Не жалей розги своей для сына своего

Этот городок — скука смертная. Клоктаун, слыхали? Родители — в Европе, катаются на яхтах и снимают эти игрушечные домики в австрийских деревнях. А тут — тетушка Агнесса, старая стерва с подагрой и вечным несварением желудка. Уже три недели я переодеваюсь к ужину в чистую рубашку и ем полезный шпинат. Черт бы побрал ее, тетушку Агнессу. У нее маленький садик с маками и магнолиями — как с почтовой открытки. Пол можно вылизывать, кожа диванов — без единой царапины, а кожа самой тетушки Агнессы скрипит от чистоты. Мне смертельно скучно. Радость одна — я легко завожу друзей. Я вообще компанейский парень. Сразу вижу по глазам, чего не хватает очередному Брайану или Тому, чтобы они пошли за мной, как ягнята за пастухом в той притче. Кто-то ведется на интересные истории, кому-то всю жизнь не хватало моих идей, а некоторым достаточно показать лейбл на одежде или часы. С последними не получится общаться долго — набьют оскомину быстрее, чем Агнесса. А есть те, кто совсем не этого хочет. Мне не жалко: выхожу в туалет во время воскресной мессы и целую там Вильяма. Пытаюсь нашарить хоть что-то через его огромную хламиду. Вильям сует влажные руки под мою рубашку, я вдыхаю запах ладана с его волос. Плитка холодит поясницу. На следующий день Вильям жмется ко мне со спины. Воздух душный и пыльный, и мне кажется, что мы в пустыне Сахара, а не в цветущей Ирландии. Моя мать, должно быть, пьет «пину коладу» на одном из курортов в Ницце, а меня на ужин ждет тетушка и шпинат. — Спорим, не полезешь? — спрашиваю я Вильяма. В животе сладко ноет, как всегда, когда намечается что-то интересное. Я позволяю Вильяму оставить у меня на плече засос — всем нужна мотивация. И вот мы на крыше здания старого бассейна, я стою посередине, а Вильям лезет через ограждение. Я подбадриваю его: еще чуть-чуть, еще шажок, ты хороший мальчик, Вилли, не струсишь — я отсосу тебе этим вечером. Он слышит это и оступается — нога соскальзывает с одного из металлических прутьев. Я с замиранием сердца жду, сможет ли он подтянуться и вылезти обратно. Вильям, алтарник в церкви Святой Марии, висит на высоте четвертого этажа, зацепившись руками за бортик. — Джеймс, помоги, — просит он с паническими нотками в голосе. — Помоги! Я не могу! У него перед глазами, наверное, проносится вся его жизнь. Я бегу к краю крыши, думая о грязи на своих белых туфлях. Вильям зовет меня снова, и я подаю ему руку. Мы застываем в дурацкой позе, как герои фильма «Титаник». Вильям тянет меня вниз, он старше меня и намного тяжелее, и мне никак не вытянуть его. На секунду он перестает трепыхаться — осознает то же самое — и еще через мгновение отпускает мою руку. У меня трясутся колени. Вильям раскинулся внизу, кровь вокруг его головы кажется черной. Я ищу взглядом кого-то, кто мог видеть это. Но вокруг — пустота и мертвенное спокойствие. Мне страшно и я собираюсь сбежать. Мне некому делать минет сегодня вечером. Я не хочу в тюрьму, я хочу скуку и шпинат, магнолии и толстую жужжащую муху на окне. Снизу окликают. Я бессильно падаю на горячую крышу, не заботясь больше об обуви и белых брюках. Это так глупо. Уже внизу меня осеняет. Я говорю как по волшебству появившимся вокруг меня людям, что это был несчастный случай. Дрожу чуть сильнее, чем нужно, и непринужденно бледнею. «Мне страшно и, наверное, холодно». Как всегда, находятся свидетели. Нас видели из окна дома через улицу, подслеповатая миссис Тернер внезапно оказывается