Раб, довольный своим положением, вдвойне раб, потому, что не одно его тело в рабстве, но и душа его. Э. Берк
Свободу можно открыть только изнутри
Обычно люди живут реальностью и играют в игры, скрывая игры за завесой личной жизни, но у некоторых всё иначе. Чунмён носит дорогие костюмы, смотрит на всех вокруг с открытым превосходством и твёрдой рукой подписывает пачки бумаг, пока светит солнце. И пока светит солнце, его эффектный помощник опускает глаза и молча выслушивает распоряжения или выговоры, лишь стискивая кулаки до побелевших костяшек. Привычная картина изо дня в день, и ничего нового или особенного в ней нет. Одни высоко взлетают и управляют, а другие остаются на ступенях лестницы пониже и подчиняются. Некоторые остаются на нижних ступенях навсегда, а некоторые стремятся вверх. У кого-то получается, у кого-то — не получается. Но они — другие. Они играют в реальность, а жить начинают после захода солнца. Всё, что до заката, — фальшивка, пустышка. Их реальность длится от заката до рассвета. Правильная реальность, настоящая, спрятанная за прозрачными стёклами пентхауса Ким Чунмёна или тонкими стенами дешёвых мотелей, или в кабинках туалетов ресторанов, или роскошных альковах ночных клубов. Что бы ни происходило после захода солнца — ужин с компаньонами, нынешними или будущими, внеочерёдное заседание акционеров или управляющего комитета, праздник или загруженная разборами горящих проектов ночь, всё всегда становится на свои места. Жизнь большого человека становится крошечной в руках его подлинного хозяина. Чунмён прикрывает глаза, касаясь лбом мягкого ворса ковра, и покорно ждёт. Упирается коленями и пальцами на ступнях в пол, пока ноги не сводит от долгой неподвижности. Не смеет вцепиться в длинный ворс и держит ладони свободно раскрытыми поверх ковра. И не смеет смотреть, пока ему не позволят. Когда солнце пропадает с затянутого мутным дыханием города неба, его тело само жаждет пасть ниц и ждать, выдерживая напряжение. Мышцы ноют от пребывания в одной и той же позе, но это особенное чувство — под кожей живёт покалывание предвкушения. Чунмён знает, сколько он стоит, и когда его купили. Знает, кому принадлежит отныне, и не рассчитывает на вольную. Он не вправе распоряжаться собственными телом и душой, и он сам подписал этот контракт. Быть и казаться — это разные вещи. Выглядеть царём мира Чунмён может без труда, но гнуться и не ломаться — не может. Так умеет только Чонин. И с мгновения их первой встречи всё оставалось лишь делом времени — солнце вставало и заходило над коробками большого города, отсчитывая дни и ночи до поражения. Слабый шорох заставляет Чунмёна приоткрыть глаза. Перед собой он видит те ботинки, что недавно сам выбирал. И он знает, что ему надо делать. В этом его ценность — он всегда угадывает желания своего личного Дьявола, своего хозяина. Ему не нужны слова и указания. Он выполняет приказы уже тогда, когда хозяин только думает о них. Ошибается очень редко и так же редко принимает заслуженное наказание. Но он всё принимает с восторгом — от хозяина. Чунмён медленно тянется вперёд, задевая волосами штанину. Сглатывает вязкую слюну, высовывает язык и проводит им по коже ботинка. Оставляет влажный след, облизывает губы и снова касается языком. Доходит до шнурка и чувствует на языке ворсинки. Мечтает лизнуть горячую кожу ступней и услышать биение пульса в венах, но не ему решать. Пока ему дозволено прикасаться к обуви. Чунмён вылизывает второй ботинок и робко проводит языком по верхней кромке, задевая кожу на лодыжке. Только тогда хозяин слегка приподнимает ногу. Это немое дозволение, и Чунмён послушно распускает шнурок и стягивает с длинной узкой ступни ботинок. Чонин не носит