Ничего страшного

Когда я засыпаю, я воскресаю. Попробуй вглядеться в его глаза и не почувствовать, как твоё сердце разбивается. Если ты, конечно, любишь его и хочешь, чтобы с такой одержимой нежностью он произносил твоё имя, а не название пространства, в котором тебя вовсе не существует. Когда я засыпаю, я попадаю в Саус Парк. Слыша это впервые, смеёшься с долей восторга: «Ты мой безумный мальчик!» Во второй раз интересуешься слегка настороженно: «Что за чертовщина твой Саус Парк?» Третий, четвёртый, пятый — какой-то из них доведёт тебя до слёз, до сжимания его запястий и до вопля, начинающегося с «Саус Парка» и оканчивающегося на «Нет!» Нужно где-то полтора года. До этого — пытаешься не ранить его. Улыбаешься периодическим причудам. Объясняешь их его бескрайней фантазией, талантом к рисованию и одиночеством. В конце концов, у него до меня даже диалогов с людьми практически не случалось. Отца никогда не было, а матери никогда не было дома. Неудивительно, что он выдумал Саус Парк. Когда я умираю, я просыпаюсь. Слыша это впервые, удивляешься: «Умираешь?» Во второй раз злишься: «Кончай уже нести бред!» Сколько нужно это повторять, чтобы сделать совсем бессмысленным и привычным? Примерно восемь лет. С четвёртого класса по одиннадцатый. С девяти до семнадцати — звучит, как рабочий день. Когда я умираю, я попадаю в реальный мир. Это далеко не самое сумасшедшее из всего, что выдавал Кенни. Но иногда он так убедительно рассказывал о «реальности», что становилось обидно за Саус Парк. Будто устами Кенни нам официально отказывали в праве быть настоящими. Впрочем, не так уж и часто он упоминал о своём «наяву». Его легко можно было поднять на смех после первой же фразы вроде: Наяву я живу в Нью-Йорке, у моей матери куча денег, а на шестнадцатилетие мне подарили Бентли. Я отводил его в сторону и советовал: — Такие фантазии надо держать при себе, чел. Они выставляют тебя жалким. Он качал головой: — Это там я жалкий. А здесь я крут. Я хотел бы всегда быть здесь. Нищета — это, несомненно, тяжело. Пьющие родители и ответственность за братьев-сестёр — ещё тяжелее. Тяжело, когда у тебя нет денег даже на автобус — не то что на собственную машину. Неудивительно, что он выдумал «наяву». Всё началось с банального: — Что рисуешь? Я обычно знакомилась по-другому, но тогда мне действительно захотелось узнать, что за картину он создаёт, пребывая в таком странном состоянии. У него был не просто сонный вид. Он, казалось, по-настоящему спал, держа глаза лишь немного приоткрытыми. При этом он водил карандашом по бумаге вполне осмыслено. — Ничего! — резко выдохнул он и по-детски прижал к груди альбом. Это был мой первый день в новой школе, и я попросту не знала, что Кенни Кингстон — из странненьких. Можно было бы, конечно, догадаться об этом по его грифельно-грязным пальцам и папке листов под мышкой, но даже с ними он упорно не выглядел изгоем. Скорее чужестранцем, прекрасно знающим, что где-то — на своей родине — он в огромной цене. Он паниковал, видя меня в обязывающей близости. Светло-русая его чёлка липла ко лбу. Я назвала своё чрезмерно распространённое имя, у него дрогнули губы, и он выпустил нечто совершенно непереводимое. Бенни? Ленни? Он сидел, а я стояла над ним, почему-то ощущая себя униженной. — Ты вообще никогда с девушками не разговаривал? — спросила я, желая задеть его. В нём вдруг что-то молниеносно переменилось. Будто вступили в схватку две противоположные личности. Рот его, ещё мгновение назад беспомощно шамкающий, искривился в самодовольной улыбке, но лицо пунцово залилось краской. Краска даже пошла у него по шее, как бы стекая. — С девушками я куда больше чем разговаривал, — заявил он высокомерным, почти даже пошлым голосом. — Но в другой вселенной, — продолжил, пряча глаза и стыдливо мотая головой. Я подумала, это такая неуклюжая шутка с каплей самоиронии. Всё началось с очень странного: — Приколите, ко мне в школе сегодня девочка подкатила. Кенни сказал это, лёжа поперёк кресла. Ноги свешены с подлокотника, в руках дымится самокрутка, голос хрипло-вальяжный, пьяный. — Ну и? Мне галочку поставить? Я был тоже нетрезв, все мы такими были. Языки у нас заплетались, сознание мутилось, мозг порождал вполне складные мысли, а наружу выходило чёрт-те что. Потому никто особо не удивился, когда Кенни протянул: — Да не-е, я про настоящую девушку говорю. — А прежде ты резиновых трахал? Мы не любили, когда он хвастался. Зависть колола нас, порой переходя даже в агрессию. Мы, конечно, пытались её унять, мол, любой человек одарён чем-то больше других, так какой смысл злиться на Кенни, если его талант — сносить крышу противоположному полу? Зато он ленив, неспособен к учёбе и всю жизнь проведёт в судорожных поисках денег и попытках выпутаться из неприятностей. Кенни передал самокрутку в ближайшие руки, закатил глаза и блаженно оскалился. — Она меня курить научила, представляете? Я даже не знал, что всё это время не умел затягиваться. — Не умей ты затягиваться, тебя бы так не развозило на каждой вписке. Он ещё много странного говорил в тот вечер. Про новую ученицу, как сел с ней за соседнюю парту, как болтал переменами напролёт, не всегда умея связать два слова. А я мучил свой задымлённый разум: разве Кенни был сегодня на уроках? Разве он вообще на неделе был? А на прошлой? В этой пафосной частной школе мне нужно было