сексуальной дезориентации

Это должно быть криминально наказуемо — быть таким... как Ыджин. Потрясающим? Невероятным? Шикарным? — Что? — брови Ыджина чуть приподняты, а на губах играет вопросительная улыбка; Санхен сглатывает. Кажется, он опять размышлял вслух. Но Ыджин вежливый, воспитанный и прилежный, он и виду не подаст, если Санхен опять будет тупить и вести себя, как недалекий пятнадцатилетний подросток, поэтому Санхену ничего не остается, как пробурчать под нос: — Привет, говорю. И протянуть Ыджину руку. И тут же мысленно отметелить себя за тугодумие. Потому что они с Ыджином вроде как вместе около двух недель (двенадцать дней, и Санхен ни разу не считал), и у них третье официальное свидание, и Санхен пригласил Ыджина в парк после работы, и вот Ыджин здесь, весь такой красивый, вежливый, улыбчивый и шикарный, — а Санхен топчется на месте, как дурак, говорит явно не то, что должен, вслух и предлагает Ыджину руку, вместо того, чтобы как полагается заботливому бойфренду, обнять за талию и поцеловать, например. Ыджин делает шаг вперед и касается плеча Санхена — очень деликатно и почему-то трогательно: — Может, пойдем? — Да, конечно, да, — Санхен дергает руками в сторону парка, как мельница, и внутренне сгорает от стыда. В какой-то мере ему, наверное, простительно. Потому что рядом Ыджин, а быть Ыджином — это как-то против правил. Ыджин неторопливо рассказывает про то, как прошел день — иногда смеется, иногда сетует на безалаберных коллег. Санхен все еще без понятия, где работает Ыджин, хотя тот говорил раза три, но Санхен честно все забыл, потому что был слишком занят тем, что наблюдал, как двигаются губы Ыджина, покрытые тонким слоем блеска, или какие у него маленькие изящные кисти, или как небрежно спадают светлые волосы ему на лоб... — ладно, это его ни черта не оправдывает. Как и сейчас, пусть и Ыджин идет рядом, и их плечи соприкасаются немного, и Ыджин выглядит совершенно потрясно в этих узких джинсах и застегнутой почти наглухо кожаной куртке. Под этой курткой может быть майка и голые плечи, а может одна из тех растянутых свободных кофт, которые Ыджин так любил. Рукав такой кофты можно потянуть будто случайно, и ворот растянется, и будет сползать, оголяя ключицы, и... боже мой. господи, боже ж ты мой. Если честно, то Санхен сам с трудом верит в происходящее. У Ыджина безукоризненные манеры и аристократизм в крови, он так и тянет на картину в золотой рамке и оградой от жадных посетителей – самое прекрасное, самое дорогое, самое недоступное произведение искусства. Санхен готов был рвать на себе волосы от отчаяния, потому что все, что у него было — это дурацкие недо-отношения с быстрым сексом где попало и формальными обидами, когда все заканчивалось, а Ыджина хотелось осыпать цветами и целовать ему ноги, и это было бы самым мизерным из всего, что Санхен должен был сделать. Санхен влюбляется с треском, с грохотом, беспощадно и мучительно и старается фильтровать количество грязных словечек в своей речи и даже вытаскивает из своего шкафа пиджак, который последний раз надевал на первом курсе, наверное. А потом Ыджин говорит, что Санхен милый и ему нравится «его непосредственность — в этом есть что-то очаровательное». И еще чуть позже — что Санхен ему в принципе нравится. И что они ведь могут попробовать, правда? Ыджину двадцать шесть. Разница между ними не то чтобы катастрофическая — всего в два года — но происходящее вполне тянет на рамки «взрослые отношения». А Санхен приглашает Ыджина в парк и покупает ему ведро попкорна — карамельного, самое огромное. Его распирает от какого-то дебильного счастья и щенячьего восторга, когда Ыджин опирается на него спиной, непринужденно разваливаясь на лавочке, и смеется чуть громче, чем принято негласным этикетом. Под кожаной курткой, которая покоится на другом краю лавочки, обнаруживается тонкая черная водолазка с глубоким вырезом, от которого Санхен буквально отдирает свои глаза. Ему двадцать четыре, у него в голове ветер и все переломано шикарным недоступным Ыджином, который смеется с его сальных примитивных шуточек, от чего Санхен делается