носки, и это благословение. Чунмён припадает губами к коже и всё горячее целует и облизывает. До резкого толчка, заставляющего отпрянуть и вновь склониться, признавая свою вину. Чонин сам сбрасывает второй ботинок и бесшумно ступает по ковру к креслу. Чунмён следит за его ногами из-под опущенных ресниц и ждёт едва слышного повеления раздеться. Шёлк галстука скользит меж пальцами, и тёмная полоса ткани сворачивается кольцами на ковре. Сверху падает смятый пиджак, затем — рубашка. Усевшись на ковре, Чунмён стаскивает с себя брюки и бельё, а после вновь становится на колени. Но теперь он не падает ниц, а сидит, разведя колени в стороны и уперевшись ягодицами в пятки. Руки держит так, чтобы не закрывать себя, а голову опускает как можно ниже. Смотрит на себя и кусает губы, видя, как неумолимо поднимается наливающийся кровью член, тонкий и аккуратный, слегка искривлённый. Чунмёну довольно подумать, что прямо сейчас его хозяин, его Чонин, смотрит на него и видит его обнажённым и покорным, как возбуждение усиливается, а на потемневшей головке члена набухает блестящая капелька. Он дышит всё с большим трудом, едва контролируя работу лёгких. Тело само жадно втягивает воздух, стремясь уловить запах Чонина, смесь из зноя и того хвойно-травяного парфюма, что Чунмён покупает под заказ специально для хозяина. Но Чонин слишком далеко, запах едва улавливается, а дозволения приблизиться нет. Чунмён может только смотреть на себя самого, стоять на коленях в позе открытости перед хозяином и полной покорности, слушать шорохи и ждать. В комнате, где они сейчас, несколько кресел у стен и накрытый для ужина стол, но мыслей о еде нет. Чунмён жаждет другого. И слышит наконец тихое: — Принеси. Чунмён клонится вперёд, касается ковра сначала ладонями, потом — лбом. Замирает так на долгую минуту в поклоне, а потом идёт к двери. Не ногами. В присутствии хозяина у раба нет права подниматься с колен. Раб должен всегда оставаться у ног хозяина и не сметь покидать отведённую ему ступень. Чунмён чувствует раскалённый взгляд на своей виляющей заднице и непроизвольно старается двигаться грациознее и соблазнительнее. Добирается до ящика шкафа в просторной прихожей, бесшумно выдвигает, достаёт пластиковую упаковку, сжимает её зубами и ползёт обратно. Замирает у вытянутых ног развалившегося в кресле Чонина и ждёт. До небрежного толчка пяткой в грудь. Чунмён заваливается назад и остаётся лежать на спине с прикрытыми глазами — вверх смотреть нельзя. На хозяина смотреть нельзя. Такую привилегию надо заслужить. А сейчас Чунмён понимает, что оплошал, сделал что-то не так. — Принеси белые, — указывает на его ошибку Чонин. Чунмён медленно становится на колени, кланяется, берёт в зубы упаковку и снова ползёт к шкафу в прихожей, чтобы вернуться с тем, что нужно. От путешествий по полу туда-сюда колени краснеют и начинают гореть. Это ощущение поддерживает возбуждение и не позволяет ему схлынуть. Иногда Чунмён спрашивает сам себя, что же сводит его с ума сильнее: когда с ним обращаются как с собственностью или когда унижают и подчиняют чужой воле? Он помнит, как его драли, как суку, на огромном круглом столе в зале для совещаний, засунув в рот скомканную бумагу и опутав запястья шёлковой лентой галстука. И он помнит, какой сильный оргазм испытал, когда его просто водили на поводке, как собаку, несколько часов, а потом сняли с шеи ленту, приказали кончить на ступни хозяина и слизать собственную сперму. Это — острая реальность, когда рабу полагается поймать игру воображения господина и предугадать желания, угодить. Когда это удаётся, Чунмёна захлёстывает возбуждением с головой. Когда не получается, идти к оргазму приходится тропой боли. Разница между ним и