Каштановый меч, мандариновый день

Митуна Они еще и воняли, черти. Горели, тлели, скукоживались, и запах от них был премерзкий. Я рвал глянцевую бумагу, кидал в печь и думал, что нет ничего более закономерного, и меня это радовало и злило одновременно. Я был близок к истерике, а может, и к приступу, ожесточенно и нервно вырывал страницы, а страницы измельчал на клочки, не вглядываясь в слова и фотографии, с которых на меня смотрела моя семья, смотрел я сам. Я делал все молча, но кричал мысленно. Вот тебе, вот, я посмотрю на твое лицо, когда ты поймешь, что я унес все эти чертовы журналы, нет больше ни одного. Этой ночью они будут греть меня. Я чуть не разбился на дороге, в конце концов, но ты даже не спросила про машину; ты спросила, не слышит ли меня кто-нибудь. «В гостях у первого проходчика»… В печку. «Праздник в семействе Капторов»… Туда же. «Интервью», дюжины этих проклятых интервью. К дьяволу! Внутри стало теплее, а у меня заболели пальцы. Я перестал рвать журналы, толкал их в печь целыми, пока их не стало там слишком много. Тогда я просто склонился над топкой и застыл так. Пламя облизывало страницы, выжигая их насквозь, а те, до которых оно еще не добралось, обрамленные ярко-рыжим контуром, ждали своей очереди. Я перестал моргать и дышать – это было красиво, несмотря ни на что, и, как бы ни был нелеп и неуместен покой, который охватывал меня обычно, когда я наблюдал за горящим огнем в моей печке – он приходил ко мне снова. Унималось сердце, утихали тяжелые мысли; меня заполняла пустота. Я жег свою семью и успокаивался. А потом я взял один из журналов в руки, открыл наугад страницу – а там общая фотография, и мне оборота четыре, не больше. Родители молодые совсем, Сол – просто смешно смотреть, такой кроха, глаза красные, заплаканные, насупившийся сидит у меня на коленях в своей пчелиной пижаме. Я вспомнил. Он так испугался незнакомцев в нашем доме и так долго не успокаивался, что начать решили без него, но тогда он начал рыдать еще горше – от обиды. Он был ужасно капризным, когда был маленьким, и вот это было то самое время – всем изрядно досталось от моего испуганного брата, в фотографа он кидался игрушками, кричал и никому не давал к себе подойти. Кроме меня. Поэтому его и снимали у меня на руках. Иначе заставить его сидеть смирно было невозможно. Наверное, это уже после того случая в лесу. Я перевернул страницу – на ней мы с Солом были вдвоем. Нарядные очень – оба в костюмах, оба с галстуками, что даже на мне выглядело смешно, что говорить о маленьком круглом Соле. Хмурый, расставшийся с любимой пижамой и отрыдавший свои полчаса слез, он крепко держался за мою руку. Я осторожно дернул лист, оборвал лишнее и отправил журнал в огонь, к остальным, фотографию положил на стол, а сам рухнул на нары и заснул. Спал я плохо, но болезненно крепко, словно провалился в безвоздушное плотное забытье, которое укрывало меня черными пластами, не пропускавшими ни света, ни воздуха; мне пришлось выкарабкиваться из-под них, когда в моем кармане зазвонил и завибрировал телефон. В голову мне будто налили свинца, во рту было сухо и горько, а в телефоне – три пропущенных, все от мамы. Я нажал кнопку звонка. - Где ты пропадаешь, - услышал я, но поскольку это был не вопрос, отвечать не стал. – Приехал доктор. Сола… и твой. Он хочет поговорить с тобой. Я снова не ответил, на этот раз не потому что мне не хотелось. Я выныривал из своего мучительного сна, тяжело было собраться с мыслями, слова никак не хотели складываться вместе в связные конструкции. Мама тоже молчала. Пауза затянулась. - Я через часа два, - сказал я наконец. – Буду. *** Я похитил Сола из центрального госпиталя. Мне сразу показалось, что там что-то не так, что ему там будет не место, а когда дорвался до закрытого подвального инета и прочитал, как псиоников специально держат в коме, чтобы деньги капали, понял, что пора с этим кончать. Мама говорила, что знает все руководство лично. Ну еще бы. Говорила, что не надо верить всему, что пишут в сомнительных источниках. Что она видит Сола каждый день, ему пророчат поправку. Я понимал, что она отчаялась, и если институт для нее не вариант - больше нет ни одного, вот она и цеплялась за то, что имела и во что вкладывала – как деньги, так и душу. Но целый оборот прошел для Сола без результатов. Мама покупала ему новые пижамы – полосатые, как он любил – он вырастал из них, но не видел ни одной. Он вообще ничего не видел, лежал овощем, пока его мозг выжигала бесконтрольная псионика. Я долго готовился. Долго пробирался в их больничный портал снизу, изучал его, ломал коды, искал лазейки, прикидывая, как сделать, чтобы Сола отпустили со мной, будто так и надо. В конце концов я решил прикрыться отцом, которого вообще не могли проверить. Я дождался момента, когда мама и папа оба будут на астероидах, и подготовил письмо - с пометкой о секретности, срочности, подделанными подписями родителей, доверенностью на мое же собственное имя – и выслал его в директорию главного руководителя, куда ни у кого не было доступа. Приказ доставить Каптора-младшего на Путь. От сочинения легенды меня освобождало одно это слово; от вызова охраны ничто не защищало меня лучше моего же лица. Бомбануло, наверно. Бомбануло хотя бы потому, что сработало, я не представляю, как они там все перепугались. Невозможно было связаться с отцом и проверить, а я уже стоял перед стойкой регистрации в полной готовности. Все меня прекрасно знали, и так же прекрасно знали, что круг посвященных очень узок – какие подозрения мог вызвать я, старший сын? Мне даже помогли погрузить его в минивэн. Все в порядке, сказал я, я умею водить машину. Конечно, я не стал уточнять, что отец учил меня, когда я до педалей не доставал, и вся моя учеба сводилась к теории. Нужно было разбираться на месте. От разоблачения меня спасали номера, хотя они же его и спровоцировали: неладное заподозрил только один из постовых, к моему счастью - последний. Я не мог проконтролировать все, мне просто повезло. Когда я сдавал Сола под опеку института, мама была уже в курсе. Потом бомбануло еще раз, когда она позвонила в центр. Этих разговоров я, понятно, не слышал, и вообще я тогда был занят другими – о Соллуксе – но в том, что воздух в госпитале затвердел от количества взаимных угроз, я не сомневался. С одной стороны, преступно было отдавать пациента на руки кому угодно без личного маминого согласия, с другой – оно было; я специально составил бумагу и от ее имени, чтобы к ней не обратились в самый важный момент. С одной стороны, они профессионально лоханулись, и это была катастрофа, с другой – кто, как не они, покрывали моих родителей, которые нарушали закон намного хуже; компромата было предостаточно, и если бы одни начали шантажировать других, всколыхнулось бы столько ненужных инстанций, что худо было бы всем без исключения. И мне. Я даже не загадывал, чем все кончится. Мама позвонила мне с номера, по которому можно было отвечать только когда я один. Я вышел из института и перезвонил. - Тебя кто-нибудь слышит? Я шумно выдохнул и лихо сплюнул под ноги от досады. - Нет. - Ты понимаешь, что сделал?.. - Мам… - Ты не просто подставил всех. Ты брата убил. - Ну что ты такое говоришь! Он жив. Арджак его вытащит. Ведь и отец, и я… - Что ты сравниваешь! Что ты сравниваешь!.. Он не такой, как ты! – голос у нее сорвался, а у меня сердце пропустило удар. Как было бы здорово, если бы я мог ее успокоить; если бы она поверила мне, поверила, что я прав; если бы она не дичилась меня так и не винила в том, что Сол болен. Если бы в тот момент мы действовали сообща. - Если он умрет… Она не договорила, но я знал, что подразумевается дальше. Я буду виноват. - Я заберу его, слышишь? Заберу его обратно. Он не будет