой их хитроумное изобретение, которое вернуло срезанное лезвие в прежнее состояние за считанные минуты. Я чуть было не сорвался с места в ту же секунду, но меня схватили за руку – и я остался до утра. Были признания, объятия, болезненно искренние разговоры и очень много слёз. Я целовал его под пластырем бесконечное число раз, постоянно, всю эту ночь и весь этот месяц, потому что это его успокаивало, но в этот раз он только больше рыдал. У него очень сильно тряслись руки, он весь сгорбился и казался мне ещё слабее и мертвее, чем когда-либо. Его мокрое лицо совершенно размыто в моей памяти, потому что я не мог на него смотреть. Я понимал, что это всё. На этом всё кончилось. Я мог считать, что он умер, с этого момента. К слову сказать, когда я встретил его, он уже был не вполне живой – искалеченный, измученный, с нервами, как оголённые провода, просто бегающий кругом по инерции и ждущий собственного конца. Даже когда он не плакал, его голос всё равно был слезливым и чуточку отрешённым, с такой интонацией, будто ничего не важно. Из разговоров с ним я знаю, что были дни, когда он был жив: лет пять назад, когда он учился, когда он закончил учиться, когда мир ещё не накрылся задницей. У него были какие-то желания и планы, он хотел уехать от родителей, но не успел, а потом нагрянуло. Его перемололо, и я познакомился уже не вполне с ним, а только с его призраком, лишь по недосмотру всё ещё имеющим живое тело. Я просто пришёл и развеял человеческий пепел, разве можно меня в этом обвинить? Было бы здорово прямо в эту ночь убить его и унести с собой, как в гробницу, чтобы закончить начатое, но я не смог. Поэтому я просто ушёл, оставив его одного с лживым обещанием вернуться, и так и не знаю, что с ним случилось. Я действительно вернулся через какое-то время, но то самое место, где стояла база, уже залило водой, и я приплыл на маленькой артефактной яхте, просто чтобы исполнить долг. Конечно, его там уже не было, и я не знаю, был ли он на дне, но мне нравилось думать, что да. Я так привык за это время говорить с ним, что несколько часов я пролежал под открытым небом, разговаривая с водной гладью и представляя, что он слушает меня. Я ужасно обгорел. Потом я вытряхнул из секретного кармашка инвентеки несколько африканских алмазов, которые хотел отдать ему, но забыл, и уплыл оттуда, думая о том, что мне тоже пора. Я, наверное, не был живым никогда. Моя жизнь закончилась сразу, как началась, она всегда была у меня на ладони, я всегда имел в виду, что она уже прошла, и меня никогда не покидало ощущение, будто я перечитываю книгу. Даже когда я организовал полёт к солнцу, когда я чуть не возглавил список Форбс, когда я зарезал президентов прямо на крыше – всё равно это казалось таким незначительным. Я просто бесился в своём маленьком аквариуме, не в силах выйти за его пределы, даже не рыба, а просто тина на его стенках. Случайная, не нужная никому жизнь, как и все мы, как вся наша планета, рождённая из детской ошибки. Но всё равно я бы прочитал главу про свою последнюю любовь ещё раз. Его звали Каркат Вантас. Мне всегда чудилось что-то странно знакомое в этом имени. Я избегал называть его, чтобы не усиливать ощущение дежавю, которое и так никогда не отступало полностью. И я так привык его утешать, что там, в море, воду я тоже утешал – абстрактного Карката в ней и себя вместе с ним. Я, наверное, снова повторю это утешение, потому что сейчас оно мне как никогда нужно: «Где-то всё будет лучше».