счастливым до неприличия. Все кажется почти идеальным, пока они не оказываются под дверью ыджинового подъезда. Санхен не очень уверен, поступает ли он правильно, провожая Ыджина — ведь тот вовсе не робкая скромная девица, которую надо уберегать от всех земных напастей — но Ыджин выглядит удовлетворенным и его ладонь такая приятная и теплая у Санхена в руке. На самом деле Санхен попросту боится. Люто ссыт, как сказал бы Хекджин в непринужденной беседе за бокальчиком-другим пива. И самое забавное — сам толком словами не может выразить чего. Ыджин касается пальцами своей шеи (всего пару секунд, но Санхен все равно зависает, как скользит кожа по коже) и сжимает край санхеновой куртки. По его лицу ничего невозможно прочитать, даже если бы Санхен не был натурально ослеплен его великолепием (и как бы он хотел, чтобы это было преувеличением), но в целом Ыджин доволен и расслаблен, так что Санхен вполне может истолковывать нехитрый жест как приглашение. Хотя ему все еще жутко страшно уронить себя в глазах Ыджина чуть ниже той планки, на которую он чудом забрался, не иначе. Она тонкая и опасная, эта планка, и удержаться на ней сложнее с каждой минутой. У Ыджина идеальная кожа, светлая и нежная, словно фарфоровая, и губы больше похожи на кукольные. Санхен впервые видит его так близко, и у него перехватывает дыхание настолько, что он даже забывает, что сам весь в крошках и липких следах сладкого попкорна. И губы у Ыджина тоже сладкие. Они целуются долго-долго — Ыджин держится за санхенову куртку и сжимает ладонь, и это так здорово. Вау. Просто… вау. У Санхена ноют губы и он почти набрался мужества чуть надавить свободной ладонью Ыджину на затылок (отчасти, ради того, чтобы потрогать его классные светлые волосы), но Ыджин делает шаг назад и опирается о двери подъезда. Его улыбка как всегда вежливая, но губы красные, зацелованные; Санхену выть хочется от того, как потрясно Ыджин выглядит. И как мог бы, если бы Санхен решился, но... — Я позвоню? — Ыджин не то спрашивает, не то утверждает, и Санхен кивает почти безнадежно. Он вроде вышел из возраста, когда встает от дуновения ветерка и все такое, но это теплое приятное чувство в животе и коленях что-то к возбуждению очень и очень близкое. Ыджин звонит тем же вечером, и они говорят больше часа. Почему-то на проводе у Санхена развязывается язык, и он треплется обо всем почти бездумно — может, потому что ему не приходится отвлекаться на то, как красиво Ыджин улыбается, и какой манящий у него изгиб шеи, и как джинсы обтягивают его бедра, совершенно роскошные бедра, и... Упс, отвлекся. Наверное, это в какой-то степени нормально. В голове Санхена не укладывается, что Ыджина можно не хотеть. Что люди видят его каждый день — и как-то живут с этим. Ыджин иногда выглядит откровенно неприлично, совершая самые обыкновенные действия — когда поправляет волосы или одергивает воротник. У Санхена коротит мозги —за что почему зачем такой — и это нормально, что его рука сама собой съезжает с ыджиновой спины куда-то ниже. Но Ыджин солнечно улыбается и реагирует так беспечно, будто Санхен ему прогноз погоды сообщил, а не облапал как только можно. То есть никак совершенно не реагирует, оставляя спермотоксикоз Санхена за пределами своего мира, и это в голове тоже не укладывается. Как же так. Как же так-то, блять. Ыджин классный всегда, будь это дорогой модный костюм или шорты и обычная черная толстовка, как сейчас — у Санхена все равно екает что-то в груди. На улице дождь, и Санхен совершенно не был готов к тому, что Ыджин позовет его к себе — но вот он стоит на пороге и пытается незаметно стянуть дыру на носке в самое незаметное место, а Ыджин перед ним такой домашний и уютный — и потрясающе классный. Слишком классный — это как-то против правил. Ыджин тоже может быть неугомонным и дурашливым — Санхен ловит его в захват шутя и зарывается носом в непрокрашенные черные корни светлых волос — от этого совсем по-домашнему становится, спокойно и тепло. И Ыджин не вырывается. Санхен целует его раз, второй, третий и еще много-много раз после того, у подъезда; он дуреет совершенно от