там лежать. Ты сумасшедший. Они ведь замучают его до смерти! А отец! Ты подумал? Один слух - и всему конец, ты понимаешь, чего лишишься? Что же ты натворил, ты хоть понимаешь?. - Чего ты боишься?! – взорвался я. – Что в интернете напишут, что твоя семья все больные уроды, или что Сол умрет? О чем ты думаешь на самом деле?.. Вот в таком настроении я и пережег все ее сокровища. А потом она вернулась с астероидов, чтобы забрать сына, вернулась за каких-то несколько часов. Я проверил печку – потухла. Запер дверь и бодро зашагал из леса. Мне казалось, что нужно торопиться – я уже ничего не мог сделать, но все равно спешил, как будто чем скорее я оказался бы там, в институте – тем больше шансов было оставить там брата. *** Соллукс родился, когда мне было два с половиной. Я собирался хорошо подготовиться, и помочь мне могли только книги, но дома подходящих не нашлось, и я храбро пошел в библиотеку. Милая тетенька за стойкой не поверила, что мне нужно прочесть именно о воспитании совсем маленьких детей – она вообще сомневалась, что я умею читать, и перед тем, как помочь мне найти нужные книги, попросила оказать ей маленькую услугу. Она посадила меня в кресло рядом с собой, дала огромный кусок булки с вареньем и длинный список книг, которые не вернули вовремя. Я прочитал и даже не понял, что она меня проверяла. Мы с ней подружились. Иногда я задерживался, чтобы помочь ей подклеить или переставить какие-нибудь книжки. Все было хорошо, пока я не обмолвился за семейным обедом, что записался в библиотеку. Сначала отец похвалил меня, и вот тут-то бы мне и остановиться, но я был тогда слишком маленький, чтобы понимать некоторые вещи. - Она обещала мне дать книжку про псиоников! – похвалился я, и отец поперхнулся. Это был первый и единственный раз, когда он говорил со мной очень серьезно. Он напугал меня – я не понимал, почему о псионике нужно молчать. Для меня она была временем, проведенным в стенах института, под опекой доктора Арджака, самым необычным временем в моей жизни. Меня ни пугали ни казенная кровать, ни мутно-желтые коридоры, ни странные взрослые – поголовно с сумасшедшинкой, любопытными внимательными глазами, блокнотами и камерами наготове. Мне даже некогда было скучать по отцу – такие интересные вещи там происходили. Для меня она была фейерверком красно-синих искр, которые отец пускал по моей кроватке, пока я был совсем маленький – негаснущих струек, ласково щекочущих мне шею. Отец гонял их наперегонки и сливал в один быстрый поток, а еще при их свете можно было читать, и он читал мне, и мама – она была не моя родная мама, они с отцом познакомились, когда я был в институте, но я обожал ее – хоть и грозила нам шутливо, тоже говорила, что это красиво. А потом оказалось, что это не красиво, а страшно; что говорить об этом нельзя. Что это тайна, и тайна плохая, опасная. Я этого не мог понять, но урок усвоил, не осознавая его глубины. С тех пор каждый раз, когда я вспоминал о красно-синих искрах, в памяти вставал и голос - строгий, холодный, совсем не отцовский. А моя подруга из библиотеки уехала. Однажды я просто пришел туда и узнал, что она больше не работает; два и два я сложил спустя не один оборот. До того ли мне было – я был мал, наивен и озабочен подготовкой к встрече с Солом. К моменту его рождения я был во всеоружии. Я знал, как часто его нужно кормить, как держать на руках и когда у него полезут первые зубы. А еще я узнал – вот дичь! - что старшие братья и сестры часто ревнуют, злятся и отыгрываются на младших. Я не поверил. Никто никогда не говорил мне, что я должен любить Сола. Я сам знал, что буду. Так что когда мне впервые захотелось задушить его подушкой, я испугался и даже не вспомнил, что это нормально, так бывает. Он родился недоношенным, еле живым и очень хворым. Невозможно было сказать наверняка, псионик мой брат или нет: эта напасть не была непременно наследственной. Случалось, что у нормальных родителей рождались такие дети, случалось и наоборот. Никаких тестов не было, нужно было просто ждать. Мама сказала, что он здоров, что она просто знает это; мы поверили ей охотно. В конце концов, она была его мамой и могла это чувствовать, так ведь? Мне некого было спросить о том, возможно ли такое. Свою родную маму я не знал. Отец не рассказывал мне о ней, потому что сначала я был слишком мал и сам не задавал вопросов, а потом он благополучно женился, и мы все оказались очень дружны – вспоминать прошлое было незачем. Но и без всякой псионики Сол рос страшно проблемным. Когда он не ел и не сидел на руках, он орал и капризничал. Зубы у него полезли раньше срока, и орать он стал еще громче. Отца впервые пригласили на проверку открытого прохода, отказаться было немыслимо. Он уехал, и мне не к кому стало приходить жаловаться на то, что плач Сола слышно отовсюду, у меня не получается спать, и мы уже просто тысячу оборотов никуда не ходили все вместе и вообще я себя чувствую так, будто меня вовсе нет. Я знал, что не могу жаловаться маме, хотя сейчас даже не могу осмыслить, как дошел до этого, как понял, что не имею права – приемный сын – жаловаться на родного. После того разговора с отцом о псионике я вообще стал больше задумываться, сомневаться и присматриваться; попросту – замыкаться. Так что я тоже плакал, но меня, в отличие от Сола, никто не слышал. Я смотрел на него, вечно красного от плача и какой-нибудь сыпи, и не знал, на кого злюсь сильнее – на него или на себя, никудышного брата, в котором нет ни капельки любви. Соллукс оказался всего-навсего глупым свертком, с которым невозможно было играть и скучно было возиться. Мама, хотя у нее и прибавилось работы, когда уехал отец, казалось, перестала спать, только чтобы уделять Солу все свое внимание, а ведь раньше она играла со мной. Я чувствовал себя совершенно не нужным. Я проходил мимо комнаты брата, нахохлившись, напрягаясь и злясь. Я убегал в книги – тогда я начал читать еще больше, читать взахлеб. Мне казалось, кроме книг у меня нет ничего и никого. Все наладилось бы, улеглось со временем, если бы однажды я не хлопнулся в приступ. Отец тогда прилетел убедиться, что я в порядке. Когда мы с ним вернулись из института, когда он наконец взял на руки Сола, я почувствовал, что что-то не так - и не так теперь навсегда. Я был слишком мал, чтобы понять, почему мама так смотрит на отца; почему с тех пор будет смотреть так и на меня. Ее руки, взгляды, жесты – все стало холоднее. Я всегда был слишком чувствительным, я отличал тонкости от совпадений: сначала она перестала называть меня родным и милым, а потом не называла иначе как полным именем, которое, в общем-то, не очень удобное и длинное, несемейное, если так можно сказать. Она не придумывала для меня сказки и игры, как раньше – по нарисованным картам отыскать какую-нибудь спрятанную безделицу, например; не целовала на ночь, не целовала в принципе. Однажды она вздрогнула, когда я принес ей одеяло, и мне показалось, я волосками на теле чувствую, как завибрировал воздух, и как ей будет неприятно, если я прикоснусь. Но Сола мама любила просто до дрожи. В этом-то и была главная причина – отец приехал, когда плохо было именно мне. А Сол болел постоянно, всеми мыслимыми детскими болезнями, и немыслимыми тоже. Наверное, он был единственным ребенком, который играл паровозами из флакончиков от лекарств, строил башни из коробок от всех свои таблеток и почти никуда не выходил. Родители не ссорились. Они вместе занимались делом, которое требовало их всецело; требовало от них, кроме их времени и интеллекта, концентрации и, говоря грубо, искусной лжи. От того, насколько прочно они будут держаться друг друга, зависела судьба их проекта – Прохода, сложной системы сообщения между Альтернией и Землей. Проход строили