поскорее завоевать уважение, а приятель вроде странненького Кенни тому никак не способствовал. Не знаю, что помешало мне кинуть его в первый же день и до конца жизни делать вид, будто мы незнакомы. Наверное, здесь работала сверхвысокая самооценка подростка с сигаретными окурками вместо мозгов. Мне казалось, что не окружающие делают меня выше или ниже по статусу, а я своим отношением возвышаю или унижаю окружающих. Так что я без особых переживаний учила Кенни курить и распивать ворованный у предков алкоголь за рулём тачки. Это было единственное, что я сама умела к своим семнадцати годам. Всё, что умел к своим семнадцати он: рисовать, пока рука не устанет, и учиться, пока в глазах не зарябит. Почему-то он был безмерно одарен в зубрёжке. Он погружался в учебники, как аквалангист-исследователь, а выныривал всегда немного другим — будто что-то новое пережившим. Я тогда ещё не знала про Саус Парк. Но знала, что роскошный дом, бросающий тень на соседнюю улицу, не имеет ничего общего с трущобами, которые Кенни мне так стыдливо описывал. Я знала, что у него нет ни сестры, ни брата, но не знала, что он имеет в виду под «Я обещал провести с ними выходные». Мне пора спать. Так он говорил, видя на часах девять вечера. Даже мать с работы не дожидался. Засыпал до её возвращения, просыпался, когда её уже не было. В результате, они не виделись сутками. Будь я его матерью, я бы поинтересовалась, в порядке ли он. Но я была ему никем. Все были ему никем, кроме толстых человечков на бумаге, гор и домиков, нелепых зверей и монстров. Про таких, как он, говорят «живёт в своём мире». А у меня никакого мира в помине не было. Ни в себе, ни с самой собой. Потому меня и тянуло к Кенни — как нищего к сундуку с сокровищами, как замерзающего к костру. Слова «Ни о какой романтике думать нельзя» принадлежали, конечно, мне. Но мне же они и адресовались — окрик злому ребёнку, вынимающему рыбку из аквариума. А ему адресовалось: — Обними меня! — заставившее его сонно поднять голову над блокнотом. — Подойди ко мне. Я люблю тебя. Он поднялся шокированным рывком, и блокнот свалился с его колен. Он переступил через него, не глядя под ноги. Человечки смотрели на меня, раскрыв рты. Будто я обворовывала их. Всеобщими ходатайствами Кенни не оставили на второй год за неуспеваемость. Но дополнительные летние занятия всё-таки назначили. Он на них почти не появлялся, как почти не появлялся и в нашей компании. Прибегал на пару часов, возбуждённый, нервный, чего-то ждущий, но никогда не дожидающийся, и в раздражении уходил. Дело было не в том, что он изменился. Человека, который в самом разгаре молодости прекращает бухать и тащить в постель всё живое, стоило уважать за подобные изменения. Нет, нас беспокоила «память о катастрофе». Так мы называли ощущения, остававшиеся порой после исчезновения Кенни. Каждый имел это в голове в разном объёме. Кто-то совсем смазано, кто-то почти детально. Но мы все сходились к единому заключению: иногда Кенни делает нечто очень ненормальное и пугающее. Сопровождается оно нашим криком, паникой и отчаянием. А объясняется неизменной короткой фразой, выпускаемой им за секунду до всеобщей потери памяти. Я просто хочу побыстрее проснуться. Такие люди, как он, чувствуют с опозданием. В тот день, когда, переступив через свой снежно-горный мир, он дрожащими губами принимал мои поцелуи, он ещё не любил меня. Но уже через неделю он стал моим, восторженно-преданным. Даже объяснил своё прежнее равнодушие. Я думал, здесь я не могу никому понравиться. Такова должна быть плата за то, что в Саус Парке я нарасхват. Летом он заговорил про Саус Парк. Так сказать, раскрыл тот самый сундук: вот тебе, Тайлер, всё, что у меня есть, тебе ведь нравится, да? Мне нравилось, когда он рассказывал милые приколы о воображаемых пацанах. И не нравилось, когда признавался в любви воображаемой сестре. По словам поисковика, Саус Парк — это несколько заброшенных шахт в глуши Колорадо. Но для Кенни это был мир, где боги всех религий сходили с небес и давали интервью на телевидении. Саус Парк пережил десятки армагеддонов и встретил пришельцев с четырёх планет. В Саус Парке можно было слетать в космос за пару долларов, подружиться с Сатаной и курнуть травы с разумным полотенцем. Это было не совсем моим жанром: слишком сортирный юмор, истории алогичные слишком. Непонятно, как подобное могло рождаться в аристократичной голове Кенни. Я не придумываю сюжеты, а фиксирую то, что видел. Да, писатели порой выражаются так. А он был писателем — если не по амбициям, то по безумию. В Саус Парке время текло иначе. За одну ночь там нередко проходило несколько месяцев, но всё равно оставалась та же дата, что в реальном мире. Кенни не понимал, почему так получается. Я понимала, но не решалась ему сказать. — Тебе когда-нибудь снятся другие сны? — спрашивала я в надежде выскрести из него хоть щепотку вменяемости. — Снятся, когда я сплю в Саус Парке, — отвечал он с простодушной улыбкой, прибавляя, что «это, наверное, немножко странно, но…» Я вижу Саус Парк каждую ночь, сколько себя помню. Чтобы уйти оттуда, нужно было умереть. В прямом смысле. Иногда «выкидывало» внезапно и ужасно нелепо — вплоть до рояля, падающего на голову. Иногда умиралось долго и мучительно. Иногда удавалось, пожертвовав собой, спасти кого-то. Иногда — просто спустить курок, если выдался плохой