До несвиданья

      После того как Яна положила трубку, Артём смотрел на экран телефона ещё несколько секунд, пока тот не погас. Потом снова нажал на кнопку.       Захотелось найти Вадима в списке вызовов.       Прокручивать вниз пришлось совсем немного. «Вадим Сергеевич» — так же официально, как Артём записал на третьем курсе. После этого он дважды менял телефон, но контакт переносил точно таким же. Рука не поднималась стереть отчество: казалось, это может стать уликой.       Возле имени была зелёная стрелочка входящего вызова. Семнадцатое февраля. Вадим звонил по дороге домой, сказал, что может приехать завтра вечером, если не поменяются планы, а в конце добавил: «Я бы ещё кое-что сказал тебе. Представь, что я это говорю».       Вадим, когда звонил из машины, никогда не называл его по имени и следил за каждым словом: видеорегистратор всё записывал, а Вадим боялся наследить. Однажды он вышел из себя из-за Столярова. Они с Артёмом из-за него несколько месяцев грызлись: Столяров, думая, что Артём набивает себе цену, сначала повысил стартовую зарплату, а потом пообещал соцпакет получше, Вадим же уговаривал не принимать предложение. Он в тот раз позвонил поболтать, без нужды, просто соскучившись, а Артём ляпнул, что Столяров опять звонил, соблазнял проектом гостиничного комплекса в Заречном районе, на который его могли бы поставить, если дать согласие прямо сейчас. Вадим начал спорить, а под конец разошёлся:       — Я не хочу, чтобы ты к нему шёл. Можешь ты это сделать для меня? Артём, пожалуйста, останься! Ты же знаешь, как у него пашут и какие он сроки ставит. Будешь домой приезжать в девять вечера, работать по выходным, он тебя запряжёт так, что я… Мы не сможем видеться, как сейчас. Вот зачем тебе это надо? Амбиции? Можно подумать, он тебя главным архитектором проекта сделает! Ты и там будешь четвёртым-пятым. Нет у тебя опыта... Или тебе денег нужно? Артём, если тебе денег надо, ты… ты почему не попросишь никогда? Давай, я тебе по этому проекту накину? Или, хочешь, я тебе просто буду деньги давать, если тебе не хватает? Ты просто скажи, что тебе нужно. Что тебе нужно, чтобы ты остался. Я не хочу, чтобы ты уходил. Артём, пожалуйста, не уходи, я не знаю, что я буду делать без тебя.       Вадим, когда приехал в офис, вытащил карточку из видеорегистратора и всё стёр. Он сам про это рассказал через два дня, когда они лежали в постели у Артёма дома. Как всегда: Вадим под одеялом, а Артём поверх. «Молодой-горячий», — привычно и трогательно-уютно шутил Вадим, проводя по мокрой от пота спине Артёма пальцами. Тот улыбался в ответ и тихонько мотал головой; на их языке — они столько раз обо всём говорили, что достаточно было лишь взглянуть, улыбнуться, свести или приподнять брови, чтобы другой угадал ответ, — это значило, что возраст не имеет значения. Вернее, что разница в двадцать семь лет не имеет значения. Артём никогда не считал Вадима старым, разве что «взрослым», когда они только встретились и ему самому было девятнадцать. Вадим следил за собой, и когда Артём разглядывал в бассейне, в спортзале или на пляже своих сверстников, то замечал, что у очень немногих из них тела в столь же хорошей форме. У Вадима не было даже намёка на брюшко — худощавый, подтянутый, мускулистый. Только если внимательно присмотреться, можно было заметить несколько мест, где кожа стала дрябловатой — в районе трицепсов, на шее, на подбородке. Брился Вадим очень гладко, но Артём иногда замечал, что щетина к вечеру пробивалась разная — где-то чёрная, а где-то серебристо-седая. На голове он ни единого седого волоса так и не заметил и не удивился бы, если бы узнал, что Вадим во время своих обязательных, каждый второй понедельник, визитов к парикмахеру подкрашивает виски. В общем, красивый, ухоженный, даже холёный Вадим казался ему во многом привлекательнее двадцатипятилетних парней. В постели у них тоже никаких проблем не было: Вадим трахал его сильно, долго, смачно, хотя Артёму иногда казалось, что он смог бы кончить от одного того, как Вадим своим глубоким и сильным голосом говорил: «Наконец-то… Так хотел тебе вставить. Полдня про тебя думал, про твою задницу. Лекция была в триста первой, я вспомнил, как ты там сидел в первом ряду. У меня пару раз такой стояк был на тебя! Хуй колом, в трусах уже сыро… Никогда лекцию со стояком не читал? Знаешь, о чём я думал? Оставить тебя после пары, поставить раком и выебать… Я тогда чуть крышей не двинулся. Я же не знал… Не знал, какая ты шлюха. Горячая, мокрая, сладкая… Что ты вот так натягиваться будешь и орать».       