***
— Давно он так? — сержант Ву выглядит развлеченным. Час еще ранний, но полицейский участок уже гудит привычным рабочим гулом. Хэнк отрывается от монитора, переводя взгляд на напарника, и терпеливо выдыхает. Он заметил, что в какой-то момент, пока он зачитывал вслух выдержки из досье потенциальных преступников, Ник подозрительно низко склонился над лежащей на столе папкой. Но это было три досье назад, а теперь голова Беркхардта прочно покоится на раскрытом файле, глаза закрыты, а рука застыла в миллиметре от спасительного стакана с недопитым кофе. — Надеюсь, достаточно давно, чтобы текст отпечатался по лицу, — усмехается Хэнк. — Не придется таскать с собой файлы, очень удобно. — Я все слышу, — объект обсуждения нехотя отрывается от стола, чудом не опрокинув стакан; настороженно трет щеку, где к глубокому сожалению напарника не наблюдается ничего, кроме щетины и бледной ссадины с очередной рукопашной разборки. — Я не сплю. — По тебе и видно, — продолжает подначивать Ву. — Сам-то… — остаток предложения тонет в протяжном зевке, и Ник просто отмахивается, прикрывая рот рукой. Хэнк ловит себя на мысли, что напарник прав. Сержант в самом деле выглядит не намного лучше, разве что не засыпает носом в стол. По крайней мере, у Ника есть веское оправдание. — Большой страшный Гримм повержен маленьким вопящим чудовищем, — продолжает забавляться Ву. — И после этого детей считают милыми? Только Хэнк подозревает, что не ребенок виноват в бессонных ночах коллеги. — Это ведь не из-за Келли, да? — уточняет он, когда Ву скрывается из виду. — Так и не придумал, что будешь делать с Адалиндой, когда она снова станет ведьмой? Это не первый раз, когда они обсуждают проблему. Обычно Ник становится мрачнее тучи и старается быстрее съехать с темы, потому что каждый раз все возвращается к выводу «Да, это все безумие какое-то». Они все повторяют эту фразу раз по сто, будто данное утверждение способно узаконить ситуацию. Но это ничего не меняет: безумие остается безумием. — В смысле, вы же встречались с ней, — напоминает Ву как-то раз Хэнку. — У вас что ли нет дружеского соглашения о том, чтобы не трогать девушек друг друга? И это только малая часть. Но Хэнк — детектив, этого не отнимешь, поэтому он продолжает настойчиво задавать вопросы, зная, что отсутствие прогресса тоже что-нибудь да значит. Видимо, прогресс все же есть, потому что вопреки его ожиданиям Ник не хмурится. — Я не знаю, что делать, — он разводит руками; лицо озаряется такой беспечной улыбкой, что сердце у Хэнка падает. «Приворожила стало быть», — мысленно ставит он диагноз. Или того хуже. — Но ты серьезно полагаешь, что она может убить тебя во сне? — Я серьезно не знаю. И я не знаю никого, кто мог бы знать. Монро и Розали не представляют, что делать, а в книгах, знаешь ли, нет ничего о психологии и устройстве ведьм. У Хэнка еще живы воспоминания о том, как Джульетта обратилась в ведьму. Он помнит каким был тогда Ник: разбитым, потерянным, угрюмым. Он никогда больше не хочет видеть напарника таким; Гримм на грани нервного срыва — тот еще сюжет для недетской сказочки. В принципе, Беркхардт никогда не был склонен к депрессии. Но после событий последних месяцев никто не ожидал от него, что он приземлится, как кот, на свои четыре, отряхнется и пойдет дальше. А он встает и идет; с удовольствием ныряет в работу, резво гоняется за нечистью, как ни в чем ни бывало приглашает на новоселье. Много улыбается, чаще, чем обычно. Даже сейчас обрамленные красной каемкой глаза искрятся улыбкой, и Хэнк гадает, может, парень наконец-то спятил от стресса и недосыпа? Или того хуже. Беда в том, что видел он уже эти искорки в глазах. Странно думать, что теперь они совсем о другой женщине. Был бы это кто-то другой, Хэнк бы уже хлопал его по плечу со словами «ну ты и попал, чувак». Но Адалинда — совсем другая история, а ему только остается повторять. — Да, это все безумие какое-то… Ты же не можешь вечно караулить ее по ночам. — У тебя есть идеи получше? Иногда Хэнку кажется, что Ник накрепко застрял в стадии отрицания. — Ладно, — сдается он со вздохом. — Сегодня за рулем я.***
