***
Первое задание, первые дни рядом. Кисаме наблюдал за Итачи и был уверен, что тот занят тем же, подмечая каждую мелочь. И пусть немногое можно было прочитать по лицу, жесты говорили больше. Импонирующие спокойствие и сдержанность, молчаливость — и острый внимательный взгляд. Напарник наблюдал тоже. Большой неожиданностью оказалось, что Итачи любит сладкое. Кисаме прятал улыбку, наблюдая, с каким детским удовольствием тот поедал данго, не спеша и аккуратно. Поражало, каким расслабленным он выглядел. Уговорить занять на ночь одну комнату не составило труда. Итачи даже не спорил, сразу согласился, лёг поодаль. Так было спокойнее.***
Итачи оглядывается. Рука тянется к оружию — его нет. Зрение подводит, всё вокруг расплывается, ускользает от слишком внимательного взгляда. Гендзюцу? Не развеивается, и он видит, как его напарник снова подставляется под удар, защищая его, и снова пылающий силуэт трёххвостого окутывается чёрным пламенем. Итачи оглядывается — и огонь, следуя за его взглядом, перекидывается на Биву. Его не загасить, не сбить, напарник корчится от боли, хрипит и смотрит в глаза. Всё темнеет, пламя окутывает всё — и всё осыпается, обнажая иной слой реальности. Скрипит дверь. Итачи переступает порог, и меч дрожит в его руке: родители не собираются нападать. — Ты примкнул к иной стороне, — не оборачиваясь, говорит отец. — Мы уже всё знаем, Итачи… — звучит нежный голос матери. Их слова ранят сильнее оружия. Гендзюцу? Сон? Что угодно, только бы этого не было, но это происходит на самом деле. Итачи смотрит на чёткие чёрные тени на полу. — Обещай мне одно: береги Саске, — отец слышит, как капает кровь с клинка, но он спокоен. — Обещаю, — можно гордиться собой: пусть слезы и текут по лицу, пусть от боли нечем дышать, но голос звучит твёрдо. — Не бойся. Таков твой путь — а наша боль заканчивается здесь, — долгая пауза. Кажется, что отец вот-вот обернется, его плечи вздрагивают. Он уверенно заканчивает. — Я горжусь тобой. Ты действительно добрый сын. Меч склоняется к полу. Пересилить себя, приподнять его, заставить ударить — невыносимо сложно, и клинок дрожит в руках. Не думать! Мир важнее клана! Две мысли — и пустота, два колючих блика, два удара, глухой шум. Они улыбаются?.. — Итачи? — в комнату заглядывает младший брат, и застывает, и смотрит, не веря, на родителей, и кидается к ним, трясет их, кричит… — Итачи… — всхлипывает Саске, прижимается к матери, обнимает её и вскакивает, кидается к нему. — Я убью тебя! — Мой маленький глупый брат, — начинает он, привычно тыкая младшего в лоб, — не в этот… И застывает в ужасе, и глядит беспомощно, как падает брат, роняет забытый, зажатый в пальцах кунай, смотрит, как вокруг головы расплывается чёрная кровь. Её удивительно много, она слишком сильно пахнет — и слишком сильна, слишком невыносима боль. Итачи падает на колени и глухо воет, раскачивается, обняв себя руками…***
Ночью становится тягостно и душно: быть грозе. Сон столь же мутный, как и небо, Кисаме то проваливается в него, то выплывает на поверхность, прислушивается. Он не ожидает нападения от Итачи, но и не испытывает доверия. Резкий вдох, шорохи, тяжелое дыхание — Кисаме вскидывается, смотрит на напарника, чей силуэт едва различим в полумраке. — Итачи? Молчит. Сжался, обнял себя, скорчился. Не реагирует. — Итачи, — настойчивее зовет Кисаме. Медлит, прислушиваясь. Рассеянно касается рукояти меча — тот отзывается глухим настороженным ворчанием — и встает. Медленно подходит ближе, медленно протягивает руку. Под пальцами спина напряжена, мышцы сводит судорогой. Хоть какая-то реакция: чуть отклоняется, почти падает, будто прикосновение болезненно, а ударить нет сил. — Не боишься, что убью тебя? — Кисаме придерживает его, всматривается в лицо. Толком разглядеть так и не удается, но и без этого ясно, что нет и тени ставшей привычной сдержанности. Подхватывает, заставляя встать. — Идём. Вода всё смоет. Итачи послушно передвигает ноги. Он почти висит на руке, но мечник не замечает его тяжести. Самехада, кажется, и то весит больше… Но самое тревожащее — напарник молчит. Не спрашивает, куда его тащат, не сопротивляется, когда Кисаме сдирает с него одежду, молчит, когда они оба, обнажённые, оказываются в воде, не смотрит — жмурится. Пугающее доверие, странная беззащитность. Неужели так бывает из-за какого-то кошмара? Его всё ещё приходится придерживать: он шатается, падает — и вцепляется в руку, и пытается прижаться. Его трясёт, на него страшно смотреть, лицо искажено болью — и ладонь сама неловко ложится на его затылок, и, медля, Кисаме до боли крепко обнимает Итачи. Он прячет лицо, хрипит, всхлипывает, едва заставляет себя дышать. Кажется, что он плачет, но нет слёз. Прижимается так, будто пытается прилипнуть, стать единым целым. Кисаме даже не удивляется, чувствуя, как его пальцы слабо царапают спину, только похлопывает меж лопаток. Ждёт. Ждёт и держит. Он сосредоточен, он точно знает: сколько бы времени ни потребовалось — он будет рядом с напарником. Но как же долго это длится… Итачи наконец расслабляется, дышит, не хватая жадно липкий воздух. Отстраняется, отворачивается, отходит… Всплеск. Кисаме хватает его за плечо, касается подбородка, заставляя повернуть голову, и долго смотрит в тёмные глаза. Чужое лицо снова застыло маской, взгляд спокоен. Кисаме медленно опускает руки. Итачи долго смотрит на него, затем опускает взгляд, пряча алые блики. Собирает влажные волосы в хвост, скручивает резинку с запястья, едва не уронив в воду. Уходит, и заметно: его движения неестественно плавные, он слаб, его ведёт, когда он наклоняется за одеждой, но помощь ему не нужна.***
Утро оказалось ослепительно-солнечным. Гроза прошла стороной, лишь сверкнув далекими молниями. О том, что случилось ночью, они не говорили.