день. Я перестала пытаться осмыслить всё это после фразы, произнесённой Кенни слегка задумчиво, но совершенно безмятежно. Я умер там столько раз, сколько проснулся здесь. Все дни моей жизни — дни моей же смерти. Честное слово, я не боялась Саус Парка. И не злилась на Саус Парк. Я просто знала, что это ненормальное явление не приведёт ни к чему хорошему. По крайней мере, пока присутствует в жизни Кенни в таком объёме. — Честное слово, — сказал я ему, не стремясь смягчать интонации, — меня твоя невидимая Тайлер не только пугает до усрачки, но и в бешенство приводит! То, что ты уже больше года хранишь целомудрие, это, конечно, круто. То, что учёбу вконец задвинул — дело твоё. Но отказываться от партнёрши на выпускном, потому что… — У меня только одна партнёрша, и это Тайлер. — Это дикий и невиданный бред! Выпускной класс тогда был ещё только на середине, но все уже строили планы насчёт последнего бала и будущего. — Зря ты думаешь, что я учёбу задвинул, — сказал Кенни кротко, но убедительно. — Я уже документы в колледж отправил. Архитектором стать хочу. — Да ты же кроме кривых сисек ничего вычертить не умеешь! — У меня есть портфолио… — Из рисунков на парте? Кенни бессильно покачал головой. Он давно забыл свою манеру вальяжно раскидываться и теперь сидел, прижимая к груди колени, будто оцепив себя замком. Я был бы рад думать, что он просто удолбан до невменяемости, оттого несёт такую ересь, но увы — он даже пил и курил отныне только с Тайлер. — Извини меня, чел, — сказал он, тяжело вздохнув. — Я не должен так много болтать о реальности. Раньше ведь держался. Потому что там ничего не происходило. Всё тянулось унылое, одинаковое. Раньше реальность походила на муторный неприятный сон. А теперь, когда Тайлер меня по-настоящему разбудила, я вижу, какой сон этот наш Саус Парк. — Это ты извини, — выговорил я, из последних сил сохраняя контроль над собой, — но я лучше пошлю тебя нахер, чем буду поддерживать в мысли, что всё вокруг — твой чёртов сон. Пора сделать что-то с этим раздвоением, Кенни. Пора решить, живёшь ты в реальности или в фантазиях. — Ты прав, чел. Пора решить, — кивнул он с неожиданным смирением. — Но это так тяжело и больно. Я сделал попытку приободрить его и с улыбкой посоветовал поразмыслить, какую из сохнущих по нему девчонок всё же стоит пригласить на выпускной. Он вздрогнул. — Я приглашу её! Я приведу её сюда! Я покажу ей! Нет, тогда он ещё не казался больным клинически. Ну или я упорно не желал верить в его безумие. В конце концов, доказательств того, что Тайлер не существует, по сути, не было. Мы просто её никогда не видели. — Если ты приведёшь её, — сказал я в неожиданном восторге, — я тебе... сто баксов дам! Он азартно кивнул и опять вернулся к своей сумасшедшей теме. — Знаешь, каково это, когда в Нью-Йорке тебе на ежедневные расходы выдают больше, чем твоя семья в Саус Парке получает в месяц, а ты ни единого цента перетащить не можешь? Он вступил в выпускной класс уже в несколько ином статусе. Больше не странненький — просто творческий ботаник с отвязной девушкой. Моей целью было погрузить его в жизнь максимально безболезненно, как младенца в нагретую воду. Если он уверенно почувствует себя в реальности, ему не потребуется Саус Парк. Зная, что его мир не может состоять только из меня, я исправно находила ему товарищей. Я пыталась убедить его, что в Нью-Йорке можно быть тем же классным парнем, что в Саус Парке. Он даже верил в это. Его аутичная нелюдимость сменилась лёгкой застенчивостью. Блокнот стал обитать в сумке, а не в руках. Он начал рисовать не только Саус Парк — много реальных пейзажей и фантазий на иные темы. Получалось у него замечательно. Всё испортила компания агрессивных типов из нашей школы. Им стрельнуло кого-нибудь загнобить. В этих делах нужен только повод: посмотрел не так, вырядился не так. Личности вроде Кенни подобных поводов дают хоть отбавляй, а вот вывести на конфликт их довольно сложно. Потому я не волновалась. Я искренне считала манеру Кенни игнорировать обращённые к нему оскорбления идеальной стратегией. Они ведь ждут, что ты сорвёшься и психанёшь. А если ты делаешь вид, что даже побелка на потолке интереснее их насмешек, они устают лаять и разбегаются. Мне казалось, Кенни достойно держится. Мне казалось так, даже когда я нашла его в возбуждённой толпе прямо в коридоре. У нас были занятия в разных концах школы, так что я не видела, с чего всё началось. Но видела, что его уже порядочно оттрепали, и это привело меня в ярость. Я не дралась. Только влезла между ними, оттеснив Кенни к стене. Только орала, что если они ещё раз к нему приблизятся, я убью их — всех, блять, поубиваю! Кто-то сделал снимок: я в короткой юбке, на каблуках пускаю пену, как бешеная волчица, а за спиной моей, жалко скорчившись, жмётся Кенни. Хорошо, что никто не снял, как он убегал оттуда. Как он обливался слезами в моих объятиях и клялся: в Саус Парке он дрался миллион раз. Даже пересчитать нельзя, сколько морд он начистил как нехрен делать. Он ведь тот ещё задира. Ему не бывает страшно, а после стольких смертей он почти не ощущает боль. Но в реальности — он не смог. Забыл всё. Я никогда не видела его в такой агонии. И вместе с тем удивлялась, как легко, оказывается, сломить его. Уверяла, что мы можем снова нарваться, и тогда он наверняка вспомнит свои приёмы и перебьёт уродов в