И тогда дожди ушли

      Это случилось в год, когда заживо был съеден крысами святой отец Манфред. Год дождливый, когда и в день Епископа Магдебурского Нортберга, уничтожителя ересей, и в день мученика Аполлинария Равеннского, да хранит он рабов божьих от подагры, и в день Бернандия Сиенского, пастыря игроков и чахоточников, лило как из ведра. Это случилось в начале осени, когда весь урожай, скудный, измождённый постоянной сыростью, уже сняли с полей. Крестьянин не живёт по календарю, люди выходят на поля не оттого, что приходит конец лету – потому лишь, что пора сжимать тощий колос, крестьянин понимает: явилась осень.       Путь от города до деревеньки растянулся на три дня. Будь Господь хоть несколько милосерднее, а погода приветливее, с хорошим скакуном можно было управиться и за день. Дорогу, без того разбитую, размыло. Кони шли шагом, тянулся перед глазами лишённый изысков пейзаж. Светло-серое, нависало над раздольем небо, пушась хлопковыми облаками и перетекая в наслаивающиеся друг на друга холмы. Вдалеке, у самого горизонта, темнела полоса леса, рощицы оседали шапками на склонах, а одинокие деревца, горделиво воткнутые в землю, будто облезлые мётлы, отмеряли дорогу то слева, то справа. Моросило, но морось эта не была холодной –наоборот, словно бы отдавала остатки украденного у лета тепла. Оттого дышалось протяжно, тяжело, сырой воздух пропитался ароматом земли и прелой травы.       – Урожай-то в этом году скудный был, а потом ещё скотину как скосило. На деревню было голов десять – теперь только половина, и та исхудала. Дождь вот только третьего дня перестал, как бы снова не начало лить, морось треклятая! Господи, помилуй. Мы всё подозревали, подозревали, кто виновник настоящий, а потом он как скажет: «Да чтобы сдохли вы все, как ваша скотина подыхает!» - так мы сразу в город, уж знаем, священник говорил, что одной угрозы от ведьмака достаточно, чтобы... Того. А этот-то, он у нас тут уже сколько лет, а никак себя не выдавал… Как долго мы его терпим, не припомню. Ох, ну вон у меня старший сын родился, так этот уже был со своим семейством сатанинским. Ведьмачок-то. Не растёт почти, не меняется, дьявол. А ведь из этих он, то бишь… Жидовского роду, как и мать его, всё одного поля ягоды, и все в троицу не верят. Вы там аккуратнее, Ведьмачок дерётся шибко. Вон, Ханс пытался его из дома выкурить, так он ему нос сломал и половину зубьев выбил… Деревенский староста говорил, не умолкая, слова лились из его обрюзгшего лица, похожего на гнилое яблоко, неиссякаемым потоком. По широкой улице, размякшей от дождя, деревенский староста вёл трех путников. Необычно высокие, статные, одетые в белые накидки с чёрным крестом на груди, прибывшие куда больше походили на статуи святых, чем на обычных смертных. Дети вытягивали шеи в немом любопытстве, смешанном с восторгом, переговаривались шёпотом, пытались ускользнуть от матерей, с не меньшим молчаливым восторгом изголодавшихся женщин наблюдавших за процессией. Говор, тихий, шуршащий, как мыши в сене, струился следом за троицей. Ещё бы, из самого города прибыли. Ещё бы, прибыли отловить ведьмачка. Ещё бы, у того, что шёл ближе всех к деревенскому старосте, – спаси и сохрани святая дева мария! – висел самый настоящий меч в тёмных кожаных ножнах с крестом.       – Целая семейка их тут раньше жила, приехали двое невесть откуда, дом отстроили, значится. Мы-то сначала подумали, муж с женой, а они родственники, оказывается. Мужик молчаливый, но глаза как у злой собаки. Такие не лаются, но кусают – будь здоров. Молчит, молчит, а потом как отвесит кому, кто особо разойдётся или к его сестрице-потаскухе полезет. А та уже с брюхом приехала, и потом, как бегать уже её бесонёнок стал, отошла в мир иной. Мы уже спокойно вздохнули, да куда уж там! Ведьмачок вырос и место своей мамки нечистой занял, нет совсем покоя во всей округе. Мало того, что в церкви ни разу не был, так ещё травки какие-то бесовские бабам отсыпает, а те потом и бесятся. Сам видел, Богом клянусь, у него сзади хвост, прям как у кошки. А чего раньше не избавились? Так оно дядька его вечно вокруг ошивался, а к нему никто в здравом уме соваться не решался. Потом, как подрос Ведьмачок, так дядька его уехал куда-то. Сначала с неделю всякие странные люди приезжали, всё в плащах, да с капюшонами, и увезли. Помяните моё слово, сам дьявол этого Ведьмачка воспитывал, дерётся за семерых, вёрткий, быстрый! Вот, пришли мы. Видите, у самой рощи дом. С Богом, с Богом, Спаси и Сохрани вас Господь!       Деревенский староста остановился, не решаясь перешагнуть какую-то невидимую границу, перекрестился и поднял мутные, усталые глаза на стоящих перед ним путников. Моросить перестало, подул прохладный ветер, так хорошо, так приятно ласкающий своими тонкими пальцами горячее лицо, волосы, легонько, играючи, дёргающий край плаща. Вновь перед глазами возникла картина сырого поля, с которого только-только содрали его колосистую кожу.       Эрвин стоял на краю неведомой пропасти, ощущая на своей спине с десяток любопытных, тревожных, напряженных глаз. Люди смотрели вслед тем, кто должен был спасти их от опасности, кто должен был привести долгожданный мир и покой в их деревушку. Охота на ведьму. Куда больше смахивает на травлю.       Эрвин кивнул. Сам себе ли, своим товарищам ли, деревенскому старосте, который больше не решался смотреть прямо на командора, а глядел куда-то вверх, где всё также, как утром, как вчера, как третьего дня, нависали над сырой землёй хлопковые облака. Мужчина сделал шаг по заросшей тропинке, другой, третий. Граница пройдена. Рубикон остался позади.       Страшно ли было? Нет, не страшно. Что может хилый кинжал против меча, что может один против троих? Колдовства не существует. Разочарование, может, наливало ноги свинцом, скреблось в душе крысиными лапками? Разве об этом мечтал он, в первый раз взяв в руки меч? Разве об этом мечтал он, обучаясь грамоте, с трудом складывая буквы в слога, слога в слова, слова в предложения? Нет, не разочарование. Приелось: скольких пришлось передать в руки суду? Ведьма ли, преступник ли, всё одно, всё едино. Судья краем уха выслушает дело, исполнив свой долг, палач исполнит свой, и его работа будет окончена, долг выполнен, как только ведьмак окажется в руках городских властей.       Владение ведьмака расположилось у самого края небольшого леска. Молодые деревья начали заслонять свежими, лёгкими кронами одинокий домишко. Чуть поодаль мутнел пруд, поросший зеленовато-серой тиной, и, не мочи свои косы в его тёмной воде ракита, сложно было бы угадать в этом травянистом пятне прудик. Огород, покосившийся плетень, несколько грядок с какими-то цветками. Тяжёлая дверь приоткрылась, как только командор приблизился к дому.       – Проваливай.       Удивительно сухой, низкий голос спугнул нескольких ворон – они, возмущенные, каркая, хлопая крыльями, поднялись в небо.       – А куда тогда денешься ты?       Ни один мускул не дрогнул на белёсом, спокойном лице командора. Послышались сбивчивые, тихие ругательства, возня, злость.       – Проваливай, – вновь резко, как будто пытаясь оттолкнуть,       – Они боятся, только пока ты на своей территории, для них ведьмачье жилище ведьмаку, как церковь для священника. Стоит тебе высунуть нос, как куча трусливых пьянчуг превратится в напуганную, но озлобленную толпу, – холодно, спокойно, буднично.       – Сволочь, – плевком под ноги.       Ещё снаружи Эрвин отметил удивительную чистоту домишки. Вроде бы маленький, построен наспех из того, что первое под руку подвернулось, а выглядит так, будто бы стройку закончили вчера. «Сапоги снимай, свинья» – и командор послушно разулся, выказывая должное уважение хозяйственному ведьмаку. Изнутри жилище как нельзя соответствовало хозяину. Каждая вещь имела своё место, ничто не выбивалось из общей картины, удивительным образом сочетаясь: грубо, но добротно сколоченная мебель, шкафы, сундуки, стулья, стол, кровать; очаг над пузатым котелком, а над очагом самые разные ложки-поварёшки, ещё выше – сушеные травы, коренья, ягоды.       – Ты сюда осмотреться пришёл или по делу говорить, козлина? – командор мог поклясться, что до сих пор никогда не рассматривал мужчину с таким любопытством. Эрвин никогда не боялся быть околдованным, вера его была крепка, как и разумный скептицизм к разнообразным видам магии, но этот ведьмак казался созданием из другого мира. Будто и взаправду настоящий демон в человеческом обличии предстал перед ним. Нет, нет, не может в глазах демона быть такой тоски, непонимания, так тщательно сокрытого, стыдливого интереса. Или же… Не зря ведь спорят богословы, не от падших ли ангелов пошло всё зло на земле. А на первый взгляд ничего примечательного. Небольшого роста, но с горделивой осанкой. Крепкий, слаженный, в мешковатом плаще и самой простой деревенской одежде. На поясе – кинжал, а на шее, подумать только, платок… Платок. Невольно улыбаться хочется такой городской привычке.       – Какого хера ты улыбаешься, чёрт подери, за дверью ты казался разговорчивее, - как ведро воды на голову, со злостью и отчаянием загнанного зверя.       – Как тебя зовут? – всё ещё мечтательно, куда тише и дружелюбнее, чем там, на улице.       Командор отодвинул один из стульев и сел. Ведьмак колебался.       – Ривай, – чуть отвернувшись, тихо.       – Эрвин, – мягко, будто подманивая зверька едой на ладони.       Комната в доме была одна, но поделенная на две части куском узорчатого полотна. Потолки низкие. Вечерело. Холодный свет лился сквозь чистое оконце, ложась по истёртому половику пятнистым узором. Молчание наполнилось самыми разными звуками – домишко будто бы дышал, гудел ветром на чердаке, шуршал ветками деревьев по крыше. Ривай не поворачивался. Кенни часто говорил о смерти. А ещё Кенни говорил, что не стоит пиздеть о том, о чём представления не имеешь. Не удивительно, что дядька большую часть времени занимал разговорами о понятном и близком.       «Не думай, щенок, что тебя это не касается. Кушель вот не думала, а теперь мы её закапываем. Да мать твоя в принципе не думала, думала бы, тебя бы не было на свете»       Люди умирали часто. Часто подыхал скот, падали деревья, коченели вороны. Ребёнку сложно понять смерть, сложно принять сам факт её существования. Сознание, чистое, неокрепшее, гибкое, выталкивает смерть из себя. Маленький человек всемогущ, маленький человек бессмертен! Даже сейчас сложно было осознать близость конца: когда пьяница пытается проверить верность своей заплывшей руки, когда натыкаешься на злую собаку, ты не думаешь о последствиях. Ты решаешь задачу здесь и сейчас, ты борешься. Куда мучительнее переживать осознание собственной беспомощности, когда остаётся только молча и смиренно ждать конца.       – А люди говорят, что смерть похожа на уродливую старуху в чёрном капюшоне, – наконец нарушив тишину, всё также не поворачиваясь.       