Слово и дело

Согласно досье, Говарда Линка, младшего инспектора, присланного Ватиканом в Главное Управление для расследования дела о наследии Четырнадцатого, и Линали Ли, экзорцистку Чёрного Ордена, младшую сестру Смотрителя Комуи Ли, разделяют два года, не больше и не меньше. А кажется — пропасть шириной в целое столетие. Благодаря ватиканской муштровке Говард стар, как никогда не бывают стары юноши в двадцать, и теперь он с изумлением смотрит через пустоту протяжённостью в сотню лет на невозможно юную Линали, которая мечется, ломая руки, на другой стороне. Неужели… неужели всё, что вбивал в неё Чёрный Орден с детства, можно так легко отбросить? — Я. Должна. Увидеть. Его, — тихо произносит Линали, стоя перед ним; у неё дрожат губы и трясутся пальцы — она пытается это скрыть, раскрывая рот ровно настолько, чтобы получилось выдавить одно-единственное слово, и отчаянно вцепляясь в оборки форменной юбки так, что синеют суставы. Оттого фраза выходит резкой и рваной — не просьба, а требование. Оттого её поза скованная и напряжённая — не покорность, а решительность. Похоже, она примчалась к нему, вырвавшись из госпиталя после миссии: у неё наскоро забинтованы предплечья, а на правую щёку небрежно налеплены полоски пластыря, сквозь которые проступают красные пятна. Если не наложить повязки правильно, потом останутся шрамы, но Линали, по всей видимости, об этом не думает; странно, что об этом думает Линк. Она здесь, потому что услышала, что Аллен Уолкер арестован, скован наручниками и печатями и препровождён в подземную темницу Главного Управления — ждать допроса, процесса… приговора; Линк давно верует лишь по застарелой дурной привычке, но украдкой молится, чтобы его подопечного не приговорили без суда и следствия, по одной лишь указке Ватикана, — и ещё чтобы к нему не применяли особых методов, у Уолкера достаточно ран, полученных честно, в боях, — это будет несправедливо, Господи. — Мисс Ли, — проговаривает он — сухо и строго, но по-другому Говард не умеет — не приучен; она вскидывает голову. — Это противоречит регламенту… кхм… содержания подозреваемых под стражей. Нет никакой возможности посетить Уолкера без согласования со старшим инспектором Рувелье. Упоминание старшего инспектора должно её остановить. — Пожалуйста, — в её глазах появляется влажное мерцание — или ему мерещится, потому что её голос по-прежнему твёрд. Что-то изменилось: пожалуй, она действительно может отправиться к Рувелье и погубить Уолкера. — Линали Ли, — всё так же сухо и строго повторяет он и с нажимом продолжает: — Я не могу, — и истово надеется, что у неё всё-таки хватит благоразумия отступить и не испытывать его. — Тогда, — она чуть пошатывается, потрясённая ударом, но не смирившаяся, — если нам нельзя увидеться… я напишу, — и спрашивает уже почти робко: — Можно?.. Линк, ожидавший более бурной реакции: слёз, гневных выкриков, — немного медлит и наконец кивает: кто знает, на какие ещё безумства она готова? Линали, ничуть не удивлённая его уступке — отчаяние, верно, ударяет в голову не хуже вина, — берёт протянутый им листок и карандаш, наклоняется над столом, чтобы торопливо нацарапать несколько слов, складывает записку и возвращает всё Линку. Известно ли ей, что переписка с Уолкером тоже запрещена и достаточно уже существования этой бумажки, чтобы признать их обоих пособниками кого угодно: от Аллена и Четырнадцатого до Тысячелетнего Графа, — ему остаётся только гадать. — Теперь возвращайтесь в госпиталь, мисс Ли, — советует Говард и невозмутимо добавляет: — Берегите себя. — Спасибо, — шепчет она, порывисто разворачивается и выбегает стремительно, будто за ней гонятся. Линк провожает её взглядом, находит среди бумаг на столе очки и разворачивает записку. Всё намного хуже, чем он думал. «Аллен… люблю…» — читает он и цепляется глазами за подпись: «Линали». Слова предают; слова записанные предают ещё вернее: одним решением Линали превратила себя в инструмент дознания, который пригодится, когда (если дойдёт до такого) станут бесполезными тиски и клещи, дыба и калёное железо; а они непременно станут бесполезными — Уолкер из мучеников. Говард пару мгновений рассматривает записку, ненадолго закрывает глаза, глубоко вздыхает, мнёт листок и бросает в разожжённый с утра камин. Огонь опал, но жара хватает, чтобы бумага почернела — букв теперь не разобрать, тронь — и комок рассыплется на бурые клочья, не останется никаких улик. Он будет молчать обо всём — он ничего не обещал девушке; он совершает должностное преступление: записке место в деле Уолкера с приложенным отчётом о времени и обстоятельствах её получения. Но записка горит не ради прекрасных глаз Линали Ли. Линк думает о Тэвак, он теперь почти всегда думает о Тэвак — не о Токусе, которого — это правда, Уолкер? — можно было спасти, не о Мадарао, который когда-то — слишком давно — был ему братом: Боже, это я совершил ошибку, она здесь ни при чём; пусть ей никогда не придётся просить… и пусть ей никогда не придётся стать для меня тем, кем Линали Ли едва не стала для Уолкера. Потому что называть такой выбор лёгким может только тот, кому не пришлось выбирать.