***
Этот день ничем не отличался от остальных. С самого утра в Сан-Франсокио была прекрасная погода, тот самый температурный идеал, который так редко выдается в городе, когда и птички поют, и не жарко, и не холодно, и солнышко ласково улыбается с неба. На фоне всей этой природной мишуры ярким контрастом чернела одинокая фигурка на скамейке под сенью деревьев парка. Девушка, на вид не старше двадцати лет, в иссиня-черном коротком флисовом платье, сидела неподвижно, без интереса провожая глазами случайных прохожих. Взгляд её был пустым, вся поза говорила о полном внутреннем покое, вплоть до аккуратно сложенных на коленях рук. Но внутри у красавицы был отнюдь не покой, а обыкновенная темнота. Вакуум. Беззвучие. В ушах эхом отдавались голоса, недавно услышанные в разговоре: «По мне, так это самоубийство! Ну, не мог нормальный человек в здравом уме броситься в огонь!» — «А я вам говорю, он там чего-то увидел! Я сам видел, как он туда побежал!» — «Ой, да это весь СФИТ видел. Невелика новость.» — «Да самоубийство это, суицид обыкновенный, как сказала бы Садзуки с биологического»… Даже спустя два месяца после трагедии редкие студенты еще обсуждали поступок Тадаши. Конечно, парень ведь был веселый, душа компании, у него были друзья на каждом факультете. Они-то и спорили насчет того, какого черта взрослый разумный парень бросился в самое пекло? Естественно, никто не видел, как секретарь профессора сказала, что шеф всё ещё в здании, и разных версий было больше, чем теорий в геометрии. Абигейл не любила подслушивать, но волей-неволей ловила обрывки диалогов, при этом оставаясь незаметной. А потом сидела здесь, в парке, обдумывая все это. К счастью, с потерей отца и парня жизнь девушки не оборвалась. Хиро не бросил её, регулярно забегал, принося то продукты, то новости из раздела институтских сплетен. Круг общения у парня был ограниченным — в СФИТе не особо почитали тех, кто помоложе. Пару раз дело едва не доходило до серьезных конфликтов: старшекурсники, которых гений переплюнул на сдаче весенних изобретений, хотели даже организовать избиение. А ну как умник после такого пыл по остудит? Только ничего не вышло. За перспективного парнишку вступилась вся команда, а узнавшая о заговоре Эби пригрозила, что, если кто-то хоть пальцем тронет Хиро, она доложит ректору о беспределе и хулиганстве, и ее послушают — папины связи действовали даже после его гибели. Вылететь из института не хотел никто, а быть растоптанным дочкой профессора — тем более, а потому новенького вскоре оставили в покое, хотя общались с ним только друзья. Ну, подростковая иерархия не у всех проходит с возрастом, равно как и зависть и трудовая ревность. Впрочем, на учебе гения это никак не сказывалось. Хотя часто его старались задеть напоминаниями о покойном брате. Откуда им было знать, что по вечерам Хиро вместе с Абигейл сами рассказывают друг другу случаи, связанные с Тадаши? И все-таки девушке было обидно за мальчика. Он потерял всех, те, кто его окружали, старались помочь парню пережить это, но… Результаты таких попыток не всегда были удачными. Сама Эби держалась ради него изо всех сил. Отец бы в такой ситуации поддержал ее, одобрил бы благородные намерения. Да и если бы профессор вообще был жив, всё было бы по-другому. Он бы смог помочь Хиро, опыт общения с детьми у Каллагана был немаленький, даром, что свою девчушку пятнадцать лет в одиночку воспитывал. Да и психологом Роберт был неплохим… Но сейчас отца рядом не было. Был только четырнадцатилетний парень, который находил утешение в компании друзей и надувного робота, и полная неопределенность в будущем. В первую очередь, перед летчицей вставал серьезный денежный вопрос. Дома были некоторые сбережения, но ведь они были не бесконечны. Рано или поздно Эби осталась бы ни с чем, а ведь нужно было еще налоги платить, за воду и электричество платить, за проезд, на худой конец, платить. А что будет потом? Вернуться в «Крэй Теч» она так и не решилась. Ну, что можно им сказать? Здравствуйте, это я! Вы меня год назад в портал отправили, а недавно меня оттуда какие-то ребята вытащили, возьмите меня снова на работу? Она уже пыталась выхлопотать пропуск — старый был уже недействителен — бесполезно. Охранник даже не пустил ее в регистратуру, хотя она и паспорт показала, и про гос-тайну упомянула. Теперь летчица осталась и без семьи, и без работы. Диплом летного училища и фамилия отца после фиаско с экспериментом уже прежней силы не имели. Пару раз ее посещала мысль наведаться в старенький театр, но тут же появлялась куча вопросов, от которых желание тут же пропадало. Она не была там года три или четыре. Конечно, директор вряд ли сменился — кто ж еще захочет руководить среднестатистическим заведением с едва ли не минимальным количеством зрителей, как не пожилой весельчак, свято верящий в то, что однажды его варьете, гордо называемое театром, станет популярным и прибыльным? Но даже старый знакомый наверняка еще обижен на солистку за то, что та покинула сцену на подъеме собственной карьеры. А зарплата? Нет, конечно, Эби могла довольствоваться и минимумом — многое можно