Молитва

Все, что ни есть красивого, превращается в уродливое. Такая земля: болотистая и вязкая, изъеденная промышленностью и временем. Так повелось с начала времен. Люди здесь подчиняются природе, и ее темные силы обретают последователей: майянский культ змей, ритуалы негритянской сантерии, и христианство тоже превращается во что-то уж совсем оккультное. Достаточно взглянуть на этих проповедников в шатрах. Одри смотрит на проповедника — некрасивого, но его лицо горит священным запалом, поэтому кажется вполне благородным. Она знает, что на этой земле нет места благородству. Так здесь повелось. Топкая гниль луизианских болот, которая дышит отравой, испускает отраву, поглощает отраву, никому не даст остаться благородным и чистым. Но хочется позволить себе хотя бы иллюзию безупречности. Одри приезжает сюда, в этот шатер, из любопытства: вдруг найдется что-то чистое. Конечно, не находит. Люди в бедных одеждах, сидящие здесь, могут быть какими угодно, но не чистыми. Они потрясают своими Библиями в мистическом трансе и хором вскрикивают, отвечая эхом своему проповеднику — но это ничем не отличается от вуду. Одри бывала и на праздниках Сантерии, поэтому знает, о чем говорит. Да, она в курсе, что настоящая Сантерия требует посвящения, нужно позволить духу вселиться в себя, а без этого ее не пустят на ритуал. Пусть так, пусть те вудуистские ритуалы были ненастоящие, но разве можно назвать настоящим этот христианский шатер? Проповедник выпевает звучным голосом, что Бог всегда защитит, и народ раскачивается на своих стульях в упоении, и Одри вспоминает чаши с рисом, молоком и кровью, которыми водили вудуисты вокруг посвящаемых. Ничего настоящего. Некоторые лингвистические антропологи говорят, что любая религия — вирусный язык, который переписывает нервные пути в мозгу, подавляя критическое мышление. И это действительно так. И Одри это нравится. Ей нравится атмосфера таинственности, причастности чему-то высшему, хотя это высшее насквозь иллюзорно и пропитано ложью — что самое интересное, за высшей ложью в итоге ведь спрятана высшая истина. Истина в обертке из многих грязных одежд. Точка в конце спирали ведь что-то таит в себе, не случайно спираль ведет к ней. Вот только выцепить эту истину почти невозможно. Она слишком абстрактна, она только смутно ощутима, ее плохо получается назвать словами. И эта истина есть у всех, что в вуду, что у евангелистов — у всех. Какой-то еле различимый свет. А чтобы добраться до света, нужно упасть во тьму. Одри, закрыв глаза, слушает проповедника, его голос, трубные интонации. И он возглашает: — В геенну огненную падут предатели, падут содомиты и насильники! Аллилуйя! — Аллилилууууйяяааааа! — поет народ. Одри медленно растягивает губы в улыбке. Да. Она падет в огненную геенну. Что только естественно. Кровосмесителям суждено гореть в аду. Ну, так и что ж. Разве жизнь на земле можно назвать раем? Это и есть преисподняя — болотная, вязкая, полная страдания, так куда уж хуже. Одри вместе со всеми воздевает руки и упоенно молится неназванному Богу, умоляя отправить содомитов и предателей — то есть, ее саму, — в ад. Да будет так. Ее пробирает восторженный озноб. Мало того, что она — содомит. Она желает нечто совершенно запретное. Одри вспоминает вчерашний вечер — за двенадцать часов до того, как появиться в передвижной церкви, она занималась сексом с двумя мужчинами и одной женщиной. Грязно и так же упоенно, как сейчас молится. И никакой разницы между трансом секса и трансом религии. Ничего настоящего. Высшая истина — за обертками грязных идеалов. Высшая истина в том, что настоящая любовь существует, и Одри знает: это воистину так. Потому что она любит по-настоящему. Она любит свою сестру. И никогда ее не получит. Ей приносит успокоение мысль о том, что она сгорит в аду. Сгорит в аду, как сгорят лжецы, мошенники и насильники. Дьявольские ловушки, ритуалы Сантерии, цикл смерти и сумасшествия — это часть местного генома, это вложено в людей. Люди рождаются здесь только затем, чтобы попасть в ад. Чтобы пить, курить, сношаться, сходить с ума и — извилистой дорожкой спускаться к Люциферу прижизненно. Сидя среди молящихся людей, выпевая «аллилуйя» вместе со всеми, Одри качается в такт крикам проповедника, медитируя на чистый образ сестры Мэйзи — с золотыми волосами, в белых одеждах, и как же это грязно, как это чудовищно грязно. И чисто. Потому что искренняя любовь — это всегда чисто.