того, что Ыджин ему позволяет это все — целовать, зарываться пальцами в волосы и даже забираться рукой под толстовку и трогать кожу на пояснице — горячую, мягкую — но заканчивается все неизменно — Ыджин отступает назад, поправляет волосы (в этот момент ангелы и демоны плачут от его красоты) и предлагает Санхену чай. Или фильм. Или пройтись где-нибудь. Или по домам, потому что завтра дела и все такое. И никогда — что-нибудь больше; будто знает, что Санхен никогда не позволит себе потребовать — об этом даже подумать смешно. Не то чтобы Санхен был сильно этим озадачен — но когда Ыджин разрешает ему оставить на своем плече красное пятно от укуса, то происходящее начинает тянуть на проблему, которую в принципе можно решить простым разговором. Спросить у Ыджина в лоб: «Ты меня не хочешь?» — и умереть от разрыва сердца. Поэтому Санхен идет к Хекджину — с целью нажраться и выговориться. С первым он справляется отлично, а вот со вторым дело идет сложнее. — Понимаешь... — бокал пива приятно холодит ладони; пытаясь сформулировать мысль, Санхен вспоминает вечер пару дней назад, когда он остался у Ыджина допоздна; они сидели на диване и смотрели выбранный Ыджином жутко интелектуальный фильм (Санхен ничерта не понял), точнее, сидел Санхен, а Ыджин полулежал на нем, и Санхен целовал его голые плечи, и его ладонь почти невинно лежала у Ыджина на бедре, и это было так одурительно-здорово, что у Санхена духу не хватило все сломать. И он не представляет, как сказать даже себе, что давно смирился, что Ыджин никогда не сделает первый шаг сам. Хекджин пьяно икает и доверительно хлопает Санхена по плечу: — Может, у него не все в порядке с сексуальной ориентацией? Санхен хмыкает: — Скорее, дезориентацией. Ему правда нихрена не понятно. А потом Ыджин говорит об этом сам. Говорит так обыденно, точно так же, как пару минут назад рассказывал Санхену про то, что хочет щенка французского бульдога, ведь они такие чудесные. Санхен понимает катастрофически мало, но самое главное — «сложно», «не могу сам разобраться» и что-то про асексуальность — обрывками заседает в голове. Под конец Ыджин выдыхает «прости», которое получается тихим и немножко отчаянным, и у него такая извиняющаяся улыбка. Он выглядит (господибоже) почти уязвимым, сидя на своем пушистом ковре посреди комнаты и терзая подол свитера. Пушистого серого свитера, рукава которого наползают Ыджину на кисти, а вырез съезжает с плеча так соблазнительно. Санхен сглатывает и говорит: — Я понимаю. Ему даже не стыдно, что он безбожно врет. Но он честно пытается разобраться (даже гуглит пару раз, но сдается на третьей статье, просто кишащей всякими пугающими терминами) и методом проб и ошибок выясняет, что их долгие объятия Ыджину все-таки нравятся, и что целоваться ему тоже нравится, и что Ыджин умеет быть горячим и отзывчивым — Санхену тогда вообще голову сносит, он почти стонет Ыджину в рот и сжимает его (охуительно горячее роскошное) бедро, — он отрывается от Ыджина, чтобы набрать в легкие воздуха, и Ыджин отстраняется так легко и непринужденно, будто они не целовались до нехватки дыхания, а обсуждали артхаусное кино (занудное и выпендрежное — по мнению Санхена, интеллектуальное и захватывающее — с точки зрения Ыджина). Ыджин касается своих губ кончиком пальцев, опускает глаза — это все может выглядеть, будто Ыджин его соблазняет, серьезно. Но Ыджин спрашивает: — Ты не голоден? Санхен делает глубокий вдох; ему стоит больших усилий, чтобы его голос звучал непринужденно. — Конечно. Может, закажем пиццу? Это не укладывается в голове — быть настолько сексуальным, как Ыджин, и так равнодушно относиться ко всему, что касается секса, как Ыджин. Это как всеуничтожающий шар и непробиваемая стена в одной вселенной, и у Санхена очень плохое предчувствие, что он находится прямо между ними. Конечно, иногда бывает обидно думать, что Ыджин его совсем не хочет, но это проходит быстро: стоит только Ыджину уложить Санхену голову на плечо во время просмотра фильма, или присылать кучу видео-сообщений в разгар рабочего дня, или просто солнечно улыбнуться издали и помахать рукой — и Санхен