«Сегодня твой день... ты слышишь?»

«Спасибо за то, что позволяешь мне отправить тебя в последний путь». Застёгнутая до горла рубашка и умело завязанный галстук вкупе с его лицом — это всё прекрасно смотрится. У меня даже нет слов, чтобы описать то, что сейчас передо мной… Его неординарная современная стрижка, собранная в замысловатую укладку и состоящая из жёстких, постоянно путающихся без лака волос, в последующем будет являться мне во снах. Чёрный строгий пиджак, надетый поверх белой рубашки, и такого же цвета брюки со стрелками делают его до смешного безобразия официальным. От него приятно пахнет парфюмом и веет вполне себе осязаемым теплом, которое лично мне вопру именно сейчас запечатлеть на страницах своей памяти, чтобы потом когда-нибудь вернуться к этим воспоминаниям… И он приятно улыбается, остановившись на мне своим тяжёлым, добрым взглядом прищуренных глаз, и ждёт моего слова, которое всё никак не хочет выскочить изо рта, чтобы стать вердиктом и одобрением. Я очень долго рассматриваю его гордую, прямую и тонкую фигуру, руки, кисть одной из которых пустует без массивных наручных часов, в частности пальцы, лишённые всяких колец, и стройные ноги, скрытые за тёмными, свободными брюками и обутые в остроносые чёрные лакированные туфли, — хотя он, всё же, предпочёл бы обуться в кроссовки. Я рассматриваю его всего с головы до ног и до сих пор никак не могу взять в толк, почему не согласился на приглашение на церемонию бракосочетания, которая должна будет пройти через несколько часов. Почему вместо этого я передам через кого-нибудь из наших общих друзей поздравительную открытку для новобрачных, в которой только и будет моего — размашистая роспись, а сам сегодня вечером сяду на самолёт прямиком до Китая? .. Почему? .. Ведь я вполне имею право быть там и наблюдать за торжеством. Имею право даже сделать пару фото на память; может быть, после церемонии вместе с женихом и невестой или с каждым из них по отдельности. Я также имею право, как друг семьи, делать какие-нибудь уместные комплименты невесте по поводу того, какая прекрасная церемония получилась, в течение целого вечера; и, как друг семьи, имею право выйти покурить вместе с женихом и сгоряча сказать, что он выглядел полным идиотом и клоуном в том, что происходило. Имею даже право напиться до беспамятства — хоть на деле вовсе не пью — и направо и налево кричать о том, как я рад, что мой лучший друг наконец вырос, чёрт возьми, встал на ноги и остепенился! И я был бы там на своём месте — рядом с ними. Вот только вместо этого я предпочёл предоставить их самим себе… …Ну и, как бы там ни было, сейчас это есть и этого не изменить. Мой друг сегодня свяжет свою жизнь с девушкой, которую любит уже очень и очень давно. А я сегодня развяжу себе руки, спрятавшись в другой стране ото всех. Такова моя с ним судьба. Видимо, так придётся разойтись, повернуть на разные дороги и следовать уже не как раньше, — постоянно соприкасаясь, — но параллельно — хоть и продвигаясь вперёд в ногу, но наблюдать друг за другом на расстоянии. Если так случилось — так надо. Я не против его личного счастья даже тогда, когда придётся заплатить цену втрое больше, чем я плачу сейчас. …Итак, через несколько часов церемония — ещё один важный шаг в его жизни. Он тщательно подготавливается к этому мероприятию. И мне дано право слегка помыкать этими неторопливыми, но основательными сборами. Но вместо того, чтобы давать какие-нибудь дельные советы, я просто наблюдаю за ним, как всегда не взаимно отвечаю на долгие взгляды и улыбаюсь, сам толком не понимая, чему. Он нервно поправляет запонки на манжетах рубашки, приглаживает