было и по блату достать — но ведь все домашние удобства в элитном доме стоят далеко не 8 центов в месяц, а съезжать девушка категорически не хотела, ведь здесь прошло ее детство… Однако часто судьба преподносит нам сюрпризы против нашего желания. В конце дорожки показался невысокий, пухлый человек в вечернем твидовом костюме и нелепой ковбойской шляпе соломенного цвета, надвинутой на самые глаза. Он шел семенящей походкой, помахивая зонтиком с узором зебры. Будь Эби в другом состоянии, она бы узнала этого человека еще деревьев за десять до скамейки. Но, увы, глубокие раздумья полностью отключили зрительную память, и мужчина показался ей совсем незнакомым. Зато он сам, напротив, узнал девушку сразу. Ну, как сразу? Не доходя около двадцати шагов. Да и в такой шляпе мало что было видно выше заборчика вокруг газона и головы кота на ручке зонта. Саму Абигейл он увидел, можно сказать, случайно — поднял голову, чтобы поздороваться с женщиной на скамейке. — Вот уж не ожидал тебя здесь встретить, — удивленно произнес мужчина, остановившись перед летчицей, - Привет, Эби. Взгляд покрасневших голубых глаз при звуке этого голоса сразу стал осмысленным. Девушка повернула голову к собеседнику и с вялой улыбкой ответила: — Здравствуйте, мистер Олдемонт. Действительно, давно не виделись. Мистер Олдемонт, поняв, что сейчас лучше завести разговор со старой знакомой, присел рядом, сдвинув шляпу на затылок, и самым непринужденным голосом из всех возможных заговорил: — Ведь уже почти пять лет прошло. Ты не изменилась, как вижу. Разве что, сменила стиль. Летчица тихо хохотнула, поправив хвостик на голове. Она и сама понимала разницу: раньше ведь носила яркие, цветастые костюмы, наворачивала на голове чуть ли не лабиринты, смеялась и с бесовским огоньком в глазах бегала от дома в театр или училище и обратно. В послеполуденное время застать ее в парке было невозможно. — Да, я не только стиль сменила, — безо всяких эмоций ответила летчица, выпрямившись и сжав ладони вместе, — У меня кардинально изменилась жизнь. — И что же случилось? — поинтересовался директор варьете, опираясь на большой зонт и поглядывая на собеседницу, — С тех пор, как ты подалась в небо, я совсем ничего не слышал о тебе. И с твоим папой мы перестали общаться, а недавно я звонил, так он трубку не взял. — Если вы еще не знаете, мой отец погиб, — с горечью выдала Абигейл, сдерживая слезы, — Я две недели назад вернулась и только тогда узнала. И Тадаши… Голос сорвался, и летчица не смогла договорить. Закусив нижнюю губу, она опустила глаза, силясь перебороть желание расплакаться. Хотя, наверное, Олдемонт бы понял… Директор предусмотрительно достал носовой платок. Он, конечно, и сам был обескуражен печальной новостью, а тут еще и бывшая артистка еле держится в нормальном состоянии. Да, насыщенный намечался разговор. К счастью, срыва не последовало, хотя было видно, что говорит Эби на самой грани. Она сбивчиво рассказывала всё, что узнала от Хиро: и про выставку, и про отца, и про Тадаши, который героически бросился за профессором, и про пожар, и про взрыв… Умолчала лишь о злосчастных микроботах, хотя, по сути, если бы не они, маленький гений со своими друзьями даже не узнали бы про эксперимент и не вытащили бы ее из портала. Если бы Абигейл упомянула и их, история получилась бы дольше, нуднее и гораздо болезненнее для девушки. А она и так еле слова связывала, не говоря уже об адекватном повествовании. Но Олдемонту хватило и этого. Пораженно хмыкнув, он несколько секунд задумчиво тер пальцем пышные черные усы, которые у него, похоже, были талисманом, так как мужчина их никогда не сбривал, ежедневно проводил различные процедуры. Ну, Эркюль Пуаро, ничего не скажешь! — Так вот оно что, — затяжно сказал он, наконец, — Значит, ты теперь у нас и без родителей, и без работы. Так? Летчица кивнула, глядя на дерево с другой стороны аллеи, на котором суетились маленькие белки. Собственно, до них ей не было никакого дела. — Слушай, — продолжая теребить усы, обратился к собеседнице Олдемонт, — У нас сейчас нет претенденток на главную роль в оперетте. Театр идет в упадок, половина хороших солисток зазвездились и ушли в другие заведения. — Вы хотите, чтобы я снова стала артисткой «Рыжего лиса»? — догадалась Абигейл, вздыхая, — Стала работать там, где встретила свою первую любовь, которую потом потеряла навсегда? — Я ни к чему тебя не принуждаю, — отозвался директор, поднимаясь со скамейки и разминая затекшие ноги, — Только театр грозят закрыть, я не справляюсь с арендой, спектакли уже не привлекают зрителей. Ты могла бы развеяться, попробовать снова выступать. Если захочешь — позвони мне, телефон у тебя есть. Девушка усмехнулась, тоже вставая и отряхивая юбку, на которой покоились мелкие крошечки скормленного голубям батона белого хлеба. — Мистер Олдемонт, вы же знаете меня. Я не могу отказать в помощи. Я поеду с вами. … До вечера еще было достаточно долго, а директор с юной летчицей уже подходили к старинному дому с цветным витражом на окнах. Над побеленной дверью печально покосилась давно не чищенная вывеска:Театр оперетты «Рыжий лис».
