Эффект Фролова-Бабочкина

В сон Хазиев провалился внезапно. Просто присел в ординаторской на обтянутую дерматином софу, откинул голову на спинку и отключился. Он знал, что тренированные еще интернатурой и усиленные последующей пятилетней практикой в отделении хирургии инстинкты не позволят ему погрузиться в полноценный сон, поэтому разрешил себе небольшое послабление. Для измотанного подряд идущими двумя ночными дежурствами телу это было необходимо. Вот и сейчас, едва только раздались шаги за дверью в ординаторскую, врач в теле Хазиева взял верх и вытолкнул сознание из приятной дремоты. Дверь распахнулась и, прежде чем до тонкого слуха альфы донесся возбужденный щебет двух голосов, его обоняния коснулся аромат тропических фруктов и лесной земляники. Лёша Лебедев и Рустик Маликов — безошибочно определил альфа, рентгенолог, ехидный и блудливый, как мартовский кот, отчего и пах, казалось бы, всеми фруктами сразу, и интерн самого Хазиева, подающий большие надежды в медицине, но самый отъявленный сплетник третьей городской. — Да быть не может! — Лешка буквально захлебывался от переполнявших его эмоций. — Я тебе говорю! — вместе со звонким, как колокольчик, голосом Рустика, раздался глухой стук. Поди в грудь себя ударил для пущей убедительности. — Мне Санька с родильного рассказал, а ты его знаешь. Уж мне-то он врать не будет, второй месяц же обхаживает. И вообще, я с этим Фроловым сегодня в дверях столкнулся: летел как на крыльях, его, обычно приглушенный, бергамот, кричал о грядущем гоне: глаза как дальняк светят, в руках охапка лилий. В буквальном смысле цветет и пахнет. К своему истинному спешил, отвечаю! — Я валяюсь! — фирменное Лешкино словечко, означающее крайнюю степень удивления, успевшее перекочевать в лексикон всего отделения, сейчас прозвучало особенно восторженно. — Признать истинного в том, у кого принимаешь роды, это фантастиш катастофен какой-то. И что Фролушка? Чем эта история закончилась-то, Санёк рассказал? — Да там только все начинается. Санька Роману Никитичу ассистировал, но фактически сам роды и принимал. Фролов наш, пока не догадался насадку на нос нацепить, вообще не дееспособный был. Санька не знал, толи роженнику помогать, толи Фролова откачивать. Тот только и мог, что бормотать: «Ах, это он! Батюшки святы, это он!». А там, как назло, роды сложные. Омега из салажника, школу вот только закончил. Из веса у него только приплод и был, скелетон ходячий. Попка, что мой кулак, ваще вопрос, как сам-то разродился. Пятнадцать разрывов! Пятнадцать! Его уже с кровотечением в родильное доставили, воды еще ночью отошли. О чем только, дурак, думал? Не о ребенке и своем здоровье, это точно. А малыш-то, малыш! Двойное обвитие, вывих плеча, кислородное голодание, к тому же недовес. Конкретно не скажу, но меньше двух кило, ага. Кошмар! Ладно, Роман Никитич вовремя про насадку вспомнил. Из того света фактически роженника и новорожденного вытащил. Сейчас от омеги своего не отходит. Цветами, что он в палату натащил, все родильное пропахло, ага. — А как же отец ребенка? — Ой, там все так мутно. Санька сам толком ничего не знает, но, вроде как, омега не замужем. Говорю же, зеленый совсем. Едва восемнадцать исполнилось. Отцу ребенка не многим больше. Ему и омега, и ребенок ваще никуда не уперлись, даже ни разу в больницу не пришел. Да теперь его наш Роман и на пушечный выстрел к своему истинному не подпустит. Ты же знаешь, Фролов, он такой, правильный мужик, принципиальный. Круче только Хазиев с его двумя метрами в холке, недельной небритостью и пикантной неопределенностью в штанах, ибо отвергает служеб… Ой! Андрей Каримович, здрасте. Губы Хазиева растянулись в непроизвольной улыбке, уж больно комично всплеснул руками