галстук, кусает губы и вообще нервничает. Я усмехаюсь этим его жестам, и он не выдерживает: — Я в этом выгляжу как клоун, да? — По-моему, ты прекрасно выглядишь… — Я почти поверил, — Акира тихо смеётся, демонстрируя, как на нём сидит костюм. Смотрит на меня и отводит взгляд в сторону, обессиленно опуская руки по швам. — Правда, Акира, всё прекрасно, — я закатываю рукав парки на одной руке и подхожу к нему, трогая за плечо. Он в смущении поджимает губы и отворачивает голову. — Я уверен, и трусы на тебе тоже прекрасно сидят, и рубашка не помнётся. Сегодня твой день. Это так необычно, — делать ему комплименты и поддерживать его, — что даже самому становится как-то неловко. Я машинально поправляю ему галстук, который и без того был сто раз поправлен и был на своём месте, задерживаюсь долгим, неподвижным взглядом на его скрытой за рубашкой груди, и хлопаю обеими руками по широким плечам, ожидая хотя бы какого-нибудь звука от него. Но он кусает щёки изнутри и смотрит в сторону. В последний момент, перед тем, как он обращается ко мне, я вижу, как вздрагивают его короткие чёрные ресницы и на мгновение съезжаются вместе узкие, светлые брови. И мои уши начинают гореть от того, как всё это выглядит. Он резко и вовсе не как в фильмах устремляет взгляд на меня, а я непроизвольно растягиваю губы в полуулыбке на правую сторону: — Сегодня твой день, Акира, ты слышишь? — лишь на мгновение мне удаётся поймать, перехватить его чёрный и всегда мгновенно ускользающий, чтобы избежать встречи, взгляд. — Да, — и он неровно кивает. Глазами снова впивается куда-то в моё лицо, избегая смотреть глаза в глаза, задумчиво покусывает свои губы. Неаккуратно и очень неожиданно выставляет вперёд ногу, натыкаясь на мою, слегка согнутую в колене. Вдыхает носом. — Всё будет круто. Как я вообще могу сомневаться? .. Смешок сам собой вырывается из моего рта, Акира вскидывается, вздёргивает тонкие брови. …И он, как ни крути, приятный человек. Его странно-обыкновенная натура, — которая имеет свойство ловко обманывать, обводить вокруг пальца, чтобы вот так сразу, порывом не заводить новых знакомств, — его добрый и одновременно тяжёлый, невозможный с хитрецой взгляд, интересная мимика мягкого и плавного в общих чертах лица — всё это просто не могло остаться только лично его. Всё это он когда-нибудь разделил бы с кем-то… И как же повезло именно той, на которой он сегодня женится… И как же повезло им обоим… Как же повезло… Я искренне радуюсь за его счастье. Но перестать думать о том, что всё могло сложиться как-то иначе, как-то по-другому — это невозможно. Поэтому я решился наказать самого себя. Наказать и оборвать хотя бы на время связи со старым и за всё то прошедшее время сильно прикипевшим к моей душе другом. Именно хотя бы на время. Чтобы охладеть и привыкнуть к его семье. Чтобы потом вернуться и уже в этот будущий раз попробовать смириться… И справиться с этим. …Но пока, только сейчас, в последние часы нашего пребывания в этом доме в равном положении в обществе, — именно в этот момент я позволяю себе как мантру повторять в мыслях слова о том, чтобы его харизму тогда, да передать всякому мужчине на Земле, чтобы избавить его от его личного магнита, — и, возможно, тогда бы мы отсрочили этот момент… Наше молчание затягивается, в конце концов оседает чем-то отвратительным и печальным в головах. И, тщетно разряжая обстановку, я ещё раз пытаюсь уверить его, что: — Всё, правда, в порядке. А потом неловко отступаю назад на пару шагов, странным и неосознанным для самого себя жестом облизывая губы, прислушиваюсь к звуку, с которым подошва кед соприкасается с ламинатом