тысячи; руководили двое. Им просто нельзя было ссориться – они обеспечивали друг другу тылы. Проход строили на костях, пробами и ошибками; порой небольшие победы стоили многих жизней, и для того, чтобы продолжать, нужно было уметь амортизировать и даже лгать – семьям погибших, правительственным ревизорам, прессе. Они были нужны друг другу, чтобы делать это вместе в разных локациях – в космосе и на земле. И они хорошо справлялись. Вот когда отец женился, о нас и начали писать. Семья гениев-инженеров, да с двумя детьми – просто картинка. Отцу вся эта шумиха не очень нравилась, а я стеснялся, к тому же постоянно боялся ляпнуть что-то не то. Только мама очень гордилась. Так что родители не ссорились, не могли себе позволить: они светились на обложках и давали интервью по телику. Они брали на себя так много, чтобы иметь еще больше, и тем оно и оборачивалось в конце концов; но чем быстрее я рос, тем несправедливее мне казалось так фальшивить, тем несноснее было притворяться, что изнутри все так же красиво, как и снаружи, и улыбаться в объектив. Мы купили дом – такой добротный двухэтажный дом в лесной зоне, где чистый воздух и метр жилья по цене квартиры на окраине. Я уже прекрасно сек в деньгах и считал постоянно, считал, все, что можно было считать и переводить из одних единиц в другие. Кажется, тогда я и понял, что мои родители богатые, впервые подумал об этом осознанно. Об отце написали в учебнике по истории. Когда мне шел четвертый оборот, отец записал меня в школу; он сказал, что я пойду туда, как все, хотя мама была против. Когда в классе со мной случился очередной приступ, никто ничего не понял – посчитали, что обморок – но в школу я не вернулся, остался на домашнем обучении. Я полюбил наш лес. К книгам, которые занимали мое свободное время, прибавились лесные прогулки. Я уходил каждый раз все дальше, иногда уходил на весь день, меня не искали. Тогда я обнаружил в себе способность прекрасно ориентироваться в пространстве и пристрастился много гулять. Сол подхватил какую-то невиданную доселе дрянь, из-за которой иногда почти переставал дышать. Мама дежурила возле его кроватки, но однажды рядом ее не оказалось, а я как раз закончил занятия и зашел к нему. Ему явно мешал спать какой-то страшный сон: он морщился и крепко держал своими крохотными пальцами пуховое одеяло. Я так редко смотрел на него, что какие-то детали заметил впервые – у него брови были, как у меня, и длиннющие ресницы. Он сильно потел, похрипывал и выглядел самым больным и несчастным ребенком на свете. Наверное, так и было. Он услышал или почувствовал меня, открыл глаза, в которых промелькнула тревога, и приготовился заплакать. Я уже не сомневался, что мама разозлится, если увидит его, совсем больного, и меня рядом, и поспешно скорчил смешную рожицу, чтобы он не начинал, и приложил к губам палец. Он решил повременить с плачем. Лицо у него было потешное, и такие большие удивленные глаза необычного цвета, то ли меда, то ли горчицы, а скорее и того, и другого, разные они были. Я впервые дотронулся до него: положил ладонь на его горячий лоб. «Я твой брат», - мысленно сказал я, и мне показалось, что он стал дышать ровнее. «Меня зовут Митуна», - продолжил я, и он слегка улыбнулся. «Я псионик, а ты нет, и это очень хорошо». Сол поерзал и протянул ко мне руку. «Тебе сейчас станет легче». Почему бы и нет, в конце концов. Я обернулся, услышав за спиной шорох. - Что? Что с ним?.. – мама быстро, нервно подошла к его кроватке. Я не стал дожидаться, когда она оттолкнет меня, и сам подвинулся. - Все хорошо, - сказал я. Он поправился так быстро, что его врач только развел руками – чудо. За каких-то полдня он превратился из измотанного болезнью заморыша в нормального ребенка здорового цвета, а ночью выбрался из кроватки и пошел искать меня. Мама нашла его утром, в моей постели, свернувшегося в клубочек у меня под боком. Больше он не болел так сильно и долго, простужался иногда, как все дети, но не более того. Мама стала все чаще работать вместе с отцом на астероидах – у нас с Солом появилось несколько новых нянь. Мне так было даже спокойнее: младшие Капторы отдельно от родителей журналистов не волновали, - но Сол, оставшийся без мамы, ужасно переживал. Он рос очень нервным. Нет, не закатывался под витрины в магазине, как самые капризные дети, если ему не покупали то, чего ему хотелось, но его запросто могла вывести из себя какая-нибудь мелочь: упавшая конфета, неприятная просьба или замечание. Горе было тому, кто пытался его дразнить – однажды за это он кинул в меня тяжелой заводной машинкой, правда, слез в итоге пролил намного больше, чем я – крови. Он так смешно и трогательно прижимал к моей рассеченной брови ватные диски, плакал и бил себя по щеке ладошкой; я тогда остановил его, крепко прижал и подумал, что он выбрал, наверно, не самую удачную семью, чтобы родиться, и пообещал, что все сделаю, чтобы все-таки не совсем облажаться. Он стал моим хвостиком. Я искал его по дому, в котором у Сола было не меньше полусотни мест для того, чтобы спрятаться, и все эти места я знал, но нарочно тянул время, чтобы он был счастливее от того, как ловко перехитрил меня, такого взрослого дурачка. Мы играли с ним в догонялки, хотя тут мне тоже приходилось сильно поддаваться, да так хитро, чтобы он ни о чем не догадался. Я таскал его на спине, потому что на плечах и закорках мне было пока тяжело. Мы гуляли в лесу, собирали желуди, гербарий и разных насекомых – оказалось, он обожал насекомых – и приманивали белок. Иногда Сол приходил на мои уроки и уморительно делал вид, что тоже что-то записывает, совсем как маленький профессор. Дольше, чем на пять минут, его не хватало, он начинал шуметь, няня находила его в нашей компании и уводила, брыкающегося, визжащего и срывающего урок. - Я хочу учиться! Хочу вместе с Туной! – кричал Сол, а я не мог сдержать смеха. Когда уроки у меня кончались, он как раз просыпался после всех своих приключений, которые съедали массу энергии, и мы шли с ним гулять. То есть он носился вокруг, а я что-нибудь ему рассказывал. Он запоминал все так точно и слушал с таким энтузиазмом, что я просто не успевал искать ответы на его вопросы. Память у него была феноменальная. Я сам выучил таблицу умножения почти сразу, как научился читать; но Сол запомнил ее, посмотрев на нее два раза, когда ему было всего-то полтора оборота. Таблицы ему хватило на то, чтобы скрасить несколько наших прогулок, когда я спрашивал его наугад всякие шестью девять и дважды три; потом он стал требовать сложнее и больше. Я сдался, когда уже не смог проверять за ним в голове многозначные числа. Родителей, вернувшихся домой на несколько дней, новость встревожила. Отцу эта причуда показалась знакомой - он в детстве тоже был как калькулятор. Свой крохотный отпуск они потратили на поездку в институт. Я попросился с ними. Сол вел себя отвратительно. Отца он не признавал, потому что не помнил. В институте, в отличие от меня, ему не понравилось, дети в шлемах его пугали, а Резного доктора он боялся просто до истерики, плакал и даже штаны намочил. Пришлось дать ему снотворное, чтобы он уснул, и только тогда надеть на него сканер. - Очень маленький, - хмурился доктор. – Слишком. Основания есть, но кто же скажет заранее? Он может быть и просто такой вот феномен. Я знал таких детей. Вам бы не бросать его вот так, на произвол, простите, судьбы. Ведь нервный же очень. Пока вы там, - доктор направил палец вверх, - кто знает, что случится с ним тут, сегодня, завтра? На текущий момент об этом стоит волноваться больше, чем о псионике. Ему бы всего лишь обстановку поспокойнее – уже было бы на пользу. У Резного были все основания упрекнуть моих родителей. Мама невзлюбила его сразу. Из этой поездки она