Командор поднял голову. Он думал о своём, засмотревшись игрой света и тени на полу. Как много уже людей погибло вот так, бессмысленно, под ножом предрассудков? Нельзя говорить, что все «ведьмы» на самом деле чисты и невинны. Бывали среди них коварные, расчетливые дамы, умело оплетавшие мужей или соперниц. Бывали те, кто опускался до убийства. Был ли смысл лишать жизни того, кто не приносил вреда… Нет, нет, нет, ещё ничего не доказано, ничего не известно, но… Ривай не выглядел ни убийцей, ни вором, ни сплетником. Внутренний стержень, скрытое достоинство, гордость, почти порода – такие люди редко опускаются на дно, до конца остаются верны себе.       – Суд может предоставить защитника, хотя, мне кажется, дело не будут задерживать. Ты не из знатной семьи и даже не из города, а из принадлежащей городу деревеньки, – неожиданно для самого себя горько и тяжёло.       – Я хотел утопиться в пруду, всё лучше, чем выжидать момента казни, – Ривай повернулся. – Когда?       – Выезжаем на рассвете, – и снова мягко, задумчиво. – Кони должны отдохнуть, а мои спутники завершить допрос свидетелей. Если не удастся выехать до полудня, придётся задержаться ещё на день, но, думаю, этого не произойдёт. До города ещё дня три при худшем раскладе, в городе – от суток до недели на суд и исполнение приговора.       – И значит, ты собираешься ночевать здесь? – на выдохе, скривившись от такой неслыханной наглости в подобии ухмылки.       – Крамер советовал не оставлять осуждённых дома одних, – Командор сощурился, в голубых глазах промелькнула хитрая, радостная довольность. Ривай, будто бы принимая вызов, скрестил руки на груди.       – Не боишься проснуться с перерезанной глоткой? – куда более свободно, играючи.       – Нет. Я доверяю тебе.       Эрвин не смог сдержать улыбки. Он старался быть честен с теми, кого ему приходилось пленять. Будь то еретик, преступник, вражеский воин, наёмник. Отвечали командору не меньшей честностью. Человек, лишённый всего, становится удивительно открытым и свободным. Сколько ненужных, тяжёлых одежд носят люди на собственной душе – ближе всего к телу тонкая рубашка той первой морали, что впитывается с молоком матери, осваиваемая в самом раннем детстве, что есть хорошо, что есть плохо, а после уже всё остальное: вещи, ценности, отношения, люди, предрассудки, внушения, верования, знания, уверенности. Томительное приближение смерти медленно раздевает до самой рубашки.       Ривай казался честным. Зачем ему лукавить? Командор мог доверять ведьмаку в той мере, в какой был перед ним чист. Лишенный всех ненужных, привитых обществом «одежд», ведьмак привлекал своей инаковостью, тем более, что эта очаровательная дикость всего лишь отражала так называемую «нормальность». Так человек, в первый раз увидевший себя в зеркале, будет с интересом рассматривать самоё себя.       – Издеваешься, да? Очень смешно, я сразу поверил. Конечно, прирезать тебя – самая большая глупость, какую я только могу сделать сейчас, разве что попытаться просто так сбежать. Идти мне просто некуда, ещё немного и пропадут последние ягоды и грибы, а потом пойдут заморозки. Подыхать раньше, подыхать позже, какая разница, – с нервным смешком, резко взмахнув рукой.       Хозяин дома посмотрел на пришедшего его арестовывать с раздраженной обидой направился к выходу. Эрвин не обернулся, даже когда хлопнула входная дверь. Ведьмак вернулся быстро, неся в руках ведро воды. Спокойно, будто бы и не было никого дома, наполнил котелок, разжёг поленья. Командор с интересом всматривался в доведённые до тупого автоматизма движения. Так живут все. Даже сам Эрвин. Живут по инерции, потому что так надо. Жизнь – дар божий, после смерти обязательно воздастся праведному, а мерзавец будет гореть в аду. Ад материальный, очень простой и потому ужасный: мало кому хочется провести вечность в нескончаемой боли.       