Вадим, кроме как в постели, никогда не матерился и шлюхой его тоже не называл, ему, наверное, даже в голову такого не приходило. Но во время секса это заводило их обоих, безумно, жутко, до дрожи. Артём вздрагивал от этих жгучих слов, как от ударов. И когда Вадим по телефону произносил: «Представь, что я это говорю», Артёма в нескольких километрах от него, не важно где, дома, на кафедре, в магазине, на пробежке, бросало в жар, и нежная и болезненная, как электрический ток, судорога колола внизу спины.       Он и в тот, в самый последний раз, сказал это, и потом Артём, кинув телефон на стол, откатился в кресле на середину комнаты, сполз по спинке, вытянул вперёд ноги и положил ладонь на затвердевший член — как будто успокаивал, хотя вообще-то глупо было сейчас к нему прикасаться. Он не хотел дрочить, хотел дождаться завтрашнего дня и кончить под Вадимом, с его членом глубоко в заднице.       Таких разговоров за пять с лишним лет, пока они встречались, наверняка было множество, но Артём так хорошо помнил только последний, не успевший выветриться из памяти и смешаться с другими, похожими. Все эти пять лет сконцентрировались, сжались в одну крохотную зелёную стрелочку на экране телефона. И это было так странно: он видел входящий вызов от Вадима, от человека, которого уже не было.       Артём подумал о том, что будет, если набрать номер. Где зазвонит телефон, кто возьмёт трубку? Жена, дочь? Или телефон будет отключен? Что вообще с ними происходит, с номерами тех, кто умер?       Конечно, он не стал никуда звонить. Он вообще теперь постарается звонить как можно меньше, чтобы этот последний вызов был дольше виден. С каждым днём он будет спускаться в списке всё ниже, пока не окажется самым последним, и тогда кто-то позвонит — мама, Димка, Яна с кафедры, спамеры из банка — и столкнёт этот вызов за грань, в окончательное телефонное небытие.       От Вадима всё равно останется много: журналы, которые он покупал, его травяной чай, аспирин в аптечке, гель для душа, старые пластинки, сувениры из командировок. Артём сейчас сидел в футболке с логотипом «Галса», которую Вадим привёз с очередной конференции. Ему самому футболка была узковата, и Артём носил её дома.       Как он будет жить среди всех этих вещей, зная, что Вадима уже нет?       Вчера, когда Артём, отведя пары, зашёл на кафедру и Яна сказала, что Гордиевский умер, он не смог выдавить и двух слов… Ничего такого, что говорили другие, когда узнавали: «Какой кошмар! Как?! Что случилось? Господи, жаль-то как! В таком возрасте… Даже не знаю, как к студентам теперь идти! А кто завтра его пары вести будет? Да быть того не может!» Артём только переспросил:       — Что?       — Тромб оторвался, — с готовностью пояснила Яна. — Сказали, вчера на кухне упал и умер. Мгновенно.       Артём молча снял с вешалки куртку и, зажав её под мышкой, вышел в коридор. До преподавательского туалета идти было далеко, и он едва ли не бежал, потому что боялся, что разрыдается прилюдно. Он давил слёзы, а когда закрылся наконец в кабинке, их уже не было, только в горле стоял удушливый комок и в голове, как чёрное пыльное облако, клубилось непонимание, невозможность осознать и поверить.       На этой неделе пар у Артёма больше не было. Их вообще было мало: лекция и лабораторные по вторникам и два практических (лекции читал Вадим) по средам. Артём не знал, как бы он пошёл в университет, как бы вообще вышел из дома.       Когда Яна на следующий день позвонила спросить, не сможет ли он прочитать в понедельник лекцию по жилым и общественным зданиям вместо Гордиевского, он отказался.       — Ты же практику ведёшь! — попробовала уговорить его Яна. — Всё знаешь.       — Его Беляков всегда заменял, пусть он и читает. Он профессор.       — У Белякова в это время две пары проектирования, потоковая лекция, нельзя перенести.       — Ну пропустят одну лекцию! — разозлился Артём. — Человек умер в конце концов! Я не могу прийти.       Он уже хотел положить трубку, когда Яна сказала:       — Гражданская панихида завтра утром. В актовом зале будет, в главном корпусе.       — Спасибо, я приду.       Конечно, он придет. Он не может, как родственники и близкие друзья, открыто выражать своё горе, только приличествующую коллеге умеренную скорбь. Конечно, все знали, что они с Гордиевским были из тех коллег, что почти что дружат. Артём писал у Вадима диплом, а когда поступил в аспирантуру, то, хотя научным руководителем был профессор Дубников, всё равно находился под Вадимовым крылышком: вел у него практику, заполнял за него бумажки, которые постоянно надо было сдавать то на кафедру, то в деканат, советовался по написанию диссера. Дубников не расстраивался: докторов архитектуры в университете было всего двое, аспирантов им хватало с избытком, и они легко их «ссужали». Сам Вадим докторскую так и не написал, хотя много лет был «холодным» профессором.       Артём кружил по квартире и не мог успокоиться. Уже завтра будет это бесполезное бессмысленное прощание…       Он лёг на незаправленную с утра кровать и потёрся лицом о подушку. Он представлял, что она до сих пор пахнет Вадимом, его кожей, потом, его сладковато-пряным одеколоном, но на самом деле она не пахла ничем, только тканью и совсем чуть-чуть ополаскивателем для белья. Вадим не спал на ней. Он пробыл здесь всего два часа, потому что приехал позже обычного, а дольше девяти он никогда у Артёма не задерживался.       Артём вцепился в подушку обеими руками, вжался в неё лбом и прошептал:       — Мне так плохо… Почему? Почему ты…       Он задышал часто-часто, и беспомощные слова, так долго вызревавшие в нём, в мгновение высушило испуганным, захлёбывающимся током воздуха.       Артём перевернулся на спину и попытался дышать медленно, размеренно, но грудь болезненно дёргалась. Он заставил себя встать и открыть окно. Влажный и солнечный февральский воздух потёк в комнату. Там снаружи была уже почти весна, снег подтаивал под лучами, и небо светилось чистой, яркой, хорошо промытой голубизной.       На то, чтобы скинуть шорты и натянуть джинсы, носки и свитер, ушла буквально минута, и Артём, только что корчившийся в кровати, уже зашнуровывал в прихожей ботинки, когда снова зазвонил телефон.       Он не собирался отвечать: он уже решил, что ему надо выйти на улицу, подышать, пройтись, зайти в магазин или аптеку, увидеть людей, иначе он свихнётся в квартире, задохнётся в скопившихся там отчаянии и бессилии что-либо изменить, в прекрасных и душераздирающих воспоминаниях, подкарауливающих повсюду. Но телефон, на десять секунд замолчав, опять начал звонить, и Артём всё же пошёл за ним в спальню.       Номер был незнакомым.       — Это Артём? — спросил его стеклянно-чёткий женский голос, такой же незнакомый, как и номер.       — Да.       — Я сестра Людмилы Гордиевской.       Артём свободной рукой надавил на глаза, а потом, не уменьшая этого болезненного, судорожного давления, повёл ладонь выше, ко лбу, потом волосам, пока не вцепился в них пальцами, едва не выдирая.       Не услышав от него ничего, женщина продолжила.       — Моя сестра не просила меня звонить, не думайте, — конец фразы прозвучал так высокомерно и презрительно, что Артём понял, что она имела в виду: вы, Артём Данилов, столь ничтожны, что Людмила Гордиевская в такой момент о вас даже не вспоминает. — Она знала про вас. Она уже два года знала. Думали, такие умные оба?       Артём разжал пальцы и наконец заговорил:       — И что теперь? Теперь, — повторил он, не понимая, какое это могло иметь значение сегодня, когда Вадим был уже мёртв. К тому же его едва ли не насмешило это многозначительно сказанное «уже два года»: о трёх с лишним предшествующих она не знала.       — Теперь? Теперь я хочу, чтобы ты, тварь, не смел завтра на прощание приходить! Ей и так досталось, и сейчас, и раньше, когда ты, поблядушка дешёвая, — стеклянный голос окончательно сменился хриплым шипением, — перед ним своей жопой вертел. Чтобы мы твою рожу там не видели! А если… если у тебя хватит совести явиться, я завтра же позвоню в университет и расскажу, как ты за место в аспирантуре хуи сосал. Понял меня? Понял? — Артём не отвечал, и женщина продолжала: — Слышишь? Язык, что ли, отнялся? Я тебя предупредила. Чтоб я тебя там не видела, а то ведь хватит наглости прийти, когда там жена и дочь. Я тебе…       Артём сбросил звонок.