Монро ловит себя на мысли, что им с Ником давно не выпадало возможности провести время вдвоем. Обычно они собираются целой компанией для очередного расследования. А если Ник и приходит один, то рядом всегда жена, и они уже воспринимаются единым целым: Монро и Розали. Кажется, не было того дня, когда их ничего не связывало. Но сегодня все пошло не так. Дуэт «Беркхардт и Гриффин» нагрянул в магазинчик специй посреди рабочего дня, а потом, уличив момент, когда Ник с головой ушел в книгу, Хэнк как-то плавно слился, бубня под нос что-то вроде «напарник на кофеине и гормонах, нет, спасибо, мне не надо». Розали вернулась за прилавок к посетителям, а они остались наедине с книгами: Потрошитель и Гримм, как в старые добрые времена. Все это в самом деле напоминает те старые добрые времена, когда фургончик с наследием Гриммов был цел. Книги были бесценны. Монро всегда забавляло, с каким воодушевлением впиваются в них «новобранцы» их мини-группировки по борьбе со злобной нечистью. Казалось, Ву мог бы штудировать их днями и ночами, забыв про службу. Хэнк любит, когда право зачитывать вслух достается ему. Ник изучает материал с усердием прилежного студента, но Потрошитель, чует, что экшн ему куда ближе. Добропорядочный полицейский обрел славу «чувствительного Гримма» в своих кругах с легкой подачи Бада. Но Потрошителя не обмануть выглаженными рубашками и наивными глазами. Конечно, Ник — хороший парень, но он так же и хороший Гримм. Тот самый Гримм, который с пугающим энтузиазмом ломает кости, сносит головы и… — Ник. Ты капаешь слюной на древний артефакт. Монро преувеличивает; навряд ли можно заснуть за столом, подперев рукой щеку. Но глаза детектива закрыты, и он явно не вникает в то, что происходит вокруг. Стоит пощелкать пальцами у него перед носом, как Беркхардт вздрагивает и тут же с непроницаемым видом перелистывает страницу. — Нашел что-нибудь? — переходит он к делу, как следует проморгавшись под укоризненным взглядом приятеля. — Ага. Одного очень упрямого Гримма в своем подвале, которому не мешало бы выспаться. Серьезно, — тон его меняется на сочувствующий, — видок у тебя адовый. — Ну, я же Гримм: должен наводить ужас на окружающих. — Шутить мне еще тут будешь, — Потрошитель захлопывает книгу, намекая, что на сегодня их сессия закончена. — Если это из-за Адалинды… Ник предупреждающе вскидывает руки вверх, заставляя его замолчать. — Если кто-то еще раз спросит, что я собираюсь делать с Адалиндой и скажет, что это все безумие, я в самом деле сойду с ума. — Ладно, ладно, — сдается Монро, наблюдая, как его друг снова подпирает щеку рукой, возвращаясь к чтению, но взгляд его вновь и вновь скользит по одной и той же строчке, а мысли явно где-то далеко. — Хотя, даже если это и безумие… — продолжает он осторожно. — В любви в принципе нет ничего нормального и разумного. Это то самое чувство, которое идет против инстинкта самосохранения, когда речь идет о спасении того, кого любишь. — Я и не говорю, что люблю ее, — неуверенно отзывается Ник. — Просто, знаешь, она и Келли — единственное, что держит меня в здравом рассудке. Я думал, что сложно будет перестать ее ненавидеть. Думал, что вообще будет сложно, но с ней все не так. Она терпеливая и заботливая, и я знаю, что это не будет длиться вечно, потому что завтра она может снова стать ведьмой и мало ли что… Но сейчас она старается, и я очень-очень ей благодарен. — Хорошо, — заключает Монро. — Ты говорил ей об этом? — Не особенно. Я ее поцеловал. Монро закатывает глаза: — Герой-любовник… Это не одно и то же! Она старается; полагаю, ей важно знать, что ты это ценишь. Что ты ценишь ее. Я знаю, что у тебя не очень-то хорошо с выражением благодарности, но ради дамы уж можно сделать исключение. Ник смотрит сквозь книгу, задумчиво покусывая нижнюю губу, но Монро знает, что он его слышит. — К тому же, откуда ты знаешь, что это не будет длиться вечно? Беркхардт качает головой. — Я не знаю.***