привезла непоколебимую уверенность, что ученые института никакие не ученые, а поголовно обманщики и садисты, а Сол – Сол абсолютно точно не имеет ничего общего с детьми, которых она имела несчастье здесь увидеть. - Соллукс хороший, - объяснил я потом Резному. – Правда, он умница. Не всегда такой. Только он испугался очень. А родители не могут с ним сидеть. Они любят его, правда, но у них работа… и он маленький же, вот и испугался… - Береги его, - сказал доктор. Мне показалось – грустно. – Ты тоже пока не очень-то большой. Я пообещал. Но от некоторых вещей уберечь его не мог никто. Однажды я нашел его однажды на кухне, гоняющего по полу красно-синие искры, и похолодел. - Не смей! – закричал я. – Перестань сейчас же, не надо, Сол! - Огоньки хорошие, – заспорил он. – Ты так не умеешь! Я умел. Конечно, я умел! Это была самая безобидная причуда псионики. Взрослые, которые удачно избежали кризиса, иногда показывали такие трюки по телику. Выглядело эффектно. Детей, институтских заморышей, закатывающих глаза и уносящихся в свои геометрические сны и изнурительные картинки, по телевизору не показывали. Я ничего никому не сказал, страстно желая, чтобы на этом все кончилось, и ужасно боясь того, что это уже невозможно. А потом стало поздно. Он был уже достаточно большой, чтобы уйти далеко и не устать. В одной руке он тащил ведерко, а в другой держал мой раскладной ножик. Я шел налегке и вообще не верил, что мы что-нибудь найдем, но Сол настаивал идти именно по грибы. Мама записала его в детский сад, он ходил туда уже неделю и теперь рассказывал, как ему там не нравится. Я думал, что зря она это – развивался он очень неравномерно, читал, например, взахлеб, считал более чем прекрасно, но при этом скверно ладил с собственным телом, а еще хуже – со сверстниками. Я видел, что ему тяжело, что на других детей он не очень-то и похож, и знал, что именно поэтому мама и отдала его в этот садик. Может быть, она верила в то, что в обычном садике с ним не произойдет ничего необычного. Может быть, я и сам в это верил. Не пронесло. Я даже не понял, как потерял его – его просто вдруг не стало. Он опередил меня на несколько шагов, скрылся за кустом и пропал. А когда я дошел до куста, я понял, что его нигде не видно. - Сол, - позвал я, когда что-то внутри тяжело и стремительно рухнуло вниз. Никто не ответил. - Сол!.. Я обошел кругом тот куст и все, что были рядом. Сола не было, а тропинку, которой мы шли, я знал достаточно хорошо, чтобы быть уверенным – некуда тут было свернуть так, чтобы я не услышал и не заметил; тем более – это же Сол, неуклюжий бегун носом в землю. В груди стало стучать сердце. В виски стали стучать цифры. Секунды, которые у меня в голове превращались в расстояние. Расстояние, которое могло увеличиваться между нами. - Сол!.. – заорал я отчаянно. - Сюда! – услышал я так неожиданно далеко, что мне стало хуже, чем просто страшно. Это было физически невозможно. Слишком далеко. А голос был взрослый. Еще издалека я понял, что это женщина, точнее, почти старушка: я краем глаза отметил, что она одета в странное многослойное платье, и впился взглядом в брата. Сол лежал у нее на коленях, и одной рукой она держала его за локти, а другой прижимала его голову. Брат трясся, и это выглядело хуже, чем любой приступ псионики, который мне доводилось испытывать или видеть. - Что вы делаете! – крикнул я. – Что с ним такое? Она не посмотрела на меня: ее спина напряглась, пока она бормотала какие-то слова, и я не посмел вмешаться, я совершенно не знал, что делать, и если бы ее там не было, я просто умер бы на месте, наверное, но она там была и делала что-то с моим братом, от чего он утихал, и если я мог испытывать что-то кроме парализующего ужаса в тот момент – то это была, несомненно, благодарность. «Все-таки случилось, случилось, случилось, - отозвалось в такт моему выпрыгивающему сердцу новое навязчивое биение мыслей. – Только не это, пожалуйста, нет, нет, нет». Сол замер. Он смотрел в небо, которого не видел. Я знал, что с ним происходит сейчас, и стиснул зубы, чтобы не разреветься. Наверное, я тоже начал проваливаться в приступ, потому что в сознание меня грубо вернула рука, сомкнувшаяся у меня на лодыжке. - Мальчик. Небо стало приобретать свой, нежно-голубой цвет, а контуры – обретать резкость. Я набрал в легкие побольше воздуха и посмотрел вниз. - Тебе придется научиться, мальчик. - Научиться чему?.. - Слушай. Она забормотала те же слова, которые я уже слышал, не понимал и, конечно же, не мог запомнить. Я смотрел в ее глаза – светящиеся, яркие, такие удивительно яркие – пытался запомнить цвет, лицо, одежду - но мне казалось, что стоит мне моргнуть или отвернуться, и я все забуду. - Так и есть, - кивнула она, хотя я молчал. – Забудешь. Даже ты не сможешь запомнить. Но ты будешь знать слова. - Что это за слова?.. - Можешь считать, что это молитва. - Он очнется? - Да. Ты не слушаешь. Я облизал пересохшие губы, опустился на колени и голову опустил, чтобы не видеть. Ничего не видеть, только слушать. - Если ты не приедешь, черт возьми, я… Мама плакала, сжимая трубку побелевшими пальцами. Сол плакал, забившись в угол, оттого что плакала она. Я сидел, уткнувшись в ящик и пропуская картинку и звук мимо ушей - вспоминал глаза, которые видел в лесу, и думал, что кроме них ничего не помню, и вообще, если бы не истерики вокруг, можно было легко поверить в то, что мне все приснилось. Бред, в самом деле – потерять Сола в лесу, который я тогда уже хорошо знал, встретить там странную женщину – действительно странную, словно гостью из какого-то другого мира, поверить в какие-то заклинания, молитвы… Дичь. Мой брат оказался не просто каким-нибудь легким псиоником, как отец или я. Он был незаурядным. Незаурядные кончали хуже всего. *** - Смотри сюда. Теперь сюда. Пожилой доктор, мужчина с грубым, точно вырезанным из дерева лицом, держал перед собой большой экран с сеткой, на которой показывал мне несколько точек; я, с трудом поворачивая голову, на которой у меня помещался тяжелый сканер, выполнял его указания. Отец, напряженный и сникший, сидел рядом и внимал. - Как часто у него приступы? - Два было. Один легкий совсем. И не понял бы даже, что приступ, если б не следующий, вот вчера. А тогда говорил, что видел трубу в космосе. Не та это информация, чтобы оглашать без лишней нужды. Я посмеялся – ну, думаю, может, сболтнул когда-нибудь, ребенок же, разве уследишь, когда он слушает… чего только не может быть. - Дети все впитывают, это верно. - Забыл я про это. Ему тогда всего-то оборот был. Что там всерьез, а что выдумка?.. - Так… - Но позавчера… в общем, затуманило его, глаза закатились – ну, как оно и бывает. Я уже и забыл, как, но тут не перепутаешь. - Так. - Он совершенно точно видит проход. - Там были люди… - начал было я, но отец сжал мою руку, и я понял, что нужно остановиться. Там были люди. Трое. Я не знал их имен, но полсекунды своей жизни был каждым из них. Три пары моих собственных глаз видели, как отказывает приборная панель и рвется провод подачи кислорода. Мне жали ремни, у меня чесалось колено, по моей спине пробегали мурашки и струйки пота, я вспоминал людей, которые были моими мамами, женами и детьми. Я умер три раза. А потом я пришел в себя. Отец привел меня в это место. Это был двухэтажный корпус за бетонным мрачным забором – обветшалый, старый, впечатливший меня до глубины всей моей детской души, не знавшей, что бывает и так. Через длинный коридор, пропитанный старостью, хлоркой и полумраком – несколько лампочек, всеми силами старавшихся осветить эту кишку, не справлялись, - между тесными стенами, познакомившими меня с первыми грубыми словами, по дряхлым скрипучим половицам мы дошли до двери, которую я прекрасно помню и по сей