Рустик, когда заметил его сидящую на софе долговязую худощавую фигуру. Обдав Андрея усиленным втрое ароматом земляники, Рустик быстро стал мимикрировать цветом лица под эту самую ягоду. Лешка же, получая явное наслаждение от возникшей ситуации, переводил радостный взгляд с оконфузившегося друга на ухмыляющегося хирурга. Он раскрыл, было, рот, чтобы выдать что-то сакраментальное, в духе «шик, блеск, ляпота», но был вовремя остановлен шиканьем и предостерегающим взглядом Рустика. — Андрей Каримович, я... — промямлил Маликов, сверля взглядом носки своих туфель, а туфлями линолеум пола. — Я... — Головка от... Эй! Больно же! — не удержался таки Лешка и получил в ответ оплеуху Рустика и смешок Хазиева. — Все, забыли. Успокойся уже, Рустам, я не собираюсь требовать сатисфакции. Что там с Жженовым? Ты получил результаты из лаборатории? Вновь всплеснув руками, но уже менее истерично, интерн Маликов схватил брошенную до этого на стол красную папку с картами вверенных ему пациентов и стал зачитывать обнадеживающие результаты анализов. Пациент был операбельный и, назначив дату операции, Хазиев покинул ординаторскую. — И правда, зачетный альфа... И что я его раньше не замечал? От последней, брошенной ему в спину фразы, принадлежавшей рентгенологу, альфу передернуло. Его более чем устраивал тот факт, что он является последним в отделении, не познавшим шальных ласк Лебедева и менять что-либо Хазиев не намеревался. Сдавленный яростный шепот Рустика, пообещавшему Лешке в случае чего глаза его бесстыжие выцарапать, альфу несколько успокоил. До конца смены был еще час, который Андрей хотел посвятить своим послеоперационным больным. Проведать, осмотреть, успокоить. В коридоре он, то и дело, сталкивался с санитарами и медбратами, возбужденно обсуждающими «просто потрясающую» историю о том, как заведующий родильного встретил своего истинного. Ну, Рустик! Как он при такой социальной активности умудряется справляться со своими прямыми обязанностями, оставалось для Хазиева загадкой. Ведь парнишка то толковый, через год-другой станет вполне хорошим хирургом. Стрелка часов неожиданно пересекла отметку «семь», хотя казалось, что конца этой смене не будет. Уж больно не богатой на события она была, не считая переходящей из уст в уста фамилии Фролова. С чувством исполненного долга, Хазиев поменял хлопковые легкие штаны с халатом на драные джинсы и твидовый пиджак, и дважды обмотав шею пестрым шарфом, наконец, покинул свое рабочее место. На повестке уходящего дня стоял лишь один нерешенный вопрос: принять ли душ, перед тем как завалиться спать или, наступив на горло собственной чистоплотности, вытянуть ноги прямо в коридоре, так и не дойдя до кровати? Организм, получивший сигнал, что работа закончена, начал решительно отказывать, и все шло к тому, что заснет Хазиев, едва переступив порог дома. Пиликнув сигнализацией, Андрей сел в свой старенький опель и зависнув на секунду, встрепенулся. Похоже он только что умудрился заснуть с открытыми глазами и поднесенным к стартеру ключом. — Не спать, не спать... Еще каких-либо двадцать минут и дома. Андрей, не дожидаясь прогрева двигателя, вырулил с парковки и щелкнул кнопкой на панеле, включая радио. Песни из недельного хит-парада, чередующие остроумными комментариями немного гнусавого ди-джея, помогали справиться с сонливостью. Влившись в поток спешащих домой машин, Хазиев бодрился, выстукивая на руле заводной ритм лившейся из динамиков песни, занявшей на этой неделе почетное пятое место и даже пытался подпевать хриплому голосу пожилого испанца. На очередном перекрестке опель Хазиева встал в постоянную в это время суток пробку. К какофонии переругивающихся автомобильных гудков внезапно присоединился вначале