зрячей. «Эти мальчики стояли там, наверху. Я целый день наблюдаю в окно за окрестностями. У меня даже есть бинокль – вот, посмотрите!» Я ненавижу эту суку, производителей биноклей, неловкость Вильяма, весь мир. Ночью первым удобным авиарейсом прибывают мои родители из Европы. Полицейский встречает их возле прокатной машины, сердечно жмет им руки и ведет внутрь. Со мной тетушка Агнесса — она принесла мне на ужин шпинат. — Знаете, — делится полицейский, — у нас же тут давно ничего не происходит. Глухомань — даже преступникам лень грабить в такую жару. Вместо минета я слушаю страстную отцовскую лекцию о воспитании и старых добрых временах, о том, что меня испортила либеральность современных тенденций и отсутствие тяжелой руки. — Мальчишкам, — говорит отец, — всегда нужна хорошая порка. Меня в детстве пороли, моего брата пороли, моих друзей тоже пороли. Как видишь, никто из нас не вырос ущербным. И никто из нас, конечно, не подговаривал других детей прыгать с крыши. А что касается моей матери, то она просто недовольна внеплановым прекращением отпуска. Поэтому в конце августа я трясусь в поезде, который должен доставить меня в школу Священного Сердца. Меня сопровождает Мартин, мой дядя — у отца конференция в Чикаго. Новая школа находится в заднице мира. Бог во время создания деревни Доэрти наверняка отходил покурить и выпить чего похолоднее. Клянусь, тут даже хуже, чем в Клоктауне. Об окно в поезде бьется какое-то глупое несчастное насекомое. Оно тоже хочет найти выход из этого поезда. Я избавляю его от страданий, прижав к стеклу пластмассовым стаканчиком. Я залез на сидение с ногами и думаю о словах отца. Накрываюсь одеялом с головой — отвратительно жарко, но я не могу смотреть на дядюшкино лицо. Два месяца назад, после того случая, меня отпустили. Отец забрал меня утром и отвез домой, едва разрешив взять личные вещи из дома Агнессы. Эти два месяца я думаю только об этом. Думаю по ночам, от жары ворочаясь в кровати, думаю в магазинах и в отцовской машине. Меня теперь не отпускают одного — лето я провел взаперти, в лучших традициях английского классического воспитания. Когда я узнал про школу Священного Сердца, мои мысли приняли конкретное направление: …передо мной стоит фигура священника — лицо размытое, просто образ — с четками в одной руке и колораткой на шее. В другой руке у него — деревянная лопатка. Иногда трость из ротанга, иногда ремень. Я много читаю — я знаю, как это бывает. Позади меня, затаив дыхание, сидят дети всех возрастов. Они наблюдают, как я расстегиваю пуговицы на форменных шортах и ложусь животом на престол, застеленный сукном. Мне жарко, кровь приливает к щекам. Я возбужден и сглатываю слюну в предвкушении. Слышу, как трость со свистом рассекает воздух. Я лежу так, чтобы всем было хорошо видно — изгибаюсь, как лоза, и расставляю ноги шире. Мои крики возносятся к церковным сводам. Это считается молитвой? Я думаю, Господь Наш рад, когда его пастве хорошо. Новая школьная форма аккуратно уложена в сумку. Я примерял ее накануне. Окна спальни были зашторены, я стоял в полутьме в одних гольфах. Смотрел на себя в зеркало и чувствовал волнение. Может, в школе Священного Сердца не будет так уж скучно. Я вспомнил, как дал поцеловать себя Дэвиду — учителю английского языка в школе в Дублине. Дэвид носил пиджаки с заплатами на локтях и волновался как ребенок, когда я обнял его ногами за поясницу. Через пару недель Дэвида уволили — мне слишком быстро наскучило. Но это