оттаивает моментально, безуспешно затыкая восторженного пятнадцатилетнего подростка в себе. Две недели незаметно растягиваются в четыре, восемь и дальше в геометрической прогрессии, и словосочетание «взрослые отношения» уже не кажется Санхену страшным. Окей, за все это время роль сексуального партнера у него выполняла правая рука (когда-то давно, еще на первом курсе Хекджин подарил ему резиновую вагину, но Санхен еще не настолько отчаялся, чтобы вспомнить, что та все еще валяется где-то в недрах шкафа), но Санхен давно не чувствовал себя таким... умиротворенным? Они ездят вдвоем по магазинам, гуляют вечерами, Ыджин планирует летний отдых и уточняет сроки отпусков у каждого, чтобы совпало вместе, а однажды Санхену выпадает счастье потискать утреннего Ыджина, только с кровати — лохматого, сонного, в помятой майке, с красными пятнами на идеальном лице. И это едва ли не круче, чем все их поцелуи, вместе взятые. Уровень доверия ползет вверх настолько, что они оказываются в одной постели — разумеется, без никакого сексуального подтекста. То есть Ыджин, конечно же, выглядит как воплощение самой прекрасной эротики в мире: его волосы влажные, берутся мягкими завитками, спадают на шею, где кожа тоже влажная и пахнет морским гелем для душа. Санхен касается его очень осторожно, потому что ту черту, за которую ему нельзя заступать, Ыджин не определяет, а Санхен ее катастрофически не видит в темноте и молится про себя — пусть до нее будет далеко-далеко. Ыджин теплый, уютный и все еще потрясающий, и когда они просыпаются вместе — ох, это так хорошо. Санхен ни о чем не жалеет — когда ему еще удастся поспать с кем-то в одной кровати. С кем-то, кто так идеален, как Ыджин. Кто будет так же смешно тихо сопеть носом, желать приятных снов, разрешать перебирать свои волосы и складывать на себя конечности. По рамкам жанра все кажется приторно-розовым — сахарнее некуда, но по правилам сюжета все рушится в один момент. Просто они с Ыджином не договаривались на тот вечер, а Хекджин как раз получил повышение, и сами звезды сложились в непреклонное «пора подбухнуть». Санхен отзвонился Ыджину и через четыре часа возвращался домой на нетвердых ногах по-свински пьяный, чтобы обнаружить Ыджина у своей двери — красивого, замерзшего, с извиняющейся улыбкой на губах. — У меня замок заело, а мастер не приезжает в такое время, — говорит Ыджин и добавляет: — Я тебе звонил, но... Санхен пялится на экран: на часах без семи три, четыре пропущенных. Он мямлит «прости» и опирается на стену: мир вокруг вертится волчком, и идея обнять колени Ыджина не кажется вдруг такой плохой. Ыджин такой же, как и всегда: деликатный и вежливый, собранный и уравновешенный. — Может, пустишь меня? Дома первым делом Санхен отпаивает Ыджина чаем, а сам заливается полулитровой чашкой кофе. Удивительно, но помогает: пол под ногами перестает пружинить, а горизонт больше не качается из стороны в сторону. Санхен приходит в себя настолько, чтобы заняться поеданием собственных мозгов: Ыджину наверняка не очень приятно, когда на него дышат пивом и перегаром, но когда Санхен лезет к нему обниматься, то Ыджин только смеется и клюет его в щеку сухими губами. Говорит: — Давай пойдем спать? Санхену самоуничтожиться хочется, до того интимно звучит его голос. У него дома Ыджин и резиновая вагина где-то в шкафу — и ни то, ни другое Санхену явно не светит. Он безбожно пьян и безбожно неудачник — наверное, это расплата за слишком идеального Ыджина в его жизни. Разумеется, у Ыджина нет ничего, что мало-мальски походит на пижаму — он все еще в своих вычурных джинсах и сиреневой рубашке, в которой ходит в пиар-агентсво (Санхен наконец-то запомнил его место работы). Санхен перерывает шкаф почти нервно, выискивая футболку самую немятую и наименее пахнущую телом, и чувствует себя ужасно неловко. В отличии от Ыджина — тот расстегивает рубашку с королевским спокойствием, и Санхен зависает, как пуговички выскакивают из петель и в разрезе появляется светлая кожа. За все время их отношений они ни разу не видели друг друга голыми, и сейчас, наверное, самое неподходящее время. Потому