день. Я не знал, что слово, которое я услышу за ней дверью впервые, - «псионика» - станет моим клеймом на всю жизнь, что когда я вырасту, я прочитаю уйму книг, чтобы все равно ничего не понять и запутаться только сильнее, как запутывался любой желающий разобраться в этой дряни. Мне не было и двух, и я не знал, что переступил порог института, изучавшего таких, как я. В воспоминаниях моего отца – больница, где он провел детство; среди неискушенных – самая настоящая психушка. Резной доктор был там главным; когда кафедра института, изучавшая псионику – звучит громко, а на деле чуть ли не подпол, инициатива на бумаге государственная, а по сути нескольких врачей, не побоявшихся ответственности – получила небольшое двухэтажное помещение, наскоро восстановленное после аварийного статуса – тогда все и началось. Институт переехал в это здание. Ветхое, старое, готовое пополнить ряд других домов-пенсионеров – оно было лучше, чем совсем никакого. Молодой доктор Элано продлил его жизнь и стал единственным, кто занялся исследованиями псионики официально. Причисленная к психиатрии в рамках ущербной систематизации, псионика помещалась на страницах любого медицинского учебника в одном коротком параграфе. Писать было не о чем: короткие описания приступов не отличались разнообразием, а вот рассказы переживших такие приступы, ни один не похожий на другой, ставили в тупик и откровенно пугали. Несмотря на попытки объяснить ее научно, считалось, что псионика лежит вне рамок медицины. Вне рамок возможности быть изученной. Так считали все. Так считал даже Арджак Элано. Но псионика была его страстью и манила всю жизнь, как огромная пропасть зашифрованной информации и неразгаданных загадок, на дне которой покоились детские воспоминания – его же собственные. Арджака не любили. Сама специфика его начала предполагала. Псиоников боялись, как боялись всего необъяснимого и бесконтрольного. Детей, которым не повезло, сопровождали особые пометки в медицинских карточках, а недоверие и страх отравляли им жизнь сильнее приступов. Иногда родители сами отдавали их в места, где о них должны были позаботиться лучше: все знали, что это значит на самом деле, но никто не осуждал. Одно из таких мест – психиатрическую больницу – Арджак мог наблюдать с детства, он родился в семье медиков; судьба его сложилась так, что двое ребятишек-псиоников, подброшенных в те стены и проживших там на двоих меньше оборота, стали его кошмаром и наваждением. Чем взрослее он становился, чем больше возможностей у него появлялось - тем дальше он заходил. Его жизнь стала вечным поиском - книг, кустарных тонких брошюрок, большинство которых существовало в единственном экземпляре; юных псиоников, за которыми он записывал все, даже самые невероятные истории; но первее всего - людей, которые разделили бы его интерес и стали его поддержкой. Если что-то интересно одному в какой-либо точке мира, должна существовать другая точка мира, где то же самое интересно другому, так считал молодой доктор. Он был погружен в свое дело, и только потому не сломался. Категоричные слова и косые взгляды его не ранили, вышестоящих он не боялся. Со стороны казалось, что он вообще ничего не боялся, а мудрость, сдержанность и врожденная дипломатичность - изящно и всегда по делу - помогли ему сделать для псионики невозможное. Арджак Элано стал профессором, когда ему не было и пятнадцати. Он был неплохим тактиком, умел сказать что нужно и когда нужно, угадать козыри и разглядеть слабые места людей, от которых мог зависеть: в конце концов он получил то, что хотел - свободу, полномочия и даже помещение. И хотя свобода была ограниченной, а здание аварийным - это была победа. Будни выливались в месяцы, месяцы - в обороты; прошел не один оборот, прежде чем институт обрел известность и стал местом, куда родители - взволнованные и безразличные, самые разные люди по самым разным причинам - приводили своих детей. К Арджаку примыкали и взрослые - очень часто это были выросшие дети-псионики, у которых было много причин помочь доктору Элано в его работе, от личного интереса и памяти до сочувствия. Коллектив рос, библиотека росла, псионика неохотно приоткрывалась для напуганных людей. Тайн не становилось меньше, но Арджак не отчаивался. Хоть с чего-то нужно было начинать. Спонсировать их должны были на государственном уровне, но на деле не помогал никто, кроме обеспеченных родителей и друзей. Ничего не менялось в корне - псиоников, которых по статистике рождалось десять на миллион, или еще меньше, считали кем-то вроде неприкасаемых, и выделять деньги для энтузиаста, возомнившего себя ученым, не спешили. Хватало того, что на его псевдонаучные инициативы вообще закрывали глаза. Арджак не сдавался. Широко известный в узких кругах, он все же добивался маленьких, но уверенных результатов. Я запомнил его, вечно занятого человека со сточенным карандашиком за ухом и блокнотами, торчащими из карманов шерстяных брюк - он всегда что-то писал. В те дни я был его пациентом. Все долгие и мудреные объяснения, которые добавили моему отцу седых волос, я пропускал мимо ушей. Меня подключали ко всяким хитроумным аппаратам, а я представлял, что я космонавт. Мне было любопытно, и я таращился на стрелки приборов и приборчиков, на иглы, фиксирующие какие-то ломаные графики, покорно бродил за докторами, которые вместо белых халатов носили теплые вязаные кусачие свитера – там было холодно, везде было холодно, в каждом углу, и я принимал это как должное. Я запомнил всех детей, с которыми мне удалось встретиться и поиграть – мне в голову не приходило, что за стенами этого места их называют психами и сторонятся. А вот меня тянуло к ним, они мне казались удивительными. Когда они исчезали, я не спрашивал куда. На исходе полуоборота, что я провел там, я и сам стал догадываться, но уже понимал, что меня это не коснется. Дни, проведенные там, начинались энцефалограммами и заканчивались ими же. На единственной фотографии, которую сделал отец в то время, я сижу с вытаращенными глазами, подключенный к сканеру мозга: мои густые кудри сбриты подчистую, чтобы удобнее было цеплять датчики, на мне два свитера поверх рубашки, а на ногах - валенки. Мне еще предстоит узнать, что я ерундовый псионик и задержусь ненадолго – и только ради исследований, которые скромны и бессистемны, несмотря на усилия всех преданных делу энтузиастов, а не потому что моему здоровью что-то угрожает. Мне еще предстоит узнать, что мне повезло больше, чем детям, которые что-то бормочут себе под нос, просыпаются в бреду и постоянно куда-то исчезают. *** - Давай отвезем его… - Мы не повезем его в этот сумасшедший дом. Нет. Я сказала нет. - Это не су… - Нет. Помолчи. Умоляю тебя, помолчи. Исчезни, хотела сказать она. - Папа не приедет?.. - Нет. - А что он сказал?.. Я знал, что он сказал. Что у него нет совершенно никакой возможности, потому что такой этап, потому что нужно быть предельно внимательным. Что мы должны взять Сола и поехать в институт. Но мама решила по-своему. Сол провел в разъездах, в салоне автомобиля, наверное, столько же времени, сколько я под сканером. Мой брат познакомился с бабушками-целительницами, ясновидящими, светилами науки, которые работали с суперсовременными секретными препаратами, которые избавляли от псионики раз и навсегда, за бешеные, разумеется, деньги. Мама платила вдвое - еще и затем, чтобы они молчали. Они молчали. И Сол молчал. В какой-то момент он просто перестал разговаривать. Мне казалось, ему надоело, он не нашел лучшего способа протестовать, а я вспоминал своего Резного, вспоминал его слова – поспокойнее! – и злился. А мама злилась на меня. Ее здоровый сын вернулся псиоником из леса, в который пошел вместе со мной. Здесь не было логики, но