самом суровом сауспарковом стиле. Нет, это невозможно. Это никогда не будет возможно в реальности. Здесь я трус и нытик. Я боюсь их. Я терпел, потому что боялся до смерти. И это никогда не изменится. Я не способен стать таким, как в Саус Парке. У меня вроде тело то же и душа та же, а суть другая. Там у меня мозг дефектный, а здесь — воля. После этого он рецидивировал. Присосался к Саус Парку, как к обезболивающему, и часами заглушал своё внутреннее «трус и нытик» историями о том, что за дичь творилась минувшей ночью. Когда нам доводилось засыпать вместе, я пыталась прочесть новые сюжеты о Саус Парке в его чертах. Искала хотя бы крошечную перемену в мимике, позволяющую предположить, что происходит с ним в данный момент. Но это было совершенно бесполезно. Он лежал спокойнее фарфоровой куклы. Его тела никогда не касалась дрожь. Его лицо никогда не меняло выражения. Просыпался он тоже совсем обычно. Никаких рывков, испуга, недоумения. Иногда я будила его: «Эй, Кенни!» Он всё так же мирно ворочался, а потом улыбался. Ты убила меня. Но ничего страшного. Представь, сколько раз меня убивала мама. Я оттаскивал его от этих бедных людей, боясь, что он попросту прикончит кого-нибудь. Он был бешеный, вёл себя как тупорылый хулиган, чьи причины сломать незнакомцу нос сводятся к «посмотрел не так, вырядился не так». Я орал ему: — Что с тобой творится? Тайлер открыла бойцовский клуб? В ответ он врезал кулаком мне в лицо. Клянусь, если бы в тот же миг он не заговорил со мной, я бы просто послал всё это, свалил домой и больше никогда не подходил к нему, наплевав на все годы дружбы. Я слишком устал от его выходок. Все мы устали. Но другие находили способы слиться, а я не мог. Всё жалел его. Всё пытался понять. Ну вдруг. Ну хоть что-нибудь. — Завали меня! — потребовал он, в сбитых кулаках сжимая мою футболку. — Ты ведь крупнее меня? Так врежь мне! Я хочу найти того, кто меня сильнее! Мне не удавалось даже отцепить его, такое в нём кипело неистовство. — Я крупнее, но не завалю тебя. Ты сильнее всех. Ты дерёшься как бог. Он расхохотался в своей низкой хрипучей манере. Жилистый, мрачный, с окровавленными руками, он, пожалуй, был самым крутым и пугающим из всех, кого я встречал. — Если бы только Тайлер увидела меня таким. Я бы всё отдал, чтобы она увидела. Я ведь в том жалком теле даже поговорить нормально с ней не могу. Будь она здесь, я бы сказал ей столько… — Чел, прошу тебя, — взывал я, но он, казалось, не слышал моего голоса. — Я реальнее здесь, чем там. Пусть здесь и ненастоящая реальность. Здесь я ощущаю себя полноценным человеком, а там... я рыдал перед ней так, что слёзы падали мне на обувь. В его глазах было отвращение, с каким говорят об обидной незаслуженной болезни. Я внезапно пропитался сочувствием. Я не верил ему, но воображал, каково это, будь оно правдой. — Неужели нет способа всё поправить? — спросил я, сам не зная, что имею в виду. — Я постоянно думаю об этом. Я ещё помню наш уговор про выпускной, чел. Я приведу её. Найду лазейку. — Из других школ можно кого угодно приводить, так что не парься особо. Я понимал, что он говорит о совершенно ином, но пытался не поддерживать его в безумии. — Интересно, а как нам отсюда уходить? — пробормотал он, задумчиво взглянув в небо. — Двойное самоубийство? Романтика. Мечтательная улыбка порвала его губы. Мне стало окончательно страшно. После затяжной апатии, ближе к концу учебного года, на него вдруг нашла невиданная весёлость. Он ходил, светящийся и общительный, с хитрой-хитрой улыбкой супер-учёного, разработавшего спасительную вакцину, но ещё об этом не объявившего. Предвкушение волшебства было бы заразительно, не появись у Кенни подозрительно навязчивая тема для разговоров. Я в Саус Парке. Он и прежде пытался представить это. Уверял, что я бы отлично вписалась. У меня куча загонов и нелепых взглядов на жизнь, я бываю такая вздорная и смешная, а мой язык — это просто конец света. Приятного мало, но из вдохновлённых уст Кенни и последняя ругань звучала бы комплиментом. Он забросил почти все свои эскизы и неустанно рисовал меня в том заветном стиле. С несправедливо огромным орлиным носом и неправдоподобно пышной копной волос. Первая в жизни истерика случилась у меня в начале мая. Обычно слишком застенчивый для эпитетов, Кенни в тот день называл меня милой, родной, возлюбленной, сладкой Тайлер. Он хватал меня за руки, весь трясясь, полыхал своим бледным нервным румянцем и умолял выслушать его вопреки всему. — Пожалуйста, Тайлер. Пойди со мной на выпускной. Он сказал это, едва не потеряв сознание. Глаза его благоговейно слезились, точно речь шла об узах брака, не меньше. — Ну и представление ты устроил! А с кем ещё ты собирался туда идти? Это ж как бы само собой решено, дурачьё. — В Саус Парк, — прибавил он. Я и плакала-то при нём всего пару раз, а уж такой мой приступ — кашель от хохота и удушье от слёз — нас обоих напугал до смерти. Он рыдал вместе со мной, спрашивал, что меня так доводит. Мне страшно? Стыдно за него? Я решила ответить: — Больно! Мне, Кенни, больно знать, что ты обречён. Очень скоро ты окажешься в клинике. Ты безнадёжен, Кенни, ты болен. Ты никогда не станешь нормальным, ты пропал, понимаешь? Я ненавидела его мать. Роскошная бизнесвумен Маргарет Кингстон не чаяла души в своём талантливом мальчике, круглом отличнике, скромном, воспитанном, не