отдаленный, но с каждой секундой становившийся все более оглушающим звук сирены. Андрей внезапно напрягся, а от одолевающей его тело сонливости не осталось и следа. Мимо на полной скорости пронеслись три кареты скорой помощи, а следом еще две. Апофеозом всему стало прервавшее горячего испанского мачо экстренное сообщение о пожаре в Торговом Центре, создавшейся там давке и имеющихся многочисленных жертвах. — Твою же мать! — включив сразу третью передачу, Хазиев резко подорвался с места и под возмущенный вопль десятка клаксонов, развернулся через двойную сплошную, помчавшись обратно в больницу. Звонок от Маликова раздался, когда Хазиев уже выходил из машины. Бросив короткое: «Я уже на месте», он прервал вызов. Вой сирен не прекращался ни на минуту, а каталки с пострадавшими заполняли коридоры приемного отделения со скоростью вырвавшейся из берегов полноводной реки. Игнорируя и без того занятые лифты, Андрей со спринтерской скоростью преодолел два лестничных пролета, на ходу избавляясь от пиджака и шарфа. Едва успев переодеться, он был атакован мертвенно бледным Маликовым. — Андрей Каримович, как хорошо, что вы вернулись. Тут ужас, что творится. К нам уже с пару десятков доставили. Все в крайне тяжелом, рук не хватает. Вызвали даже отпускников. Мы ближайшая к Торговому больница, у нас основной поток. Мы... — Маликов! — Андрей рыкнул на готового к истерике омегу и, дождавшись нужной реакции, закончил уже привычно спокойным тихим голосом: — Рустам, соберись. Сейчас у нас каждый на счету. И времени тебя успокаивать ни у кого нет, усек? Оставив парня, Хазиев рванул к операционным, а интерн, пробормотав басмалу, засеменил за куратором. Лебедев поймал Хазиева на входе в операционную, на ходу зачитывая предварительный диагноз и протягивая снимки: — Омега, доставлен без сознания, возраст неизвестен, черепно-мозговая средней степени, тяжелая травма груди, задеты плевра и правое легкое, множественные ушибы и ссадины, — после надрывных причитаний Маликова, сухой Лешин голос звучал, как музыка и Хазиев был благодарен ему за, так нужное сейчас, хладнокровие. Спрятав волосы под берет из спандбонда, натянув маску и латексные перчатки, Хазиев зашел в стерильную операционную. Следом, почти впечатавшись в его спину, вошел Маликов. У стола, с лежавшим на нем омегой, уже работал анестезиолог, а два медбрата выкладывали инструменты. Хазиев сделал шаг им навстречу и замер. Воздух вокруг него словно сгустился до состояния вязкого желе, в котором невозможно двигаться, да и дышать можно через раз. И он дышал как мог, едва-едва, с каждым вдохом отметая витавшие вокруг запахи своих коллег, стерильного раствора, крови и развороченных внутренностей, выцепляя один единственный аромат, ставший в одночасье центром его личной вселенной. Еще не до конца осознав, что происходит, но понимая, что еще секунда и он повторит недавно так насмешившую его арию Фролова «Ах, это он! Батюшки святы, это он!», Андрей сквозь зубы сказал Маликову: — Насадку на нос, живо! — Чего-чего? — отрывая взгляд от снимков грудной клетки, Рустик непонимающе захлопал ресницами. — Насадку! Бегом! Оглядев всегда такого сдержанного Андрея, замечая лихорадочный румянец на матово-бледной коже, фосфорицирующий взгляд всегда таких спокойных глаз, хищно раздувающиеся ноздри и так восхищавшие Рустика длиннющие тонкие пальцы, на данный момент в каком-то диком изгибе тянувшиеся к больному. Живой ум и богатое воображение омеги быстро позволили ему сложить дважды два и он, метнувшись к столу с инструментами, цапнул с него насадку на нос, предусмотренную для врачей, оперирующих течных омег, и, подлетев к уже сползающему на пол Хазиеву, сам надел ему на нос, так необходимое сейчас, приспособление.