Чонином всегда в этом: Чонин всегда придумывает, а Чунмён может только предугадать. Чонин находит и выбирает, а Чунмён выполняет. Придумать сам он не в силах. Чунмён раз за разом поднимает свою компанию на новые вершины, решая с лёгкостью вопросы любой сложности, но позаботиться о своём удовольствии у него не выходит. До Чонина любые игры — от простых до экзотических — оставались лишь играми. Фальшью. Но Чонин умеет опускать Чунмёна на самое дно, позволяя при этом испытать ни с чем не сравнимое удовольствие от падения. Чунмён не выносит подчинение и ни перед кем никогда не склоняет головы, но Чонин ломает его, словно спичку, всего двумя пальцами. Чонин втаптывает в грязь его гордость, а Чунмён умоляет о добавке. Чонин врывается в его жизнь непрогнозируемым катаклизмом и превращает ночь в день, а день — в пытку ожиданием. Ещё увидев Чонина впервые в собственном кабинете, Чунмён испытал беспокойство. Перед ним все опускали глаза и старались стать меньше и незаметнее, а Чонин смотрел в упор и давил тяжёлым взглядом. Чунмён, видит Бог, пытался поставить нового сотрудника на место. Повышал на него голос чаще, чем на кого-либо другого. Постоянно отчитывал и упрекал, выставлял в чужих глазах бесполезным и никчемным, всячески пытался унизить. А Чонин только казался подчинённым, но никогда не был им. Играл по правилам, опускал глаза, но сжимал кулаки и оставлял за собой последнее слово. Гнулся, но не ломался, не давая повода себя уволить. Ровно до того самого мгновения, как связал запястья Чунмёна шёлком галстука, смахнул со стола бумаги, скомкал и вбил в рот Чунмёну, а после безжалостно выдрал прямо на столе, заставив Чунмёна биться в таком сильном оргазме, которого у него никогда не было. Сломал и сделал своим. Заставил Чунмёна самого опуститься на колени и стать его собственностью. Выпил его волю, будто вампир. И теперь — при свете дня — Чунмёну достаточно поймать мимолётный взгляд тёмных глаз, чтобы осознать себя парализованным. Увидеть мельком в коридорах или офисах высокую фигуру Чонина и прикипеть взором к широким плечам и гибкой спине под чехлом классического костюма. Смуглая кожа шеи и узкая полоска галстука — и Чунмён сам протягивал руки, чтобы их связали. Резкие черты лица и надменная усмешка уголком рта — и колени Чунмёна сами подгибались, чтобы пасть ниц. Всё его удовольствие таилось в каждой искорке в глубине глаз Чонина, в оттенках его низкого и обманчиво мягкого голоса, в намёках на прикосновения цепких крупных ладоней. Чунмён покорно опускается на колени, открытый и обнажённый до души. Держит в зубах пластиковую упаковку с белыми шёлковыми лентами и смиренно ждёт. Он — тот, кто в силах отобрать одним росчерком ручки у Чонина и настоящее, и будущее. Довольно одного его слова, чтобы не только в этом огромном городе, но и во всей стране никто не рискнул дать Чонину работу. Он мог бы оставить Чонина без средств и без дома, в котором Чунмён никогда не был. Он мог бы сделать Чонина никем. Но сейчас никто он сам. Чунмён может объяснить всё, но только не это. Он не знает, почему его кровь превращается в жидкий огонь, а тело готово испытать что угодно, лишь бы Чонин коснулся его и одарил тем, чем может одарить только Чонин. Он не знает, почему с такой естественностью отдаёт всего себя в руки Чонина. Он не знает, почему его вера до такой степени абсолютна и непоколебима. Чунмён не испытывает и тени страха — готов принять от Чонина всё, включая боль и смерть. А может, это плата за то, что именно Чонин делает его жизнь настоящей, реальной? Чонин позволяет ему пить минуты, растянутые в часы, заставляет ощущать собственное тело так чётко и ясно, что мир больше не напоминает иллюзию и виртуальную конструкцию