желая и думать, что ему давно нужно лечение. Ей было известно про Саус Парк, но она искренне считала, что такое «творчество» куда лучше компьютерных игр, вредных привычек и девочек. — Больше никакого Саус Парка, — заявила я в тот день. Это был ультиматум, запретнейший из запретов. Но адресовался он мне. Больше никакого Саус Парка, потому что и Кенни больше никакого. Я бежала от него, растерянного и слабого, с таким ужасом, словно он опасный маньяк. Я заставила себя считать его опасным маньяком. Так было легче заглушить чувство, будто я бросаю его в беде. Когда Кенни расстался с Тайлер, мы праздновали. Ведь это означало его возвращение в ряды здравомыслящих. Исправить оценки и сдать экзамены так, чтобы пройти хотя бы в самый последний колледж, он уже не успевал, зато успевал оттянуться на всех попойках и устроить кастинг на роль выпускной партнёрши. Никто и думать не мог, что в вернувшейся к нему развратной весёлости скрывается искренняя тоска. Кенни расставался со столькими девушками, что к шестнадцати годам разучился даже грустно вздыхать по этому поводу. Потому, когда за три дня до выпускного он пришёл ко мне пьяный до слёз и с размазанной кровью под носом, я не сразу понял, что у него стряслось. — Наверное, я нуждаюсь в Тайлер больше, чем во всём этом. Он обвёл рукой нечто объёмное и невидимое. Пространство, подумалось мне. — Хочешь вернуть её? — спросил я, не пытаясь уже отделять бред от реальности. Всё же он страдал так неистово, что в отсутствие причины его страданий просто не верилось. — Я хочу быть с ней… нормальным человеком, понимаешь? Без горного города в голове. Я сглатывал. Только сглатывал и сглатывал слюну. Я ничего не готов был ответить ему. Особенно такой лунной безмолвной ночью. — Я пришёл попрощаться, — сказал Кенни. — Только с тобой. Даже не с сестрёнкой, а с тобой, чел. Всех остальных я тоже очень люблю. Но если увижу, точно не выдержу. Не смогу променять на Тайлер. — Не променивай нас ни на кого, — попросил я. Мне хотелось крепко прижать его к себе и сказать, как я дорожу им. Но позыв к сантиментам победило глупое любопытство. — Что ты собираешься сделать? — Не видеть вас больше никогда. Я буду стрелять себе в голову сразу по пробуждении. Перестану показываться здесь. И, возможно, вы забудете меня. Я спрятал лицо в руки. Было слишком горько признавать, что с ним всё кончено. Кенни был сумасшедшим. По-настоящему сумасшедшим в свои девятнадцать. Ночью он устроил пожар на моём участке. Пытаясь доказать, что не психопат, или зная, что я всё ещё тупой бабочкой лечу на его огонь, — самой интересно. Мои родители спали в берушах и глазных масках, надушив комнату благовониями, и, наверное, даже с боку на бок не перевернулись, пока я давилась дымом и орала: — Что ты творишь?! — Уничтожаю Саус Парк, — сказал он почти без дрожи, с удивительной для него выдержкой. — Тут все мои скетчбуки, все папки… Всё. Больше его для меня не существует. Костёр был огромен. Потому что иллюстраций, накопившихся у него хотя бы за время нашего знакомства, нельзя было сосчитать. Общее же их количество вполне могло равняться числу звёзд во вселенной. Пламя глодало рисунки, оставляя обложки тетрадей лежать обугленными костями. Я не была сентиментальной до вещей, так что не видела причин для паники и агонии. Но чувствовала, что они — не страх и грусть, а именно паника и агония, необъятные, бесконтрольные! — невольно поднимаются во мне. — Ты поджёг Саус Парк? — спросила я сквозь какое-то мутное, потустороннее осознание. Он посмотрел на меня с недоумением. По правую сторону от него валялась канистра с бензином, по левую — распотрошённый спичечный коробок. Рыжая толстовка замарана сажей, лицо хладнокровно-сожалеющее, руки в грязи. Преступник, подумалось мне с внезапным ужасом. И вспомнился глупый стишок моего же авторства. Я сложила его так давно и бесцельно, что и думать о нём забыла сразу же. Но теперь он всплывал заклинанием, ревущим на фоне огня. Маленький божок Южного края, Снег ты красишь в красный, умирая. Это «божок» вцепилось в меня. Я смотрела на Кенни с чёрной тенью пламени на лице. Всё во мне вопило: «А вдруг? А вдруг?!» Он красит снег в красный, в белый. Он делает Южный Парк пристанищем холодов. Он бессмертен, непобедим и ненаказуем. Огонь съел уже большую часть бумаги, когда я набросилась на Кенни, готовая обвинить его в злодеянии, какого свет ещё не видел. — Ты поджёг Саус Парк! Ты поджёг его из-за меня? Хочешь, чтобы это было на моей совести? Потуши его! Останови его гибель! Он очнулся, испуганный, но по-прежнему непонимающий. Я впервые была безумнее него. Бросилась за водой, со всей силы толкнув его к костру. Меня бесил его страх перед огнём, когда нужно срочно спасать вселенную. Я топила пожар из шланга для поливки газона, он вынимал останки своих картин, обжигая пальцы. Мы были язычниками. Истериками и психами. Я рыдала над его чёртовым Саус Парком, словно в самом деле полагала, что где-то — где? — квадратные люди стонут у своих разрушенных домиков, корчатся в муках, объятые пламенем, и всё из-за похотливого бога, решившего преподнести мне апокалипсис в качестве извинения. Он погрузил уцелевшие мокро-угольные рисунки в багажник Бентли. Я оставила себе один листок, совсем нетронутый — изображение его комнаты. Нищая дыра с допотопным компьютером и плакатом с голой бабой над кроватью. — Зря ты