на полу в его спальной комнате, и подхожу к кровати, начиная заниматься как бы своими делами. Но снова повисает тишина, и становится слышно, как резонирует по остальному дому и этому этажу звук тиканья больших настенных часов в большой комнате на первом этаже. Этот тяжёлый и чёткий, грустный и постоянный звук «убегающей воды» омрачает и без того в один момент угасшее, но до сих пор тёплое в душе… Я стараюсь сосредоточиться на чём-то другом, только бы не проникаться этой ламповостью, специально запертой внутри. На его огромной двухспалке разложена куча костюмов на выход, галстуков, в стороне лежат куча плечиков и чехлы. Мне видно всё это, и я в очередной раз невольно думаю: «И дай бог, чтобы все это больше никогда ему не пригодилось для подобных мероприятий». И, признаюсь, где-то в глубине души, вопреки мыслям, также желаю, чтобы в частности этот костюм, который сейчас на нём, стал неожиданно ненужным. Чтобы Акира развязно оттянул галстук на шее, запустил пятерню в свои волосы, расстраивая систему укладки, и перестал так смотреть мне в спину… Чтобы как обычно, по-доброму рассмеялся и предложил спуститься в кухню поесть под брюзжания телевизора и заговорил о том, как это тяжело — стряпать и убирать в доме самому. Но он не делает этого. Я поджимаю губы, разочарованный действительностью, и через плечо оборачиваюсь к нему, тоскливо смотрящему мне в спину тёмным глазами: — Этот костюм — твоё окончательное решение? — на лице Акиры появляется недоумение и он начинает бегать глазами по кровати, часть которой я загораживаю собой. — Д-да. — Замечательно, — когда я отворачиваюсь, он оживает. Лёгкими шагами преодолевает разделяющее нас расстояние, оказываясь практически вплотную к моей спине, которую я рефлекторно выпрямляю, и из-за плеча смотрит на отброшенные варианты своего «обмундирования». — Тогда я прямо сейчас уберу их. — Было бы неплохо. Спасибо за помощь. Мне странно, что его голос не такой бодрый как обычно. Мне странно, что все движения осторожные, ровно как и слова. И мне так странно с самого утра. Я чувствую неприятные лично мне изменения в нём и начинаю нервничать сам, будто его волнение передаётся мне. И если бы это не было так серьёзно, то я бы предложил ему выпить, — пускай и в шутку, — чтобы притупить ощущающийся мандраж. Но это серьёзно. Поэтому ничего не остаётся, кроме как справляться как-то самим. Я склоняюсь над кроватью и беру первый костюм, рукой стряхивая с него несуществующие соринки. Акира появляется сбоку и подтаскивает к себе галстуки. Мои мысли в этот момент улетают куда-то, и вместо них появляется пустота, которая притупляет чувства. И мне кажется, что я ни о чём не думаю, но в этот момент я думаю абсолютно обо всём: о том, как я сглупил, когда отказался присутствовать на Их свадьбе; о том, как ему идёт этот образ; о том, что я, кажется, забыл положить что-то важное в свой чемодан; о том, что было бы неплохо заранее наведаться к, допустим, Кою и отдать ему открытку, которую по плану нужно будет передать жениху и невесте. Но это будет правда, если я скажу, что не думаю ровно ни о чём, потому что всё это так второстепенно и неважно по сравнению с тем, что есть у меня сейчас… Его смуглые руки с длинными пальцами принимаются раскладывать галстуки, а потом он, взяв их, направляется к шкафу и убирает все в выдвижной ящик. Всё это время его лицо имеет серьёзное выражение: брови сведены к переносице, глаза прищурены, губы плотно сжаты — как будто он решает что-то сам с собой. И хоть я наблюдаю за ним искоса, но вижу всё, будто смотрю фильм. Буквально каждое его действие представляется мне в голове; и где-то там же, в