Ривай тем временем расправлялся с овощами, ловко орудуя кинжалом. А глаза пустые, потухшие, однако умные. Командор не мог не признать, что его завораживает эта бытовая сцена. Время текло неумолимо быстро, как случается часто во сне. Ведьмак поставил перед Эрвином деревянную плошку с жидкой похлебкой.       – Спасибо, – негромко, но от души, искренне.       Ели молча. Ели потому, что надо было жить, не чувствуя вкуса, не замечая недостатка соли, заедая чёрствым хлебом. Ели не торопясь. Ривай старался не смотреть на того, кто пришёл его арестовывать. Того, кто впервые обращался с ним не как с грязью, не как со зверем, а как с человеком. Того, кто ел его похлёбку, не боясь яда или зелья. Но смотреть хотелось. Хотелось большего – прикоснуться. Интересно, какова наощупь его бледная кожа? А волосы? Как он пахнет, чем? Ещё одно желание – ударить. Ударить сильно, со всей страстью, в отместку за всё смятение внутри. Раньше Ривай не думал, есть ли у него душа, есть ли сердце, единственными доступными чувствами оставались ненависть и радость. Но, оказывается, было что-то ещё кроме раздражения, облегчения, тупой тоски. Что-то непонятное, пока ещё безымянное, чужое, оттого и неприятное.       – Ривай, веришь ли ты в Бога? – закончив похлёбку командор повернулся в сторону хозяина дома.       – Нет, – машинально, без лишних эмоций, и, словно предугадав следующий вопрос: – Не научили.       Кенни не верил. По вполне понятным причинам. Мать верила. Она пыталась рассказать сыну о своей любви, но все её слова, смешанные с волшебными сказками, оставались за той гранью, что отделяла выдумку от реальности. Складывалось ощущение, будто само её существование для Ривая казалось счастливым сном, где существовала давно утерянное чувство под странным названием «любовь». В реальности такой чуши не существовало.       «Понимаешь, Мелкий, все эти россказни про Бога – всего лишь кнут в руках пастуха. Овцы не видят кнута, но бьёт он их больно, и они бегут в нужную сторону. Те, кто кнутом распоряжается, прекрасно понимают, что это всего лишь орудие. Не будь овцой, тебя и не загонят» – говорил дядька, покусывая мундштук трубки.       – Я вижу по твоим глазам, что дело плохо, – немного грустно, сдавленно сказал Ривай.       – Я тебя не виню, наоборот, – взгляд командора помутнел, – чем дольше живёшь, тем меньше помогает вера справляться с миром. Они говорят, что Бог всеблаг…       – Но если он всеблаг, то откуда взялось всё это зло, – перебил ведьмак с усмешкой, – и нет для него большей ценности, чем заблудшая душа? Это должно служить мне утешением, да? Невиновен, значит, после смерти будет хорошо, потому что здесь было херово? Но не будет. Ничего не будет после смерти. Поэтому её боятся. Поэтому не хочется умирать никому. Я – не исключение. Умирать впустую тем более. Как будто от этого станет лучше хоть немного. Нет. Когда ко мне обращались за помощью, я помогал, – Ривай осёкся, встал и бросил на ходу: – Спать будешь здесь, на кровати, я лягу на другой стороне.       Помогал. Чаще всего к нему приходили, как ни странно, девушки и женщины. От бесконечной их болтовни уши сворачивались в трубочку, но в обмен на какой-нибудь совет, травку или настойку – а кое-какие знания о том, как использовать лечебные растения, Ривай получил ещё в детстве – приносили кусок мяса, инструмент или другие полезные в хозяйстве мелочи. Когда единственная на округу повитуха слегла с болезнью, позвали на помощь именно ведьмака. Было противно и грязно, но ребёнок, к удивлению, выжил. Темнота упала быстро. Смеркалось очень медленно. Ведьмак ходил по дому молча, отчаянно наводя чистоту. Командор всё сидел на своём месте, бесстыдно наблюдая за арестантом.       – Ривай, – его имя произносилось легко, – у тебя есть мечта?       – Мечта? – отозвалось откуда-то из темноты, метла перестала скрести пол. Ночь в отсутствии людей звучала также, как день. Дышали стены, дышала крыша, весь дом дышал. По крыше стучал колыбельные дождь. Прошло несколько напряжённых мгновений, и снова зазвучало напряжённое шуршание. Эрвин снял плащ, оставил его на спинке стула, лёг. Сна не было. Командор лежал, всматриваясь в темноту и невесёлые мысли копошились в голове.       – Нет, я никогда не задумывался даже о том, что смогу выбраться за пределы этой дыры. Я ничего не знаю о мире вне деревни. О чём я могу мечтать? Деревенские хотят прожить ещё год и не попасть в ад, а я… – ведьмак подошёл почти бесшумно – Твоё дыхание выдаёт тебя, что ты не спишь. Мне тоже не спится, но так всегда. Сейчас сон – пустая трата драгоценного времени. Сопротивляюсь, конечно, но делаю это как всё, что когда-либо делал. Потому что так надо? Потому что привычка? Потому что выбора нет?       Эрвин не смотрел в сторону стоящего рядом с ним Ривая, но чувствовал спёртую грусть. Грусть ему знакомую, грусть человека, который и не живёт вовсе, который существует просто так, втиснутый в мир по чужому эгоистичному желанию. Командор и сам был эгоистом до мозга костей, предпочитая, впрочем, бессознательно выгонять из себя это качество. Ведьмак заслуживал большего, чем бесславная, бесполезная смерть на костре или через прохождение божьего суда. Тем более, что меланхолия его сочеталась с решительностью и скрытой силой. Если верить словам деревенского старосты, Ривай спокойно мог расправится с противником куда массивнее его самого, но не пытался использовать это преимущество корысти ради. Эту загадку хотелось разгадать, понять, приручить очаровательную дикость. Ведьмак не сопротивлялся, когда его потянуло вниз, не страшно было бы и лишиться чести, чего уж там, если до смерти остаются дни. Но после ничего не произошло. Ривай чувствовал дыхание на своей макушке, руку на спине. Так и лежали они, как вдруг Эрвин заговорил. Говорил он так, как когда-то мать рассказывала сказки. Эрвин говорил о далёких странах и городах, говорил о море, о вине, о воинах и книгах, о тяжёлых переездах с места на место, о походной жизни, о замках, о женщинах, о мужчинах, о диковинных животных. Говорил долго, вдохновенно, а Ривай слушал. Ривай слушал, и, осмелев, прикоснулся к волосам командора, провёл рукой по бледному, усталому лицу, погладив по щеке. Движения рождались сами, из любопытства и другого, раздражающего чувства. Командор проснулся первым. Ведьмак спал. Во сне он напоминал ребёнка. Молодое лицо, а сколько ему лет? Кто знает. Быть может, они ровесники. Касаться спящего не хотелось, уж слишком сказочной и нереальной выглядела эта картина. Ривай проснулся сам. Не отпрянул, только сел. Снова, будто бы проверяя, не видение ли это, погладил пришедшего его арестовывать по лицу. Эрвин улыбнулся, прикрыл глаза и, чуть повернувшись, подставился под ласку.       – Собери вещи, – немного сонно.       – Зачем мертвецу пожитки? – меланхолично, бесцветно.       – Собери вещи.       Набралось совсем немного. Ривай быстро замотал всё, по его мнению, необходимое, в узел и стоял, бесцветный, не желая принимать до конца реальность происходящего. Командор молча подхватил ведьмака на руки. Он оказался куда увесистее, чем ожидалось.       – Зачем это? – вяло, уже без раздражения.       – Считается, что ведьмы теряют свою силу, если не могут коснуться земли.

***

       До суда ведьма не была доставлена, по словам высланных для ареста: умерла по дороге по слабости здоровья. Пути господни неисповедимы, но в ту осень больше не было дождей. Погода стояла морозная, но сухая.