логика была ни при чем. Я плакал, много плакал тогда. Это было нечестно. Рассказать было некому; да и рассказывать было нечего. Я бродил в лесу и хотел другую семью. Не хотел даже брата. В какой-то момент мама сдалась. Соллукс молчал, но зато у него не было приступов, а на астероидах закипела работа, и он снова остался под присмотром приходящих и сменяющих друг друга нянь и учителей. Он сбегал от них и ходил за мной; я тоже сбегал, в лесу мне было интереснее. Играть с бессловесным Солом было невозможно, да он и не умел играть. Зато мы собирали свою собственную энциклопедию всякой местной флоры и фауны. Сол мог часами зависать над муравейниками или барсучьими норами, а когда нашел дикое осиное гнездо, у него появился любимый маршрут. Каждый день мы ходили этого гнезда, гудящего и жуткого, а однажды нашли его затихшим, сбили и расковыряли. В гнезде были личинки и куколки, это было ужас как мерзко, а у Сола глаза блестели от восторга. Полосатых насекомых тварей типа ос, шершней и пчел он просто обожал. Почему-то они отвечали ему взаимностью и никогда не жалили, даже если он их трогал руками. Я каждый раз кривился и ежился – если мы натыкались на кого-нибудь с жалом и в полосочку, мне доставалось за двоих. Мы заводили тетрадки, в которые клеили листочки и травы, а потом в интернете искали, как они называются и что с ними можно делать. Оказалось, вдвоем нам было неплохо. Мы с Солом оказались узниками конспирации, отрезанными от мира. У родителей были бы проблемы, если бы новость о том, что младшие Капторы псионики, получила широкую огласку; отца вовсе сняли бы с поста руководителя Прохода, если бы узнали, что он сам и есть псионик. Самое удивительное заключалось в том, что им действительно удавалось это скрывать. *** - Мужик! – восхитился доктор Арджак, мой Резной доктор, когда я постучал в дверь его кабинета и осторожно открыл ее. – Смотри-ка, обогнал на голову. Он оторвался от своих бумаг, каких-то расшифровок записей, дернулся – как обычно, двигался он порывисто и нервно – мне навстречу. Я и правда стал выше его, и даже больше, чем на голову: я обхватил его, а он захохотал. Мне сразу стало спокойнее. Значит, с Солом все было не совсем плохо. - Митуна, - сказал он. Просто так сказал, улыбнулся, и было совершенно неважно, что он не видел меня несколько оборотов – он не забывал имена своих подопечных. – Да. Мама твоя уехала. Сказала, что срочно. - А... – я тут же снова напрягся, но доктор Арджак сжал мою руку. - А брат - тут. Сол лежал в отдельной комнатке и будто спал. На самом деле – высыхал: в нем ничего не осталось от неуклюжего пухлого малыша, каким он был очень давно. Иногда его нужно было замерять и взвешивать. Рос он исправно: цифры говорили, что он выше сверстников, хотя приметить это одним взглядом было сложно. Зато он худел, и худел так, что в какой-то момент это могло бы стать для него бедой. Уже оборот назад он свалился в приступ, после которого уже не пришел в себя. Родители тогда чуть не поругались, но мама все равно сделала по-своему и институту Соллукса не доверила. Его устроили в центральном госпитале, в закрытой палате; что с ним было на самом деле, знали только двое врачей. - Ты не права, - говорил я. – Зачем им вообще что-то пробовать делать, если ты платишь? Я искал доказательства и находил их, но у мамы был один ответ – в последнюю очередь она позволит отдать сына Арджаку и всем его психам. - Они замучают его до смерти. - Да еще и публично, да?.. Публично. Я слышал что-то такое и взрывался. Я слышал это всю жизнь и взрывался очень легко. - Ты думаешь, я там не была? Не приезжала потом и не смотрела? Тебе было весело, ты был маленький и почти здоровый. А Сол?.. Таких, как Сол, ты видел? Как их уносили вперед ногами, видел? - Ты спрашиваешь, видел ли я?.. - Хочешь сделать из него подопытного? Обойдется наука без моего сына. Я так и не убедил ее в том, что без науки не обойдется Соллукс. - Рассказывай, - попросил Резной, когда я понял, что Сол в самом деле останется здесь. – Теперь он мой пациент. Никому я просто так не отдам своего пациента. Даже на бумагу, подписанную самим первым проходчиком, не поменяю, - и он подмигнул мне. Мы сидели до позднего вечера, наверное, часа три или четыре, или все пять, за временем я не следил, Резной не перебивал, наоборот – задавал новые и новые вопросы – когда у Сола был первый приступ, как это было, что он рассказывал потом, почему перестал говорить и что сказал, когда наконец снова начал; что любил, мог ли спать, как учился и рос. Я рассказывал. - А мама?.. – не выдержал я, когда вопросы стали реже, а паузы – дольше. Я доверял Резному, но вопрос этот все равно точил меня. Что же она решила? - Я же сказал, что твой брат останется тут. Я отвел глаза в сторону. - Я… я бы не хотел, чтобы у вас были неприятности, правда, - признался я. – Я буду с вами, если будет нужно. Отец, думаю, тоже будет. Да и мама… если бы она была уверена, что ему тут безопасно. - Чего ж не безопасно?.. Пока я подбирал слова, Резной сам все разложил, как надо. - У нас тут охраны нет, сам понимаешь и помнишь. Тем более – охраны личной жизни. В своих людях я уверен, не просто так они сюда приходят. По-человечески я каждого попрошу, знаю, что поймут. Но все учесть и проконтролировать невозможно, а скорость слухов – кому как не тебе знать – побыстрее скорости света. Так что, дорогой, будем делать то, что должны делать, а проблемы решать по мере поступления. Ты – амортизируй там как-нибудь, ты старший, умный. Я помню, что она не твоя мама. Сложно тебе, но ему вон, - он кивнул в сторону Сола, - ему еще хуже. Ради него и держись. Я выдохнул прерывисто. Я запрещал себе думать о том, что мне может быть сложно. Почему-то слышать это было больно – Резной как насильно что-то внутри меня развязывал, какую-то шнуровку, которую я вязал давно и накрепко. - Митуна, - позвал он, когда я уставился в пол, нарочно отводя глаза подальше. – Ты приходи. Заглядывай к нему. Носи ему все, что надо. Что захочешь – то и неси. Хоть пчел лови и приноси. Я разрешаю. А скучно ему тут не будет – есть у нас новенький, может, чуть постарше тебя, когда ты с нами жил. Огонь просто, а не пацан. Одиннадцать приступов, а он здоровее всех. Он тут ко всем бегает - к твоему брату тоже будет заглядывать, мертвого поднимет. Резной говорил быстро. Не давал мне расклеиться. - Одиннадцать?.. - не поверил я. Арджак кивнул. Я подумал, что он не просто так про этого мальчика упомянул. Он знал, что я в курсе статистики, что больше пяти не бывает, просто не переживают больше. Одиннадцать. Мне так хотелось, чтобы Сол очнулся. Оборот в коме - я не знал, чего он ему стоил, скольким приступам равняется такой один. - А вон, познакомься с ним, если хочешь, - улыбнулся Резной. - Слышишь, за дверью? Так вот это наверняка он и его подружка. Где шумно - там и они. Я вышел и пошел на шум. В коридоре было весело: мальчик, оборотов трех, и девочка - на вид ровесница Соллукса - обнявшись, катались в большой коробке на лестничных пролетах. Меня они даже не замечали: докатившись до самого низа, они вылезали из коробки, хватали ее и мчались обратно, наверх, толкаясь и не прекращая смеяться. - Привет, - сказал я, когда в очередной раз коробка спустилась вниз и мне стало, наконец, завидно. - Вы не будете любезны одолжить мне ваш транспорт на один раз? До финального пункта эти двое доезжали как придется: несколько раз неуправляемая коробка переворачивалась и катилась кубарем. Хохоча и потирая ушибленные места, ребята выползали из-под картона и друг из-под друга. Развлечение было явно не бесконечным - с каждым новым спуском коробка все меньше походила на коробку. - Ого! Ты новенький? - удивился мальчик, выкатившись из нее на пол. Он был в пижаме и