голове, проскакивает мысль о том, что я как-то нелепо завис над кроватью с костюмом в руках… Где-то на первом этаже начинает гудеть вибрацией и мелодией мой телефон, оставленный в сумке на диване. Волей-неволей из груди вырывается какой-то странный звук, и я наклоняюсь за чехлом, нервным движением подтаскивая его к себе, одной рукой расправляя, потому что второй так и цеплялся за штанину брюк того костюма, который выбрал самый первый, чтобы убрать. Я понимаю, что это выглядит как-то странно, и поэтому поворачиваюсь в сторону шкафа, куда отошёл Акира… …Он так и стоит там… Тёмными глазами с прищуром сверлит, видимо, своё отражение в зеркале во весь рост, снова как-то странно хмурится, одёргивает полы пиджака и замирает, дёрнув губой. Я ловлю его взгляд в зеркале, когда подхожу, чтобы убрать вещи в шкаф. Это столкновение ударяет по напрягшимся нервам. Ударяет хлёстко и невыносимо неприятно. Я сжимаю свободную руку в кулак, стараясь взглянуть на него попроще и, в общем, напрасно стараясь. В этот раз выражение его лица в зеркале изменяется с подавленного на грустное. В лице проявляются тени этой лёгкой грусти, и эти отнюдь не чуждые ему черты будто кто-то перерисовывает на его же лице пастелью. Мой телефон в очередной раз начинает разрождаться звуками звонка; я из правой руки чехол перекладываю в левую и открываю шкаф, сдвигаю в сторону пустые плечики, и вешаю костюм, с которым провозился довольно долго из-за прострации, в которую меня ввергает предприятие, что должен будет через несколько часов пройти Акира, и вообще всё то, что сейчас происходило и до сих пор происходит… Закрываю дверцы из светлого дерева. Осторожно и глядя на него. Закрываю и вспоминаю, что я ведь ещё не всё… …Акира нисколько не удивляется моему тихому и ненавязчивому веселью, с которым я снова подхожу к нему. С которым становлюсь у него за спиной. С которым некоторое время просто стою позади. Но он удивляется от того, как резко я разворачиваю его к себе за плечо. Неловко переставив ноги, он поворачивается ко мне. С интересом смотрит на меня тёмными сощуренными глазами, которые никак нельзя сопоставить с общим выражением его лица, а я вскидываю руку между нами на уровне груди и указываю в его сторону пальцем, не зная, как попросить перестать накручивать себя. Но он опережает меня и неловко палит: — Я тебя понял, — сжимает кисть моей руки, а потом отпускает, обходит боком, но не рассчитывает и умудряется задеть. — Я уже помогаю… Извини. Я с тихим смехом двигаюсь за ним к кровати, стараюсь непринуждённо и легко улыбаться, пытаюсь вести себя как всегда с ним, но осекаюсь, потому что здесь это больше не нужно; по крайней мере не сегодня, уж точно не сейчас. И уже сообща, вместе, мы разбираем гору из его выходной одежды. Просто и не тягая канат «напряжения» из стороны в сторону. Просто прекратив взаимодействовать взглядами. Просто решив взять небольшую передышку перед тем, как я покину его дом и на неизвестный срок исчезну из его жизни, перестав тянуть с силой одну его часть в свою сторону. Просто…

***

Мы стоим на расстоянии в где-то два метра друг напротив друга. Его взгляд тёмный и печальный, губы неплотно сжаты; иногда он опускает глаза и сразу поднимает их, иногда с ожесточённым усилием, будто кто-то хочет что-то сказать его ртом, стискивает зубы и при этом хмурится, вглядываясь во что-то за моим плечом. Это заставляет меня терять моё побитое самообладание, медленно и верно, по капле и безвозвратно. Я бы мог сказать ему, что это всё ненадолго. Мог бы сказать, что покидаю Японию из-за неотложных дел в другой стране и что довольно скоро вернусь. Мог бы пообещать