думаешь, что я мог повредить кому-то, — сказал мне Кенни с каплей осуждения. — Саус Парк не связан со мной, а тем более с моими рисунками. Я для него вообще ничего не значу. Мы ехали, преодолевая прохладу ночи. Запах гари почти выветрился, а о моём внеземном прозрении напоминал только сорванный голос. — Саус Парка нет, — сказала я строго. — Ты просто довёл меня своей идиотской выходкой. — Я возмещу твоим родителям ущерб от пожара. Я же богат, как Билл Гейтс, — заявил Кенни с такой удивлённо-восторженной ухмылкой, словно только сейчас узнал своё материальное положение. — Меня немного больше волнует, как ты теперь спать собираешься. Думаешь, я не помню, что в Саус Парк попадают во сне? — Об этом не беспокойся, — рука его равнодушно поднялась в воздухе. — Спать я буду отлично. Я догадывалась, что он врёт. — Арендуй нам квартиру на свои биллгейтские деньги. Вместе поселимся. Вот тогда проверим, как ты спишь. — Тогда мы не будем спать… — сказал Кенни с робким, неумелым оттенком пошлости. Но квартиру снял. Его мать неожиданно взбунтовалась: мы ещё такие юные, только школу окончили, как мы будем успевать вести хозяйство и посещать колледж? Довольно странный выпад для человека, который так редко бывал дома, что его сын вырос в одиночестве. Моим родителям было трижды плевать, где я поселюсь. В смысле, «лишь бы ты была счастлива, детка». Так что к концу лета мы уже въехали в нашу студию. Мы были уникально стабильной парой: ни обид, ни дешёвой ревности, ни притирок. Моё злонравие разбивалось о кротость Кенни. Его меланхоличность – о мой бесстыжий юмор. Кенни чувствовал себя потерянным первые пару месяцев. Ему было нечего рисовать. Часто он машинально вычерчивал горы, домики, монстров, приятелей, но потом передёргивался стыдливо и выбрасывал все листы. Я не верила, что он сможет просто взять и завязать с этим, но он смог. — Я больше его не вижу, — говорил он, просыпаясь. — Вообще ничего? — Ну только… — он зажмуривался, тряс головой болезненно. Я не знала, должна ли заставлять его объяснять. В конце концов, я видела перемены в нём. Он стал нормальнее. Никаких сравнений себя здесь и там. Никакого общения невидимыми людьми. Никакой смерти — он уверял, что не умирает, поскольку вообще не попадает туда. — То есть, ты с самого начала знал, как прекратить? — спрашивала я, когда ощущение «подозрительно просто» начинало вызывать тревогу. — Не знал, — жал плечами Кенни. — Но оно прекратилось со дня пожара. И хорошо, так ведь? Разумеется, я не думала, что, устроив костёр из рисунков в моём дворе, он уничтожил нечто живое. Это была символика, сигнал голове, мол, кончай подсовывать мне бредни. Это было целительно. И я радовалась. Снова отыскивала нам приятных общих друзей. Уже не потому что Кенни сам не мог, просто делила с ним плоды моего единственного таланта. Он со мной тоже делился многим. Глупо говорить, что мы были счастливы. Но надо сказать, что мы были счастливы больше года. А следующей осенью, в октябре, Кенни исчез. В один из дней я просто не нашла дома ни его, ни его вещей — ничего вообще. И на какое-то головокружительно паническое мгновение мне подумалось, что его никогда не существовало. Меня отыскала его сестра. Беззащитное, хрупкое существо, за таких хочется убить самым жестоким образом, если видишь у них в глазах хотя бы слезинку. А Карен рыдала, трясясь в истерике. Она умоляла, едва успевая вздохнуть: — Пожалуйста, пожалуйста, сделай что-нибудь! Он сидит там с пистолетом. И говорит, что меня не существует! Я бы не пошёл, если бы не Карен. Сиди он там хоть с атомной бомбой — не пошёл бы. Мой дом выгорел до основания, моя мать лежала в больнице с ожогами, я почти не дышал из-за чёрной завесы дыма, забивавшего лёгкие. В общем, собственных бед хватало сполна. Я так и сказал ему, слово в слово. Меня не смущал его нездоровый вид. Я был до того зол, что просто вырвал пистолет у него из рук и отбросил в стену. — Ты можешь сколько угодно затыкать уши и орать, что всё не по-настоящему, но от этого твой дом заново не построится. И твоя семья не поправится, тебе ясно? Он замолчал и посмотрел на меня осмысленно. Вид у него был жуткий. Он сидел на полу в своей комнате — единственной комнате, оставшейся от жалкого жилья Маккормиков. — Что здесь произошло? — спросил он в страхе. Причём страх этот, казалось, связан был не только со случившимся, но и со мной, с его сестрой, замершей за моим плечом, тоже. — Никто не знает... Это было чудовищно. В Саус Парке разом вспыхнули все здания. — Но ведь прошло уже больше года с тех пор, как я попрощался с тобой… Сколько меня не было? — Тебя не было пару дней. Пока он опять бился в кататонии, я сказал Карен, что его надо класть в больницу. Она всхлипнула, почти взвизгнула и упала ему на грудь. — Нет, нет, — твердила она, прижимая его к себе, обливая слезами, целуя в голову. — Кенни, ты не можешь попасть в психушку. После того, что случилось с родителями… Ты нужен мне! На это было больно смотреть. Но Карен трясла его с такой отчаянной настойчивостью, что я тоже на миг поверил, будто до него ещё реально достучаться. — Чувак, — сказал я, присев перед ним на корточки, — если в тебе осталась хоть капля любви к нам, то, пожалуйста, очнись. Ты всегда защищал Саус Парк. Здесь твой дом. Он зовёт тебя. — Кенни, — подхватила Карен рвущим душу голосом, — неужели ты правда меня не