При виде знакомого металлического лисенка, почерневшего от времени и теперь как-то жалобно смотревшего на посетителей с вывески, у девушки сжалось сердце. Зверушка являла собой символ театра, и уж если она была такой запущенной, то страшно представить, как выглядело всё остальное. Худшие подозрения Эби, как это ни печально, подтвердились. Холл, в который уборщица не заглядывала уже года два, скрипящая на все лады лестница с расковырянными перилами, грязные окна, пыльные жалюзи, очень редко встречавшиеся люди… Варьете, некогда веселый и дышащий атмосферой праздника, был похож на заброшенный дом. Даже дорогие картины уже выглядели, как половые тряпки. — Мамочки, — едва слышно прошептала Эби, осторожно ступая вслед за хозяином заведения и в шоке рассматривая весь этот кошмар, — Неужели наш театр так запустили? — Да, — грустно отозвался Олдемонт, открывая какую-то дверь, — Все уборщицы уволились еще полгода назад, а я сам не мог порядок наводить — бумажная волокита, сама понимаешь. А вот и твоя гримерная, сюда никто не заходил с тех пор, как ты ушла. Увидев комнату, в которой она когда-то с радостью переодевалась в яркие наряды, Абигейл едва не прослезилась. Даже гримерка превратилась в нечто, похожее на дешевую маленькую квартиру с табличкой «Сдается», в которую в жизни не войдет ни один нормальный человек. Пыли и паутины здесь было — хоть электровеником мети, не говоря уже о зеркалах, ширме и мягком стуле возле туалетного столика. Прескверный вид бывшей звездной гримерной театра стал последней каплей. Эби молнией рванулась по коридору, не слушая криков директора. Где находится кладовая, девушка забыть не успела, а врожденный перфекционизм сейчас вопил в ней благим и не благим матом. … В следующие несколько минут молодая летчица металась по этажам с тряпками, швабрами, ведрами и метлами, то протирая окно до блеска, то отдраивая пол, орудуя шваброй с мастерством тети Дуси с улицы Красноармейской, которая каждый день сама мыла подъезд многоэтажки-новостройки. Старенький фартук и латексные перчатки тоже пригодились, да еще как! Благо, платье летчицы было полной противоположностью того, которое подарила ей тетя Кэсс. Увидев старание, с которым Абигейл убиралась в варьете, оставшиеся в здании артисты тоже взялись за запасные швабры и веники, и вскоре театр сверкал чистотой от чердака до вывески. Какая-то девчушка успела сбегать в цветочный магазин, и вскоре в начищенных вазах благоухали шикарные букеты, а рядом с ними улыбались фарфоровые амурчики с луками и стрелами. Когда массовая уборка была закончена, ее зачинщица метнулась в свою гримерку, тоже принявшую свой первоначальный вид, и вышла оттуда через десять минут в пышном венгерском народном костюме, с ярким бантом на голове и красными туфельками на ногах. Звукооператор Тори сразу спохватился и включил старый магнитофон, усевшись за него в наушниках и подключив динамики. Послышались торжественные звуки увертюры, чуть шипящие, вступление, и после него Эби запела свою любимую арию. Это вызвало невероятную реакцию. Девушки были в костюмах из разных спектаклей, но это их не останавливало. Они распределились по широкому коридору в несколько рядов. Парни отошли к сидевшему на диване Олдемонту, с восхищением глядя на Абигейл, чисто и звонко певшую словно не спустя долгое время, а на следующий день после репетиции. Все артистки словно разом вспомнили номер и, как только нежная музыка сменилась задорным чардашем, как один, заплясали легко и задорно давно знакомый танец. А в центре вихря белых юбок кружилась солистка, как первый весенний цветок, с ослепительной улыбкой. Директор смотрел на это, и по его улыбающемуся лицу катились счастливые слезы. Тот самый голос, который не звучал в этих стенах уже пять лет. Те самые блестящие глаза озорной горной царевны… Все это было теперь снова в его родном варьете. — Билли, — обратилась к нему после окончания танца Эби, как не говорила уже много лет, — Вывеси к вечеру те афиши. Сильва Вареску возвращается на сцену! И сегодня в этом театре будут заняты все столики, я тебе обещаю.