было лучше, чем трахаться с прыщавыми одноклассниками. С ними все напоминало щенячью возню и редко заканчивалось так, как хотелось бы мне. Поезд приехал. Мартин взял мою сумку и пропустил меня вперед. Я пробирался к выходу, и сладкое, полное ожиданий предчувствие едва не сбило меня с ног. Мне даже пришлось прислониться к стене вагона. Я не мог сказать Мартину, что мне нужно подрочить. Неделя, как я тут. Сижу на воскресной мессе, слушаю хор и наблюдаю за алтарниками у престола. Их одежда не дает мне шанса определить на глаз их физическое развитие, и я скучаю. Я возбужден почти постоянно. Кажется, все, что имеет отношение к религии, заставляет мой член колебаться, как маятник. В нашей спальне висит распятие. Я хочу забрать его к себе в постель — там оно лучше послужит нуждам христиан. У меня появилась пара друзей. Один из них, Делани, нравится мне особенно. Мы понимаем друг друга с первого взгляда. Делани дает мне прикурить и осматривает меня так же, как и я его. Решает, стоит ли иметь со мной дело. — Увидят с сигаретой — исключат, — говорит он наконец. — Как тебе тут? — Скучно. Днем позже Делани ставит меня на колени в душевой. Во время уроков там пусто, а мы оба служили утром при алтаре и задержались. Мне начинают нравиться утренние мессы. От рваных толчков я проезжаюсь вперед. Закрываю глаза и отдаюсь ощущениям, радуюсь, что Делани двумя годами старше. Его хватает на несколько минут. Я замываю царапины на коленях и повязываю галстук, Делани заправляется у раковины. Мы оказываемся в коридоре ровно со звонком. В первую неделю отсутствует часть педагогов, поэтому во вторую я удивлен. На уроке немецкого оборачиваюсь назад — за последней партой сидит молодой священник и проверяет тетрадки. — Эй, кто это? — толкаю соседа по парте, Джейсона. — Это Фассбендер, — шепчет Джейсон. — Святой отец. Мне это нравится. Не спешу поворачиваться обратно, пристально смотрю на святого отца и прикидываю, сколько ему лет, какого он роста и как пахнет. Я хочу залезть Фассбендеру под сутану. Мистер Хилл рассказывает нам с кафедры об импровизации и спрашивает, есть ли добровольцы. Я поднимаю руку. — Мне тесно в моем теле — я смертельно болен, — говорю, коверкая немецкие слова. — Я знаю лекарство от этой болезни, но и оно само — маленькая смерть. Иногда, чтобы жить, нужно умереть. Мистер Хилл говорит мне что-то о вычурности метафор и советует повторить грамматику. Фассбендер поднял голову от тетрадки и смотрит на меня в упор. Его пальцы перебирают четки. В конце урока я записываю свои слова на бумажку, а записку подсовываю святому отцу в сумку. Я иду через ряды парт и даже не отдаю себе отчета в том, что мои движения стали более плавными, а тело — ленивым, как всегда, когда меня ведет от кого-то нового. Перед тем, как собрать со стола вещи, я потягиваюсь, разминая мышцы. Джейсон рядом со мной сглатывает и попадает книгой мимо ранца. С этого дня в моих фантазиях образ священника перестает быть образом — у него появляется лицо. Фассбендер преподает религию. Он тихий и собранный, старше меня на десяток лет. В свободное от уроков время его едва ли застанешь в школьных коридорах. Я слежу за ним, садясь в церкви на ближнюю к алтарю скамью. Думаю об одном: хочу принять причастие из его рук. Я не уверен сам, что имею в виду. Становлюсь на колени — святой отец кладет гостию мне на язык. Мне кажется, мое тело горит, и я сжимаю колени, представляя, как задираю вверх отвратительно скромную черную ткань. Вечером я