Адалинда напрасно вслушивается в тишину, ответ и без того ей известен: в этом доме по ночам спит только Келли. За ее спиной Ник делает вид, что видит десятый сон — лежит с закрытыми глазами, вытянувшись по стойке смирно. Где его учили так спать? В полицейской академии? Некоторое время она ворочается, подминая под себя одеяло. Но понимая, что бой проигран, садится на кровати, кутаясь в рубашку Ника, которая до сих пор служит ей пижамой, и включает светильник. — Я тут подумала, — начинает она бойко, а он — без-пяти-минут-ее-парень / сожитель / отец-ее-ребенка — смотрит на нее так, будто она сейчас скажет «я тут подумала, у меня в кровати живой Гримм, и лучше бы ему сделаться мертвым». — Я тут подумала, что нам надо поговорить, — повторяет она смущенно, убирая за ухо прядь светлых волос. — Знаешь почему Спящая Красавица получила такое прозвище? Гримм настороженно поднимает бровь, явно не соображая, что за головоломку ему подкинули и чего от него ожидают. — Потому что, — продолжает она почти жалобно, прижимая руки к груди. — Потому что она как следует выспалась и хорошо выглядит! И мне тоже это нужно! С Келли и так сложно, а потом, если я вернусь на работу, то нужно уже восстанавливать правильный распорядок дня, а я не могу себе позволить не спать ночью, а потом ходить с лицом, хуже, чем у… Она замолкает под хохот Ника, шикает на него, кивая в сторону колыбели. — Что ты надо мной смеешься? — Адалинда обиженно хлопает его по груди, он мягко перехватывает ее руку. — Прости, я не над тобой смеюсь, — он переводит дыхание, будто совсем отвык так долго смеяться. — Спящая или нет, ты все равно красавица. Самая-самая красавица. Она улыбается осторожно, держа под контролем своих бабочек в животе. Не хватало сейчас только схлынуть от наплыва эмоций, чтобы Беркхардт прикусил себе язык за последние слова. Хочется отшутиться, что он говорит это всем девушкам, которые делят с ним кровать, но дразнить друг друга — не их штука. — Ты знаешь, как я к тебе отношусь, — возвращается она к теме. — Знаешь, как я боюсь проснуться посреди ночи и не обнаружить рядом тебя и Келли. Я подумала, давай, что бы мы ни задумали друг против друга в будущем… давай не будем совершать это ночью. Никогда, ладно? — Хорошо, — соглашается он с той упрямой легкостью, что всегда ее удивляет. — Я знаю, ты боишься, что ведьма вернется снова. Он молчит в ответ; до сих пор прижимает ее руку к своей груди, где вопреки внешнему спокойствию, бешено колотится сердце. «Он уже знает», — заключает она и молчит тоже. Молчит о том, что бояться хорошо. По-настоящему страшно будет, если ведьминская природа все же возьмет верх, и ей наконец станет все равно, а он так и останется: обманутый, разбитый. Несчастный. И никаких бабочек в животе больше не будет. — Можно мы вернемся к пакту о ненападении в ночное время суток? — устало вздыхает Гримм, возвращая ее ладонь. Адалинда не спорит. Ночник уже не горит; они устраиваются на кровати лицом друг к другу. Из детской кроватки доносится доверчивое посапывание их сына, и она уже почти готова уснуть. — Да, кстати, Монро просил передать тебе благодарность, — вспоминает Ник. — От кого? — От меня. — За что? — За то, что ты это… ты. — Хорошо, — соглашается она с той же упрямой легкостью, которая, похоже, заразительна. — Спокойной ночи.***
Когда на следующий день детектив Беркхардт возвращается на работу отдохнувшим и посвежевшим, напарник приветствует его вопросительным взглядом. — Так что, с Адалиндой все разрешилось? Он и сам не представляет, какого ждет ответа, и что может разрешиться, кроме того, что барышня вдруг перестанет быть ведьмой. Но Ник не спешит удовлетворить его любопытство, лишь улыбается, присаживаясь на край стола, протягивает примирительный пончик и атакует встречным вопросом: — Хэнк, а ты в курсе, почему Спящая Красавица получила такое прозвище?