из цифр и финансовых формул. Чонин заставляет его ценить каждое испытанное им ощущение. Любое. Чунмён опускается на ковёр и позволяет горячим пальцам Чонина беспрепятственно скользить по левой руке, заводя её за спину. Пластик упаковки трещит и рвётся оглушительно громко — и Чунмён дрожит от предвкушения. Этим он показывает собственную слабость, которую хочется скрыть, но не получается. Он задыхается, едва чувствует прикосновение гладкого до непристойности шёлка к запястью. Кусает губы, ведь шёлк охватывает запястье тугим кольцом и обжигает короткой вспышкой боли, сминаясь в узел. Шёлк холодный и скользкий, как лёд, а пальцы Чонина горячие, как пламя. Возбуждение раскалённой спицей пронизывает Чунмёна от затылка до копчика, вспарывает тело ожогами вдоль позвоночника и гнездится вокруг мгновенно расслабившихся мышц ануса. Касание шёлка к левой лодыжке холодит так резко, что Чунмён непроизвольно сжимается всем телом. Лентой оплетают лодыжку — той же лентой, что и запястье — и Чунмён больше не в силах шевельнуть левой рукой. Рука привязана к ноге, а шёлк ластится к правой лодыжке и затягивается новым узлом. Чунмён стискивает зубы, чувствуя возбуждённым членом ворс ковра. Он беспомощно лежит на животе, сложенный почти как конверт со связанными вместе лодыжками и притянутым к ним левым запястьем. Чонин оставляет свободной только правую руку. Чунмён лежит у его ног и пытается угадать, что надо делать. Чонин благосклонно даёт ему время и отходит к накрытому столу. Чунмён не может наблюдать за Чонином, но это сейчас не так важно. Важнее правильно повести себя, когда Чонин вновь приблизится. Скрип кресла заставляет Чунмёна немного приподнять голову и упереться в пол свободной правой рукой. В движениях он ограничен. Некоторые действия даются без труда, а некоторые заставляют шёлковые ленты впиваться в плоть до боли. Чунмён неловко копошится на ковре, но всё же становится на колени. Чем шире расставляет колени, тем меньше неудобство от шёлковых пут. Чунмён скользит взглядом по длинным ногам, обтянутым тёмной тканью брюк. Задерживает взгляд на узких сильных бёдрах, опускает голову ниже и трётся щекой о внутреннюю поверхность бедра Чонина. Его не одёргивают, не отталкивают и не упрекают. Уже смелее Чунмён прикасается правой рукой к колену, медленно ведёт к паху и трогает пуговицу. А когда расстёгивает молнию, замечает блеск столового ножа на подлокотнике. Он сглатывает, но не от страха — от предвкушения и смутных догадок. Отвести глаза от ножа с широким и закруглённым на острие лезвием удаётся не без труда. Чунмён мягкими движениями пальцев раздвигает ткань и высвобождает толстый член, увитый набухшими венами. Головка лоснится от смазки и просится в рот, и Чунмён машинально облизывает губы, но замирает с широко распахнутыми глазами. Холодный металл прижимается к быстро пульсирующей жилке на шее. Как раз над впадиной между ключицами. Прижимается так остро, что ещё чуть — и кожа разойдётся тонким порезом, и хлынет кровь. Но Чунмён только шире расставляет колени от усилившегося жара в паху. В голове сливаются в ком дикие мысли, что Чонин может проткнуть ему шею ножом, а потом глубоко вогнать в рану член и трахнуть как при минете, только с другой стороны. Видит Бог, Чонин может, и Чунмён кончит даже от этого. Чонин читает эти мысли в выражениях его лица, наверное, потому что ослабляет нажим и ведёт кончиком ножа вверх, заставляя медленно вскидывать голову. Закруглённое остриё сильнее нажимает под подбородком, и по шее скользит горячая капля — то быстрее, то неспешнее, задерживается в межключичной впадине, а потом бежит вниз по бурно вздымающейся груди, остывая и даря возбуждение одновременно. Чунмён заглядывает