что если бы Ыджин не отвернулся, скидывая рубашку с плеч, Санхену бы точно закоротило или мозги, или член — и хрен знает, чем бы это могло закончиться. Хотя даже с таким ограниченным набором зрелищ Санхен очень не в порядке. Он выключает свет и устраивается на самом краешке кровати, которая все равно слишком узкая для двоих людей. Ыджин подпирает голову рукой; его глаза блестят в темноте. Он шепчет одними губами: — Спасибо. Санхен кивает, позабыв о том, что единственный источник освещения — неоновые часы, на котором зеленым светится 03.48 am. Ыджин улыбается — Санхен скорее чувствует его улыбку, чем видит — и желает ему спокойной ночи. Его мерное дыхание раздается совсем скоро — шутка ли, почти четыре утра. Что, впрочем, на Санхене совсем не сказывается. Можно свалить все на кофе или на выпивку, от которой до сих пор кромешный туман в голове, но Санхен привык быть с собой откровенен — он затаивает дыхание и касается ыджиновых волос кончиками пальцев. Хрена с два он уснет, когда Ыджин... такой. Господи боже, зачем же он такой. От вороватого прикосновения к ключицам Ыджин не просыпается — только вздыхает во сне, и Санхен дуреет окончательно. Он вслушивается в мерное дыхание Ыджина и случайные звуки за окном и запускает правую руку себе в трусы, и — как же ему завтра будет ужасно стыдно. Ему приходится закусить уголок подушки, когда Ыджин громче обычного вздыхает во сне. Санхену безумно хочется упереться в кровать пятками и затылком и прогнуться в спине — и это самое невинное изо всех его желаний, по сравнению с — Ыджин возится, переворачивается во сне, Санхен быстрее двигает рукой, даже не задумываясь о том, получается ли у него делать все бесшумно. Такого сумасбродства он не творил, даже когда его плющило пубертатом. Просто Ыджина хочется, хочется, хочется — хочется до одури, и это так мазохистки-хорошо. Санхен кончает себе в ладонь, и у него на какую-то секунду закладывает в ушах, бедра сами дергаются вперед в момент оргазма, и старенькая кровать угрожающе скрипит. Футболка липнет ко вспотевшей спине, липнут волосы ко лбу, рука вся в белом и липком тоже липнет, это отвратительно — как и то, насколько неудовлетворенным Санхен остается в душе. Он мрачно шутит про себя: член кончил, а мозг нет — и только после этого вырубается, едва вытерев руку о простыни. Первое, о чем он думает утром: господи, какой ебаный пиздец. Трижды ебаный пиздец, потому что эти пятна невозможно не заметить — они каким-то чудом оказываются даже на соседней подушке, и Санхен просто боится зайти на кухню, откуда уже пахнет чем-то вкусным. На тумбочке стоит стакан воды и таблетка парацетамола. Санхен готов вымаливать прощение у самого сатаны. — Яичница и тосты для самого запойного алкоголика в мире, — весело говорит Ыджин, когда смущенный донельзя Санхен появляется на кухне. Между ними провисает острая потребность поговорит — или нет? — Я... — Мне... Их рты открываются одновременно; Санхен не выдерживает — прикладывается головой к холодильнику, и тот такой прохладный и приятный. Ыджин смотрит на это все, запрокидывает голову и весело смеется. Такой красивый, такой родной, такой сложный Ыджин. — Я повел себя как ублюдок, да? — хрипло спрашивает Санхен, когда Ыджин утирает слезы в уголках глаз. — Нет. Как прыщавый подросток, — в этот момент Ыджин раскладывает тосты по тарелкам, и Санхен чудовищно хочет увидеть его лицо и боится одновременно. — Я дол... — пальцы Ыджина мягко закрывают ему рот, убивая слова. Ыджин изгибает брови — так он выглядит, будто готов за весь мир принять возмездие. Он переплетает их пальцы и выдыхает тихо-тихо: — Прости меня? Санхеновы протесты заглохают под маленькой ладонью; Ыджин делает еще шаг — и обнимает сам, впервые, целует под подбородком, игнорируя колючую дневную небритость, и Санхену ничего не остается, кроме как кивнуть, соглашаясь. — Мы что-нибудь придумаем, правда? — Ыджин не то спрашивает, не то утверждает, но ответить Санхену не получается — у него громко урчит в животе от запаха вкусных гренок. (А может, ничего больше отвечать и не нужно, потому что слова явно будут лишними.)