шлеме. - Не совсем. Мой брат новенький. - У нас уже сто оборотов не было новеньких! А сколько ему? - Ну… он вот как ты, - я кивнул девочке. Она тоже вылезла из коробки, села на ступеньку и смотрела на меня внимательно, выглядывая из-под длинной челки. - Это Терези, - сказал мальчик. - А я Бенджи. - А я Митуна, - я пожал им руки, обоим. - Так что, позволите мне прокатиться? - Ну… только не порви? Дадим ему? - Бенджи повернулся к Терези. Она кивнула. - А твой брат? Он где? Он тоже прокатится? С тобой? - Не сейчас. Он в коме. Бенджи изменился в лице. Он шмыгнул носом, встал, отряхнул штаны, еще раз шмыгнул носом. Аккуратно толкнул ко мне коробку. - На. Из коробки я вывалился между этажами, да и сама она развалилась раньше, чем я понял, что произошло. Терези и Бенджи захохотали: кажется, потеря коробки их ничуть не огорчила. Я распластался на лестнице, раскинув руки, и тоже начал глупо хихикать. Сначала надо мной нависли всхлипывающие от смеха мои новые знакомые, потом - Резной. - Вижу, ты вливаешься в коллектив, - кивнул он одобрительно, и прошел наверх, на второй этаж. - Смотрите, ребята, поаккуратнее с ним. Ему как вам скакать уже нельзя, песок сыплется. Я лежал там и смеялся, уже не стесняясь, только удивляясь, как непривычно это звучит, как необычно хохотать вот так, без причины, и где-то на заднем плане думал, что это, наверное, нервное. Ребята вообще согнулись от смеха. Они уже раздирали коробку на части, чтобы кататься наперегонки, как на ледянках с горки, но осуществить это им не удалось. - Ну конечно! Терези! Опять вы за свое, что это за дети такие! Молодая женщина - очень похожая на Терези, невозможно было не заметить, только старше и повыше, наверное, ее мама - проходя мимо со стопкой белья, чуть не уронила его от развернувшегося на лестнице зрелища. Вероятно, я, обалдуй восьми оборотов от роду, выглядел совсем потрясающе. - Резной разрешил! - тут же доложила девочка. А я обрадовался - значит, прозвище Арджака так и переходило из поколения в поколение. - Доктор Элано, - поправила женщина. - Я вас умоляю - сгиньте, пока не переломали себе руки и ноги и не сбили кого-нибудь. А ты новенький? Она повернулась ко мне. У меня засосало под ложечкой, все веселье сдуло, внутри стало как-то тесно, тошно и нехорошо: все родительские запреты и предостережения всколыхнулись в памяти и зазвенели в ушах. Не скажи лишнего, будь осторожен, подумай об отце. Молчание - золото. Женщина мне понравилась, но я видел ее впервые в жизни… и поступил совсем глупо. - Извините, - крикнул я уже на бегу, то ли сбежав, то ли свалившись, то ли скатившись с той лестницы, выскочил из института, хлопнув дверью, и торопливо, почти бегом, двинулся в сторону вокзала. Правда, я еще слышал за спиной детский голос: - Приходи еще! *** - Так продолжаться не может. Мама сидела на кухне, на широком подоконнике, и курила. Она очень мало курила: я заметил, что она это делает, только когда злится так, что не может сама успокоиться. Я так и знал, что найду ее тут, с сигаретой и на подоконнике. Здесь мы с ней и ссорились - разумеется, когда вообще пересекались. Можно было пожить в лесу несколько дней, пока она не остыла бы, но я подумал, что уйти всегда успею. Вообще-то я хотел разговора. Только я не ожидал, что он начнется так. - Мне надоело, что ты бродишь непонятно где и не живешь дома. В принципе, начало было одним из возможных - не впервые. Правда, в последний раз мы этой темы касались так давно, что я уже понадеялся, больше не будем. Я достал из холодильника яблоко и уставился на него, сосредоточился на нем, как будто не было ничего на свете важнее этого яблока. Вообще-то я его даже не видел, но нужно было куда-то деть руки и глаза. - Сейчас лето, я понимаю. Но что будет осенью? Опять то же самое? Зачем мы платим за твою учебу, если тебя не бывает на занятиях? Если ты вместо этого предпочитаешь проводить время где-то в другом месте? Я оторвал от яблока черенок. - Надоело, - признался я. - Не могу. Не хочу больше так. - А как хочешь? - В школу пойду. - И в какую же школу ты пойдешь? - холодно спросила мама. Я пожал плечами. Все равно это были пустые разговоры. Мне бы пороху не хватило. Хотя в лесу я проводил не в пример больше времени, чем в городе, все же иногда я ездил и в центр - послушать, побыть частью его, побыть одним из несущего жизнь потока времени, людей и событий. Иногда мне казалось, я мертв - но даже таким я чувствовал эту жизнь, мне нравилось обманывать ее, нравилось притворяться, что я изнутри могу постичь это резонирующее единство всего со всем. Ноги сами несли меня по улицам и проулкам, мостам и подземным переходам, по базарам и безлюдным пустырям: сам я отключался или, точнее, становился не более чем приемником, реципиентом бездумного эфира, состоявшего из картинок и звуков, которые все вместе имели значение не меньшее, чем знания всех поколений, живых и уже мертвых. Все жило, пульсировало и не останавливалось - голодные голуби, ласкающиеся кошки, дети на велосипедах, сладкая вата, звон часов на площади, неровный гул проспектов и уютная тишина дворов - все происходило одновременно, и безразмерный город искусно вмещал все это, а когда приезжал я - и меня заодно. Город позволял вспомнить, что на свете есть люди, которые строят дороги не только в космосе, но и под ногами, потому что всем куда-то нужно; что жизнь безостановочна, шумна и происходит совсем рядом. Я не любил город, но нуждался и в нем. Он ничего от меня не требовал и не просил взамен; в качестве единственного условия я тактично ограничивался часами, установленными мной же для своего же спокойствия. В городе мне было хорошо только до тех пор, пока я чувствовал себя в безопасности - а в безопасности я себя чувствовал, когда ничто не вторгалось в ритм моих шагов и мыслей. Я не мог находиться там слишком долго - тогда я рисковал встретить что-нибудь, что в неудачный момент показалось бы мне слишком чужеродным; что напомнило бы мне, что я уже давно дефективный - выпавший, выбывший, человек, которого ничего не касается. Ничто не выбивало меня из колеи так, как это делали школы - эпицентры непостижимой энергии и оглушительной информации. В часы уроков школы были спокойны, как большие затаившиеся звери, и обыкновенно я проходил мимо, даже не замедляя взгляд; но в перерывы их территории пестрели и гудели от игр, драк и споров. Когда обезумевшие от дозы свободы школьники высыпали на улицу - в переменку или конец уроков - я старался побыстрее исчезнуть оттуда, но и оторваться не мог - отходил обычно достаточно далеко, чтобы не привлечь их внимания, но и не совсем потерять этот калейдоскоп из виду. Эти дети, гипнотизирующие меня, были совсем другие. Не такие, как я. Не такие, как Сол. И дело было вовсе не в псионике. Я боялся их. Но еще больше я боялся самого себя. Я не понимал, почему они могут так искренне смеяться, как ухитряются так легко и органично расти по каким-то особенным правилам, которые дают им возможность быть на своих местах и получать удовольствие от общества друг друга, от количества информации - вербальной и невербальной, читаемой и вовсе недоступной на первый взгляд, зашифрованной в голосах и деталях, имеющих миллионы значений. Я много читал, я знал, как это бывает - люди растут вместе, кто-то дружит, а кто-то кому-то враг, и все это складывается не в один день и в этом нет ничего странного или сложного - но у меня не было возможности в этом убедиться. Наоборот - я боялся, что никогда не пойму, никогда не постигну, а если окажусь внутри, так и буду - отдельно. Я много читал, и среди тысяч книг, которые я читал, встречались те, которые могли бы помочь мне, могли убедить, что страхи эти не очень-то рациональны; я читал, но не становился умнее. Стоя напротив