любишь? Неужели думаешь, что я тебе никто? Кенни, ты же мой братик. У меня никого нет, кроме тебя. — У меня тоже никого нет, кроме вас, — произнёс он. — Никогда больше не будет. Мне просто сложно… спустя год. Но я всё исправлю. Я теперь обязан. Он улыбался, но из глаз у него текли слёзы. Он, конечно, был совершенно невменяем: говорил, что виноват в пожаре, что бросил нас, что больше года прожил в Нью-Йорке с Тайлер, но каждую ночь ему снился запах гари и треск огня. Целый год каждую ночь — пожар. Мы были рады ему, даже такому. Страх отступил, а тоску сменила надежда. На выздоровление, на спасение, на возрождение. Не знаю, на что. Кенни ещё пару часов бродил по городу. Представить его чувства я был не в силах. Я никогда не любил Саус Парк так, как любил его Кенни, и видеть всё вокруг обугленным и разрушенным мне было далеко не так же больно. Мы съездили к моей матери и его родителям. Встретили пацанов. Удивительно, до чего искренне можно веселиться, зная, как глубоко изранен мир внутри и вокруг тебя. Кенни пообещал перестать быть странным и никогда больше не нести чуши. Мы не верили, но, похоже, самовнушение — лучшее из лечений. Я не решался спрашивать о Тайлер. Даже в мыслях её имя не произносил. Летел месяц за месяцем, Кенни не упоминал о ней. Кем бы ни была эта Тайлер, я надеялся, что она больше не появится. По словам его матери, он велел не давать мне свой новый адрес. Другая мать, быть может, задумалась бы, чего это её сын убежал от своей девушки и скрывается. Но Маргарет Кингстон ненавидела меня даже чуть больше, чем своих конкурентов по бизнесу, так что её устраивал любой способ порвать со мной. Я несколько недель питалась лишь её снисходительными подачками: «У Кенни всё хорошо», «Нет, он по-прежнему не хочет тебя видеть». Я пыталась искать его сама, но без фанатизма: через общих друзей, памятные места. Гадать, почему он так поступает со мной, было слишком разрушительным занятием, и я запретила себе задаваться этим вопросом. В конце концов, Кенни никогда не был жестоким. Я знала, что однажды он найдёт силы поговорить со мной, и просто ждала, когда он выйдет на связь. Но он вместо этого вовсе пропал с радаров. Съехал из квартиры, которую мать для него сняла, и забрал документы из колледжа. Маргарет принялась тормошить полицию. Телефон у Кенни был отключен, и я не верила, что он включает его хотя бы изредка, но всё-таки написала, что собираюсь абортировать нашего ребёнка. Никакого ребёнка, конечно, не было. Просто Кенни был сентиментален до этих тем. Он перезвонил с неизвестного номера, и через пару часов я уже была у него. Я почти научилась к тому моменту, не срываясь на плач, произносить: «Если ты хотел порвать со мной, мог бы просто сказать». Но фраза не пригодилась. При виде притона, в котором он поселился, у меня вырвалось: — Ты что, наркоманом стал? — так спокойно, будто речь шла о смене профессии. — Нет, — ответил он с той же интонацией. — Но у меня абстиненция. Снотворное нужно. И показал свои трясущиеся руки. Он держался непринуждённо ещё пару минут. А потом я узнала в нём Кенни, которого встретила три года назад — живущего в своём мире и ничего кроме этого мира знать не желающего. Только теперь это было куда страшнее. Я правда спалил Саус Парк той ночью. Я убил людей. Я должен восстановить дом к зиме. Мне нужно очень много спать, чтобы всё успеть. Моя сестра… Снотворные перестали действовать. Я больше не буду учиться в колледже. Я обязан искупить вину перед Саус Парком. Они не верят, что я виноват в пожаре. Я и объяснять не пытаюсь. Снотворные перестали действовать. Я не сплю третьи сутки. Мне надо туда, в Саус Парк, я не знаю, что делать. — Сейчас осень, — твердила я сквозь слёзы, — у тебя обострение. Надо пойти к врачу. — Но ведь ты сама говорила тогда… Говорила, что я сжигаю Саус Парк. — Да я просто бредила, Кенни, бредила! А ты вспомнил мои слова, и они снесли тебе крышу. Под ногами у нас хрустели блистеры из-под таблеток. Он рассказывал о запахе гари и огненном треске, которые слышал каждую ночь весь минувший год. Говорил, что когда снова попал в Саус Парк, сразу нашёл пистолет и хотел застрелиться, но вошла Карен. И рука дрогнула. Он отвык от смерти. Даже снова стал испытывать страх и боль, когда «выбрасывает». А «выбрасывает» всегда слишком рано. Он не успевает сделать всё, что должен. — Придумай что-нибудь, Тайлер, — попросил он.— Помоги мне заснуть. — Заснуть? — поразилась я. — Ты должен вернуться ко мне и к нормальной жизни! Этого не будет. Я уже выбирал тебя вместо Саус Парка. Если я уйду, с ним опять что-нибудь случится. А ты сможешь и без меня. Я на многое была согласна, шла на попятную, как переговорщик с террористом. Повторяла ему несколько раз: «Давай ты будешь жить и со мной, и в Саус Парке. Чем плохо? Днём ты мой, а ночью оберегай свой любимый город». Нет, я должен всё отдать Саус Парку. Я должен принести себя в жертву. После всего, что я натворил… Мне наконец показалось, что я понимаю, чего он хочет. И почему просит меня помочь. Я, наверное, всё же верила в Саус Парк. Или совсем не верила в Кенни. — Ладно, я куплю тебе хорошее снотворное. Пойдёшь со мной до аптеки? Он не пошёл. Его трясло и тошнило от ломки. Район был безлюден в середине рабочего дня, а в квартире у Кенни было так холодно, что, вернувшись, я не стала снимать перчатки. — Что за снотворное? — спросил