Чонину в глаза, чтобы провалиться в бездну. А там — танцующий вихрь из безумия, боли, желания и мечты. Всё, чего Чунмён не понимает, но изо всех сил стремится понять. Смотреть в глаза Чонину нельзя, но Чунмён смотрит, потому что не может иначе. В глазах Чонина он теряет жалкие остатки себя и почти не чувствует боли от тонкого пореза под подбородком. Кровь — капля за каплей — струится по шее, но её не жалко. Чонин смотрит на него, видит его и хочет его. Чунмён немного отводит голову назад, облизывает губы и высовывает язык, чтобы тронуть лезвие ножа самым кончиком. Пробует на вкус мёртвый металл. Смотрит Чонину в глаза и легонько сжимает металлическую полоску губами. Осторожно ведёт, впуская в рот глубже. Сосёт лезвие ножа так, словно это член. Пачкает слюной, выпускает изо рта, лижет и вбирает увереннее. Приоткрытые губы Чонина, его шумное дыхание и крепкий член перед глазами Чунмёна — лучшая награда. Хозяин доволен, и Чунмён ведёт языком по лезвию до самой рукояти, добирается до пальцев и посасывает их до тех пор, пока Чонин не бросает левую ладонь ему на затылок. Чунмён обхватывает губами уже член, насаживается ртом и втягивает щёки. Размеренно двигает головой, жадно ловит толчки и жмурится, когда ствол входит особенно глубоко. И Чунмён слабо стонет, чувствуя прикосновение ладони ко лбу. Чонин отстраняет его, толкает так, чтобы Чунмён свалился на ковёр, откуда встать быстро он просто не сможет, ограниченный в движениях шёлковыми лентами. Рядом на ковёр падает пиджак, и Чунмён затихает в ожидании. Он лежит на боку и неровно дышит. Собственный член прижимается к животу и почти болезненно ноет. Чунмёну больше всего хочется сейчас быть смятым, беспомощным и выгибающимся по чужой воле. Хочется ластиться к подчиняющим рукам и гореть от удовольствия. Он ощущает опутанные шёлком лодыжки и левое запястье необычно остро — до танцующих под кожей мурашек. Но этого мало. Жжение под подбородком усиливает желание. Чунмён не может сдержать стон от прикосновения к правому запястью. Жар пальцев и лёд шёлка. Лента тревожит кожу как раз поверх вены и стягивает всё туже. И вот теперь Чунмён точно как конверт. С ним можно делать что угодно — руки и ноги надёжно притянуты друг к другу, он даже перевернуться не может. Может только подтянуть широко расставленные колени под себя, упереться лбом в ковёр и вскинуть вверх задницу, что и делает. И загнанно дышит — новая лента скользит по шее, сжимает постепенно, намокает от крови и впивается в горло до боли, которую можно вынести. Дышать трудно, но и раньше было не легче. Чунмён ничего не может с собой поделать и дёргается от почти невесомого прикосновения металла к шее. Закруглённое остриё ножа сдвигается и замирает у позвоночника как раз между лопатками. Нажим усиливается, но не до той степени, когда это грозит порезами. Помедлив, Чонин ведёт ножом к пояснице, а потом резко убирает. Чунмён задыхается и смаргивает пот, заливающий глаза. Тело произвольно напрягается и расслабляется. Чунмён даже чувствует до предела отчётливо, как пульсируют мышцы ануса — раскрываются и сжимаются. И он вскрикивает от неожиданности и обжигающей волны боли, получая резкий шлепок плоской стороной лезвия по ягодице. Второй удар приходится по тому же месту, заставляя Чунмёна сжаться. Он ловит воздух широко раскрытым ртом и с усилием расслабляет задницу, чтобы следующий шлепок получился не таким болезненным. А боль вспыхивает полосой, повторяя очертания формы лезвия, ну а после растекается с ягодиц по всему телу покалывающим пламенем. На ступнях пальцы сводит, и Чунмён с силой прижимается лбом к густому ворсу ковра. На новом ударе плоской стороной лезвия ножа невольно вскидывает задницу выше, тянется