стучусь в комнату Фассбендера и вхожу, не дожидаясь разрешения. Он поднимает глаза от очередной тетрадки. — Это вы, Макэвой? Чем вам помочь? — Мне нужна беседа с духовником. Расстегиваю шорты и спускаю их вместе с бельем сразу до лодыжек. Честное лицо Фассбендера покрывается легким румянцем. — Я не ваш духовник. — А я выбрал вас. Сегодня, на меня снизошла благодать во время причастия. — Макэвой, прошу вас. Уходите. Святой отец встает и вытягивает вперед руку в защитном жесте — он как будто боится меня. — Не делай вид, Майкл, — я узнал его имя и я повторяю его снова и снова, как заведенный. — Не любишь трахать мальчиков? Я тебе не верю — вы все одинаковы. Я глажу себя по животу и задеваю пальцами член. Мне хорошо стоять так тут под взглядом Фассбендера. Если он не трахнет меня сегодня, я смогу, по крайней мере, подрочить. — Вы с ума сошли? Он, кажется, злится. Смешно. — Уйдите отсюда! Фассбендер хватает меня за рукав свитера и тащит к двери. Мы оказываемся совсем близко – нет, он слишком глуп, если думает, что его мнение что-то решает. — Ты знаешь, что я сейчас сделаю? — облизываюсь и смотрю в его зеленые глаза. — Я закричу. Как думаешь, кому поверят? Он стремительно теряет уверенность. Отпускает мой рукав и отходит обратно. Я иду следом. Парой минут позже я стою на коленях и прижимаюсь губами к его члену через ткань белья. Черная сутана накрывает меня со всех сторон, как одеяло. Кожа под моими руками пахнет именно так, как я мечтал — остро и приятно. Трусь щекой о бедра Фассбендера — жаль, ничего не видно. Провожу исследование на ощупь. Мой проклятый рвотный рефлекс — я не смогу взять в рот этот член целиком. Фассбендер ощутимо дрожит. Хочу пошутить про одержимых дьяволом, но мой рот заткнут до самого горла. Вскоре я перестаю думать о религии и о мире вообще — я под черным куполом, один на один с предметом своего поклонения. Оцарапанным коленям больно от соприкосновения с полом. Фассбендер нажимает мне на затылок и толкается навстречу — и я успешно справляюсь со своим рефлексом. Пропускаю член до конца и чувствую такой душевный подъем, который не испытывал даже во время причастия. Выхожу в коридор. Тихо, никого нет. Меня трясет — мне хорошо. Кожу живота стягивает моя собственная подсохшая сперма, сведенные мышцы на спине ноют, колени саднят. Иду через галерею мимо стрельчатых арок. Сонная природа кажется мне удивительно красивой. После секса я становлюсь сентиментальным, впадаю в прострацию и воспринимаю цвета и запахи в два раза ярче, чем они есть. Во рту все еще горчит от спермы Фассбендера. Сочетание ее вкуса и цвета заката я нахожу прекрасным чувственным опытом. Пройдя галерею, оборачиваюсь — закат насыщенный, как кровь Вильяма. Фассбендер пытался наставлять меня. Говорил на религиозные темы, просил быть благоразумным и думать о грехе. Об этом я бы мог спорить бесконечно — я считаю, каждый мой оргазм доказывает Богу, что я не зря появился на свет. Фассбендер рассказывает мне притчу про таланты — я интерпретирую ее на свой лад, в качестве талантов демонстрируя ему свой член, а чуть позже, становясь на колени, и все остальное. Прихожу к Фассбендеру с сумкой на плече. Набил ее всем необходимым — под учебником этики смазка, презервативы и мой ремень. В классе я позаимствовал пластмассовую указку, и сейчас она в моей руке. — Что? — спрашивает Фассбендер. Он больше не пытается быть милым. Едва заметно бледнеет, чуть позже — снова покрывается румянцем. — Мне это в тягость. Ты