он с лёгким беспокойством. — Да точно снотворное, не яд же я тебе принесла. Я показала ему пачку, и он одобрил. Предложил выпить вина, как-никак это была наша последняя встреча. Я отказалась. Нужно было действовать быстро, не успевая ощутить боль. — Ты только не сиди здесь со мной, когда я засну, ладно? — сказал он, вынимая таблетки. — Маме не говори, где я. Никому не говори. — Не скажу, — пообещала я. — Дверь в квартиру запирать не буду. — Она и так открыта была. Я принесла стакан воды и убрала пару лишних таблеток с его ладони. — Полегче, а то отравишься. Как думаешь, после смерти попадают в Саус Парк? — А ты бы хотела попасть? — улыбка растянула его губы. Он уже проглотил и запил снотворное и теперь лежал ужасно забавный, весь в своём детском румянце, красивый, юный, немного взмокший от абстинентной лихорадки. Мне не хватало сил ему отвечать — только держать за руку, ощущая, как она становится горячее. — Меня ведь эти таблетки раньше не усыпляли, — сказал он, с трудом разомкнув веки. — Это ты на меня так действуешь. С тобой спокойно. Не страшно. Я помогла ему перевернуться с бока на спину. Ему всегда было так удобнее. Поза знаменитости — кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать о десяти таблетках из другой пачки, растолчённых в пыль и размешанных в стакане. Такие люди, как Кенни — живущие в своём мире — никогда не обращают внимания на странный привкус или оттенок воды. — Ты прости меня, Тайлер, — заговорил он уже совсем сквозь сон. — Прости меня. Но ведь я, так или иначе… Дальше он продолжал, наверное, в Саус Парке. Оставалось только выровнять его голову на подушке, чтобы, если вдруг ему станет плохо, он не перепачкал постельное бельё, протереть пол и удалить вызов на мой номер из памяти телефона. — Но ведь я, так или иначе, был бы для неё обузой. И не выдержал бы этого. Я прикончить себя хочу от мысли, что она тянула меня целых три года. Мы бы в любом случае расстались. Я бы от стыда сбежал, понимаешь? Нытик и трус ни одной девушке не сдался. А значит, я всегда был обречён на одиночество. День был удивительно приятный для конца осени. Когда Кенни заговорил о Тайлер, я не разозлился, не испугался. Я прекрасно видел, что он в норме и рассказывает это просто как когда-то начатую историю, которую нужно закончить хотя бы из вежливости. — Но ты разве не скучаешь по ней? — я спросил очень неуверенно, потому что не знал, можно ли задавать такие вопросы о невидимой девушке. Кенни поморщился. — Естественно, скучаю. Но я решил, что принадлежу Саус Парку. Значит, так и будет. — Прежде ты решал, что принадлежишь ей… — Ну, не исключено, конечно, что я сдохну от любви и опять выброшусь в ту реальность. — Всё, заканчивай! — я легонько стукнул его. — Обещал же не нести чуши. Кенни задел своей бутылкой мою, и мы принялись опустошать их. Остальные пацаны вскоре тоже вывалились из бара, потянули нас в глубину отстроенных улиц — к Изюминкам. Саус Парк благодарно смотрел на нас новыми окнами, улыбался подоконниками, ласкал фонарным светом. Кенни выбрал себе дорогую девицу по кличке Бентли. Он отлично держался в тот вечер. Я готов был ручаться, что ему удастся окончательно оправиться и зажить здоровой жизнью в Саус Парке. Кенни Кингстона нашли мёртвым спустя сутки. Передозировка снотворным. Я видела его тело, посиневшее, какое-то силиконовое, совсем не похожее на спящее. Маргарет отрицала, но я настаивала: у Кенни были проблемы с психикой. Да, он любил спать, чтобы видеть сны. Может, поэтому увлёкся лекарствами. Вообще он всегда был очень странным, замкнутым мальчиком, живущим в своём мире… Мать установила ему самое дорогое надгробие. Мы порой встречаемся на могиле. Думаем, как могло всё это случиться с нашим маленьким Кенни. Ему было всего двадцать лет — от такой мысли хочется рыдать, срываясь на стон. Как и от жалости к Маргарет. У неё ведь никого, кроме Кенни, не было, а она уже немолода и не будет вечно вести бизнес. Иногда я вижу странные сны. Домики, горы. Очень похожие на те, что рисовал Кенни, только настоящие. Вокруг них летают птицы, их греют солнечные лучи. Если это действительно Саус Парк, может, я умерла частично? А вот Кенни мне не снится. Только его голос порой звучит перед пробуждением. Ты убила меня. Но ничего страшного. Ласково так, простодушно, безумно. Я надеюсь, он счастлив в Саус Парке. Кенни Маккормик умер у меня на руках. Внезапно упал и закрыл глаза, будто заснул. Мы ничего не успели сделать. И ничего не поняли. У него было отличное здоровье. Ну какой сердечный приступ в двадцать лет? Какое кровоизлияние в мозг? Вскрытие тоже отбросило эти версии, но и не предложило ничего внятного. Я помог его семье собрать деньги на дешёвое надгробие. Карен ходит к нему каждый день, удобряя могилу слезами. Мы тоже ходим с парнями, вспоминаем, какой он был обаятельный придурок и пошляк. Почему-то у меня нет ощущения его смерти. «Память о катастрофе» давала куда больше похожих на утрату чувств, а вот смерть… Мне всё вспоминается его фраза: Не исключено, конечно, что я сдохну от любви и опять выброшусь в ту реальность. Кенни и прежде говорил, что гибнуть для него естественно. Это якобы помогает ему проснуться. Так почему бы не предположить, что сейчас он гоняет на своей Бентли? И наверняка ещё вернётся в Саус Парк, когда снова захочет вздремнуть. А пока пусть будет счастлив с Тайлер.