вверх и прогибается. Пауза позволяет не задохнуться и немного прийти в себя. Чунмён дрожит всем телом, едва чувствует лёгкие касания ножа к пылающему заду. В ягодицах пульсирует боль, а клинок кажется холодным. Холод дарит облегчение и подстёгивает возбуждение. Чунмён не вдруг осознаёт, что пот мешается со слезами на его лице, а непослушные губы непрерывно шепчут: "Ещё-ещё-ещё-ещё..." Чунмён откровенно презирает себя в эту минуту, дрожит уже от унижения и стыда, всеми немыслимыми способами пытается прогнуться сильнее и выпятить задницу, отдаться и быть смятым, лишённым воли и использованным. Он плачет от осознания того, насколько сильное удовольствие ему это доставляет. Он плачет от желания ощутить касания Чонина. Он, видит Бог, хочет только Чонина! Он по доброй воле отказывается от всего в пользу Чонина, обнажает себя до души и отдаёт в конкретные руки. Он признаёт себя вещью, рабом, тенью, потому что не может представить себе ничего лучше этого. Потому что только Чонин даёт ему подлинную свободу, втаптывая в грязь его гордость и достоинство, и меняя их на чистое удовольствие. Чунмён хнычет в голос, а кончик лезвия упирается ему в копчик. Немного ниже, к ложбинке между напряжённых половинок, резкий укол — и Чунмён извивается всем телом, дёргая руками и ногами, заставляя шёлк больно впиваться в плоть. Капли крови сползают по ложбинке из аккуратного пореза и увлажняют края заднего прохода. Чунмён скулит, ведь кончик ножа теперь холодит сжавшийся анус. Ему дурно от непреодолимого желания насадиться на нож, просто чтобы заполнить себя хоть чем-то. Но Чонин всегда на шаг впереди, и на мышцы надавливает твёрдое и округлое. Чунмён хрипло стонет и натягивает шёлковые путы, насаживаясь на гладкую рукоять ножа. Он так одержимо хочет почувствовать Чонина, что плюёт на стыд и унижение, яростно трахает себя рукояткой ножа и надеется, что выдержка Чонина даст трещину. Чунмёну на всё наплевать, тем более, на боль, и он насаживается на нож до самой перемычки между рукояткой и лезвием. Что угодно, лишь бы заслужить снисхождение и получить Чонина. Он жалобно хнычет, когда нож убирают. Раскрытый анус саднит, внутри щиплет до боли и раздражающей пустоты. И у Чунмёна колени разъезжаются в стороны из-за внезапно пропадающего давления лент на лодыжки. На ковре — разрезанный ножом белый шёлк в алых потёках, а на лодыжках пульсирует "браслетами" боль и зуд на стёртой коже. Потом Чунмён бессильно роняет руки на ковёр — с запястий сползают бело-красные шёлковые лоскуты, и хищно блестит тонущий в ворсе столовый нож, измазанный красным. Чунмён с хрипом втягивает в себя сухой воздух, а горячие пальцы собирают с кожи кровь и смазывают ею растраханную дырочку. Чунмён блаженно прикрывает глаза, ощущая влажное прикосновение головки к краям ануса. Он до предела возбуждён и неприкрыто упивается отнюдь не нежными толчками. Плавится от того, как жёстко входит в него толстый член, закупоривая собой вход, растягивая края и раздвигая внутри стенки на всю длину. Влажный ствол скользит быстро, глубоко, бьёт будто в самый центр тела Чунмёна. На каждом толчке Чунмён утыкается лицом в ворс ковра и приглушённо стонет. Пальцы на руках и ногах покалывает, а грудь и спина липкие от пота. И кажется, что движение будет бесконечным. Он пытается облизнуть губы, но срывается на стон опять из-за вспыхивающей в отхлёстанных ножом ягодицах боли. Чонин будто специально прижимается на толчках к ягодицам плотнее. Но так и есть, наверное. Он уменьшает возбуждение и делает путь к оргазму длиннее. Тело Чунмёна поддаётся и уступает, расслабляется полностью, купаясь в волнах блаженства и боли. Чонин двигается всё быстрее, тараня членом задницу Чунмёна. Резко вгоняет