тянешь меня во грех, Джеймс. На дно. — Тебе же нравится, — подхожу к нему и вытаскиваю смазку из сумки. — Я такое сразу вижу. — Это соблазн. То, что плохо, всегда нравится. Я негромко смеюсь. Не понимаю, как можно быть таким идиотом. Но у идиота внешность апостола с иллюстраций Доре, и мне хочется отсасывать ему до конца жизни. Я вспоминаю домашнюю Библию и многочисленные открытки с религиозной живописью. Пару из них я носил в бумажнике и доставал в школьном туалете, чтобы подрочить. Моя любимая — Святой Себастьян, пронзенный стрелами. Я бы хотел быть Себастьяном. — Если это плохо, так высеки меня, — даю Фассбендеру указку. — Накажи. Неожиданно он выглядит смущенным. Я оставляю шорты где-то в углу комнаты, становлюсь на колени и завожу руку за спину, чтобы смазать себя. Ложусь животом на кровать и раздвигаю ноги — так удобнее. Рука быстро затекает, но я все равно пытаюсь протолкнуть пальцы глубже. Слышу шаги Фассбендера позади меня. — Ты нехороший мальчик, Джеймс. Мы оба будем гореть в аду. Зачем тебе это? — Мне просто нравится трахать себя пальцами, когда ты смотришь, — делаю вид, что не понимаю, о чем он. Закрываю глаза и представляю себя Святым Себастьяном. Ноги тут же перестают держать, живот скручивает, а пальцев становится отчаянно мало. — Тогда готовься. Ты получишь свое наказание. От хрипловатого голоса Фассбендера становится еще хуже. Заталкиваю в рот край одеяла, как кляп — чтобы не закричать, если вдруг захочется. На меня обрушивается первый удар — вжимаюсь в кровать, трусь об нее членом. Это намного больнее, чем я думал — после пятого из моих глаз текут слезы, кожу жжет. Я хочу подрочить себе, но не могу даже нормально дышать. У тихого и скромного Фассбендера оказалась тяжелая рука. Короткая пауза, и я слышу шум — Фассбендер роется в моих вещах. Следующие удары — ремнем — выбивают из меня последнее дыхание. От боли мутнеет в голове. Я кончаю, и все тут же заканчивается. Становится холодно — не помню, как забираюсь на кровать, под головой — подушка. Фассбендер целует меня под коленкой. Вот дурень. Через неделю — мы виделись почти каждый день — захожу к нему снова. Задница все еще болит, и я спешу рассказать об этом. Может, если я признаюсь, что думаю о нем день и ночь, он переступит через принципы и трахнет меня так, как это делали Делани и другие. Фассбендер собирает вещи. Любуюсь, стоя у двери, тем, как первый солнечный свет золотит его волосы, как сутана облегает тело. — Уезжаешь? Даже на мессу не останешься? — Мессу отслужит отец Уолш. Меня ждет машина внизу. Я вызываюсь проводить моего духовника до ворот. Школа еще пустая — замечаю только пару учителей и ни одного ученика. В галерее я толкаю Фассбендера в плечо. — И что теперь — откажешься от сана? Или будешь замаливать грехи? — Джеймс, — серьезно говорит Фассбендер. — Для меня вера — не пустой звук. Я не могу отступиться от Бога. Мы говорили об этом. — Ох, брось. Будешь всю жизнь дрочить в одиночестве? Сидеть над Библией и покрываться пылью? Ты пожалеешь об этом, когда состаришься, Майкл. Фассбендер молчит. Возле ворот я вспоминаю кое о чем, нахожу карандаш в нагрудном кармане и нацарапываю ему записку с моим адресом. Протягиваю и добавляю: — Будешь в Дублине во время каникул — заходи. Мой отец только порадуется, если ты выпорешь меня — думаю, старый ублюдок даже захочет понаблюдать. Фассбендер колеблется, но в последний момент берет из моих рук клочок бумаги и засовывает в карман сумки. История продолжается.