школы, я прирастал к земле, и меня охватывали любопытство, зависть и - в конце концов - парализующее бессилие: мне казалось, попав туда, к ним, я непременно сделаю что-нибудь не то и уже никогда не смогу заставить себя повторить, что-то во мне разломается окончательно, я даже перестану хотеть быть похожим на них, хотя обычно не признаюсь себе в этом. Я так мало времени провел в нормальной школе и так сильно отвык от скоплений людей - беспорядочных, связанных какими-нибудь условиями вроде необходимости посещать школу согласно возрасту и закону, а то и вовсе волей случайности - что мне казалось, будто я гляжу на них через стеклянную стену. Куда бы я ни пошел, кроме леса, - она была со мной, вокруг меня, и я вечно задавал себе вопросы, которые оставались без ответов и только расстраивали меня. Мне казалось, что ступив туда и столкнувшись с чем-то непонятным, я хлопнусь в приступ, что будет досадно и безрассудно, и теперь, когда я понимаю побольше прежнего, стеклянная стенка от этого станет только толще. Все это было не просто сложно. Для меня это было невозможно. Недоступно. Я хотел ходить в школу. Но разве я смог бы? Мама смотрела на меня и молчала. Она зажгла новую сигарету, но глаз не отводила от меня. - Нельзя же нас прятать вечно. С ней ли я спорил? И о чем вообще мы говорили? Обо мне и школе? Нет же. - Кто говорит о вечности? - нахмурилась мама. - И мы тут все в одной лодке, разве нет? Но ты сегодня как с цепи сорвался. Взрослый? Хочешь все решать сам? Ты же знаешь, что нам всем грозит, если про отца будут писать гадости? Хочешь скандалов и грязи?.. У нее голос задрожал. А на меня - как обычно в таких ситуациях - напал столбняк. Когда я был маленький, я мог прижаться к ней и сказать - мама, не плачь, не надо, и она обнимала меня и все становилось хорошо и… Я не подошел к ней. Но и она себе слабости не позволила. Собралась с духом, и ее голос стал еще жестче. - Это не игрушки. Я думала, ты понимаешь. - Но ведь ничего не будет! Разве кто-то знает, что отец был в институте? И я? Почему должны узнать про Сола?.. Мама покачала головой. - Госпиталь, значит, взломать тебе ума хватило. А посчитать на пару шагов вперед, чем чреват твой подвиг - нет. Я глубоко вздохнул. - Так где ты пропадаешь? Куда ты ходишь? Опять это. Только не это. - Может, хватит?.. Не надо притворяться, что тебе не все равно! А если и не все равно, то только потому что ты боишься, что я сделаю что-то не то! Вас не бывает дома! Вы вечно там, на астероидах, и даже на Соллукса вам уже давно наплевать, а про себя я вообще молчу, так что не надо этого, просто не надо! - Я сжал яблоко так, что пальцы побелели и заболели. Ветер, толкнувшийся в окно, подхватил пепел, падающий с маминой сигареты: он только чуть-чуть не долетел до моей ноги. Я наступил на него. - Тошно! Зато красиво! Не волнуйся, никому я ничего не сболтну - некому мне рассказывать, какие вы прекрасные родители! Не твое дело, куда я хожу! Когда я хотел рассказать тебе, тебя не было! Тебя никогда не было, когда я был один! Тебе противно, я чувствую, я знаю, но я не виноват в том, что Соллукс - тоже псионик! Я кричал, пока мог, пока не понял, что дрожу, пока кричать не стало физически трудно. Яблоко я уронил: оно громко ударилось о паркет и никуда не покатилось, осталось на месте. - Ты все? Закончил? Я обнял себя за плечи, чтобы хоть как-то унять дрожь. - Нет. Не все. Незачем было тянуть. Не нужны были разговоры про школу. Не стоило и мне откровенничать так шумно. Можно было уложиться в две фразы. - Элано тебе Соллукса не отдаст. Отец тоже хотел, чтобы Сол был в институте. - Хотел. Такой же прозорливый, как и ты. - А ты - лучше всех нас?.. - Слушай внимательно, - мама отложила сигарету. - У меня нет времени сейчас искать для Сола надежное место, - я хмыкнул, она сделала вид, что не заметила. - Мне нужно обратно лететь сегодня же, не до форс-мажоров, и очень жаль, что ты этого не понимаешь. Что для тебя Проход - пустой звук и ты можешь позволять себе вот такие неумные поступки. Сол пока останется в институте. К осени мы вернемся вдвоем с отцом, решим, что делать с ним и с твоей учебой. Пока - уж извини - все остается как есть. Она замолчала. А потом добавила: - Я не собираюсь тебя допрашивать. И хотя сегодня ты меня очень разочаровал, я все же надеюсь на твою сознательность. Будь осторожен, где бы ты ни гулял. Вот так. Она даже не кричала на меня в ответ. Как будто и это ей было неприятно. Я хотел поднять яблоко, но потянулся за ним и передумал, сам опустился на пол, спиной к стенке, и уткнулся лицом в колени. - Если кто-нибудь у тебя спросит про Сола - говори, что он с нами. Элано лучше вообще ничего не рассказывай. Если что - сразу пиши или звони. Все. Мама встала с подоконника, кинула пепельницу в раковину и вышла. - Сынок, - сказала она без всякого выражения. Я и уши ладонями прикрыл. Вот и поговорили. У меня оставалась пара недель лета - пара недель до возвращения родителей; пара недель, которые я должен был бы провести в привычном распорядке. Летом я тоже учился, только учителя приходили не каждый день, а раз в неделю - с новыми списками заданий и книг. Латула - Пайроп, по какой причине на этот раз опаздываем? В классе все какие-то взбудораженные, не как обычно: я сразу почувствовала, но сперва нужно было разобраться с официальными прелюдиями, а потом уже - в том, что произошло. Я без разговоров - экономия воздуха, сценарий я и так знаю - дернула рюкзак с плеча. Слабая защелка разомкнулась, и скейт, прицепленный на ремешки спереди, грохнулся на пол. Все заржали, как будто это действительно было так смешно. Будь я по другую сторону сцены, я бы тоже посмеялась. Я положила дневник на стол и пошла на место, подхватив скейт. - С доской вообще можешь больше не приходить, - услышала я за спиной, и, проходя вдоль своего ряда парт, поняла, почему мне сразу показалось, будто в классе что-то неуловимо изменилось. Новенький. Прямо перед нашей с Поррим партой. Прямо передо мной. Даже сидя ясно - высоченный, да еще и с дикой прической, не похоже было, что за его спиной я хоть что-то увижу, хотя прямо сейчас, на геометрии, это все равно не имело значения. Он улыбался - представление, видимо, ему понравилось - так что понадобилось всего полсекунды, чтобы он выбесил меня. «Что за явление?» - написала я записку Поррим и быстро сунула ей под тетрадку, в которой она разрисовывала поля сердечками и косичками. Поррим сделала страшные глаза и, немного помедлив, начертила ответ. «Каптор!!!» «Тот самый Каптор?» «Тот самый». «Гонишь», - быстро написала я, хотя, конечно, не было причин не поверить Поррим. Не было причин вообще переспрашивать - так наэлектризован был воздух, так часто взгляды одноклассников - то косые, неловкие, то нагло-настойчивые - сходились в одной точке на парте передо мной. Новенький - это, конечно, событие, но спустя полчаса от начала урока он уже должен был слиться с фоном. По крайней мере, не приковывать к своей персоне столько внимания. Поррим шумно, энергично зашуршала ручкой на клочке нашей бумажки. Математичка зыркнула в нашу сторону и остановила взгляд на мне. - Марьям, Пайроп, сворачивайте вашу переписку. Латула, а тебе я предлагаю продолжить писать тут, у доски. Надо исправлять твои оценки. - Так ведь исправить и испортить - совершенно разные результаты, - буркнула я под нос и медленно начала выползать из-за парты. Все обрадовались и приготовились к продолжению цирка. - Побыстрее… Я отпихнула свой рюкзак. Кто торопится на собственную смерть? Побыстрее было никак невозможно. Я поплелась к доске, по пути запнувшись о сумку Каптора, черт возьми, уродскую сумку уродского Каптора. - Раскидал свои шмотки! - обозлилась я. Отпрыск чертового первого проходчика собственной персоной!