на всю длину, стараясь не задевать простату, и почти выходит. Шлепки и слабые хлюпающие звуки раздаются всё чаще. Чунмён прогибается и рывком вскидывает бёдра, меняя угол проникновения. Но его игру ломают почти сразу. Чонин просто выходит из него совсем, переворачивает на спину и прижимает к ковру. Лениво тянет из надорванной упаковки белую ленту и ведёт шёлковым кончиком от колена до бедра. Чунмён лежит без сил и даже не может шевельнуться, только смотрит, как Чонин издевается и медленно обматывает лентой его член от основания до головки. Он хрипит и запрокидывает голову от тяжести навалившегося сверху Чонина, вскрикивает на яростном толчке, но послушно разводит ноги и тянет их коленями к собственной груди, беспрекословно раскрываясь и отдаваясь. Чонин с приглушённым рычанием бьётся в него отрывистыми частыми толчками, вдавливая собой в ковёр, обжигает неровным дыханием открытую шею и крепко держит ленту, сжимающую член в шёлковом плену. Удовольствие теперь становится невыносимым, когда Чонин не пытается миновать простату. Мнёт пальцами бедро, дёргает к себе на рывках — Чунмён чувствует каждую напряжённую мышцу собственными ягодицами. Чонин позволяет Чунмёну содрогаться всем телом и почти выть от нестерпимо близкого оргазма и сумасшедшего ритма рывков. Позволяет мять в пальцах испачканные кровью шёлковые обрывки лент, обхватывать ногами своё гибкое тело, непрерывно толкающееся и толкающееся в узость заднего прохода твёрдым членом. Позволяет умолять, скулить и выпрашивать, но кончить разрешает только на отчётливом "Мой Господин". Чунмён ломается сразу весь, взрывается изнутри вышедшими из-под контроля ощущениями вместе с сорванной с члена лентой и бьющими в него струйками спермы. Бьётся сам под Чонином, умываясь слезами и захлёбываясь частыми всхлипами. Чувствует сразу все порезы, ссадины, следы от ударов плоской стороной лезвия ножа, прохладу шёлка, густые капли на коже и близость тела Чонина. Всё это обрушивается на него, сминает, комкает безжалостно и заставляет беспомощно барахтаться в потоке реального, осязаемого удовольствия. Он сжимается у Чонина на члене, крупно дрожит и стелется по ковру бездумной и покорно обмякшей плотью. И эта минута растягивается до бесконечности, после которой ничего уже не нужно. Ничего, кроме тяжёлого дыхания возле уха и дремлющего жара гибкого тела Чонина рядом с ним. Всё это Чунмён испытывает только с Чонином. Всё прочее в сравнении бледнеет и не имеет никакой ценности. Больше ничто не может подарить ему вот такое несравненное удовольствие, полную свободу и ощущение всемогущества. Чунмён помнит, что нельзя смотреть Чонину в глаза, но он смотрит. Тонет по доброй воле, поддаётся, чувствует себя парализованным, но хочет этого. Видит Бог, он хочет этого больше всего на свете. За стёклами стен пустыми открытками дышит ночной город. От пелены смога в небе до блестящего от дождя асфальта. Город, где все живут по правилам, кажутся и играют в игры. Чунмён не играет и не живёт по правилам. Он в этом городе большой человек, чья жизнь становится ничтожно маленькой в руках Чонина. Но его жизнь становится не просто маленькой, а реальной. Настоящей. Подлинной. Вместе с втоптанной в грязь гордостью. Каждую ночь Чонин ломает его, как спичку, всего двумя пальцами. Превращает в раба, одержимого похотью и желанием ублажить хозяина, чтобы получить награду. Они оба хотят этого одинаково сильно. Но если Чунмён знает причины, по которым швыряет себя раз за разом к ногам Чонина и отдаёт в его власть, то не знает ни одной причины, почему Чонин раз за разом это принимает. Потому что хозяину не нужно объяснять рабу ничего. Хозяину достаточно владеть, а рабу — принимать на веру и принадлежать.