Три заветных слова

      Шнайдер нерешительно вылез из-за барабанной установки и запустил руку в отросшие кудрявые волосы. Репетиция закончилась, но дела остались, поэтому мужчина находился в состоянии ученика, готовящегося отвечать у доски экзамен. Ему было страшно, волнительно и вообще плохо.       Кристоф перевёл взгляд сначала на Рихарда, педантично возящегося с оборудованием и своей любимой гитарой, затем на Тилля. От вокалиста ему досталась косая ухмылка и ободряющее похлопывание по плечу, после которого Линдеманн довольно устроился на диванчике.       — Цвен, можно с тобой поговорить? — нехотя начал Шнайдер, рукой уже не просто почёсывая голову, а пытаясь провести ей же трепанацию черепа от волнения.       — Запросто, — не отвлекаясь от работы, ответил Круспе.       — Хорошо, — по-идиотски залыбился барабанщик и одёрнул себя. Он не готов был.       Когда Дум спорил на желание с Тиллем, он, удобно расположившийся за барной стойкой в одном из пабов Берлина с кружечкой тёмного нефильтрованного, даже не предполагал, что его любимая футбольная команда, как будто нарочно, проиграет по всем статьям. Ещё он не предполагал, что желание найдётся столь быстро. Не успели раздосадованные фанаты понизить градус возмущения, как Фриц, любимый внучок Линдеманна, засуетился и предложил свой вариант, засмеявшись невинно и по-сатанински — так, как умеют делать это только дети. Вокалист не стал возражать, и Кристофу сперва показалось, что он очень легко отделался, поскольку родственнику Тилля могло прийти в голову что-нибудь извращённее. Лишь потом Шнайдер задался вопросом — как ребёнку вообще пришла такая идея?       Теперь же, когда нужно было выполнять задание, ему было совсем не до шуток. У взрослого мужика вспотели ладошки, и на голове появилась прочёсанная лысина. К счастью, кроме Тилля, лишних зрителей в комнате не осталось. Иначе бы Кристоф начал заикаться.       — Цвен, я это… — негромко вступил он, опустив глаза.       — Ну, — подбодрил его освободившийся Рихард.       — Того… я… — замялся ещё больше Шнайдер.       — Да не телись ты! — проворчал Круспе, недовольно сложив руки на груди.       — Я люблю тебя! — выпалил барабанщик и выпучил глаза, состроив одну из тех рожиц, которые отличали его от обычных адекватных людей.       Молчание было не то что бы долгим, однако немного затянулось. За время паузы на свет успел появиться взвод сотрудников правоохранительных органов, и несколько из них отдали Богу свои души по причине старости. И бедолаги даже не подозревали, в какой момент это делают.       У Круспе на лице не дрогнул ни один мускул. Он совсем не удосужился проявить хоть какие-нибудь признаки жизни, оставшись стоять с недовольной миной. Зато в его глазах можно было прочитать от «теперь понятно, почему тебя всё-таки называют Думом» до «ну, бывает». Сам Шнайдер чувствовал такое облегчение, что, обсасывай его сзади сумасшедшая фанатка, он бы не придал этому значения. На последствия ему тоже было наплевать.       — Идиот, что ли? — нарушил молчание Рихард.       — Нет, — быстро откликнулся Кристоф.       — Это хорошо, — одобрил Круспе и закинул кофр с гитарой себе на плечо, — в следующий раз, когда решишь подобным образом излить кому-нибудь душу, выбирай телосложением поневзрачнее. А то, мало ли, ответят взаимностью. Не отвертишься.       И он от всей души ткнул факом в глазок камеры, которая терялась в руках Тилля, и насвистывая незамысловатую мелодию покинул репетиционную.       — Снято! — пробасил Линдеманн, — ну что, ещё трое?