чего-нибудь воодушевляющего, чего-то вроде обратной связи. И мог бы не стоять столбом с отнимающимися руками и ногами, с останавливающимся и снова начинающим свою нелёгкую работу сердцем, с пустой головой, в которой звоном отдаётся едва слышный шорох его одежды, с начинающими блестеть от слёз глазами — не просто истуканом, но хотя бы уже сейчас начинающим скучать человеком… Но я просто стою. Стою перед ним, одеревенев, и не знаю, что мне сделать… Я мог бы пожать ему руку, приобнять, сказать пару неаккуратных слов на прощание… И уйти. А мог бы сдавить его статную фигуру в недолгих, крепких объятиях и нехотя отпустить, потом попрощаться и оставить его… А мог бы приободрить его, с улыбкой на лице сказать, что: «Всё будет в порядке, Акира» и тихое «До скорого»… Но я, опять же, просто стою… Стою и коплю в горле чёртовы горечь, отчаяние, слёзы и сдавленные рыдания. Стою и смотрю на него, а он уже как будто не тот человек, с которым я мог говорить о чём угодно; будто он уже не тот, кто мог запросто и безо всякой задней мысли сделать мне какой-то комплимент или завалиться вместе со мной на один узкий диван и заснуть, перетягивая рукой мою грудь поперёк. Уже будто не тот человек… И хоть он так же продолжает уклоняться от прямых взглядов, так же продолжает быть моим другом — теперь я тоже не могу быть с ним так, как это было пару дней назад. Поэтому я стою и терплю то, как отвратительно и больно колет в носу; терплю то, из-за чего вполне сами собой могли бы на глаза навернуться слёзы, если бы не тот факт, что они и без того готовы выступить и политься. Только скажи мне какое-нибудь слово или посмотри прямо мне в глаза… «Пожалуйста, Акира…» Я прерывисто выдыхаю через рот, практически напоказ перед ним выставляя то, как дрожат губы и подбородок. Я совершаю эту ошибку, и грудь начинает теснить ноющей болью, которая спускается вниз и уже на уровне желудка превращается в приятное и томительно-тягучее чувство… А он как-то суетливо упирает руки в бока и отворачивает голову в сторону, перемещая вес тела с одной ноги на другую. Его незатейливая смена положения привлекает моё отчасти рассеянное внимание: я вижу его лицо в профиль… Его укладку сбоку, напряжённую смуглую шею и периодически ходящий под тёплой и приятной кожей кадык; его слегка покрасневший нос и пунцовым цветом недалеко обозначающуюся область вокруг него; его теперь уже плотно сжатые губы, видный мне уголок которых иногда судорожно дёргается вниз и снова возвращается на место, и с усилием зажмуренный глаз… Уже только это, которое он с особым старанием пытается держать в узде, ставит моё самообладание на колени. Уже только это заставляет сердце заходиться в глубоком, медленном и болезненном биении. Уже только это является моей самой большой и невыносимой болью и моим самым огромным и желанным, но нечестно приобретённым счастьем… Я кусаю нижнюю губу и громко, почти судорожно вдыхаю. Это проявление моей слабости заставляет меня крепко зажать себе рот рукой, между собой плотно сжав её пальцы. Второй рукой я прикасаюсь к своему лбу под волосами, проводя линию их роста пальцами вдоль; и в этот момент лишь бы только как-то отвлечь себя от нашей драмы… Лишь бы только не натворить ещё больше, чем есть теперь… Но это меня не отвлекает… Совсем. Нисколько. Потому что передо мной Акира, который повернул в мою сторону голову и смотрит на меня, приоткрыв рот в тяжёлом дыхании; и он, чёрт возьми, так смотрит, что я больше не могу! .. …На глаза наворачиваются слёзы. Но пока их ещё не очень много и они просто замирают, встают прозрачной и заставляющей картинку плыть пеленой. Они не дают рассмотреть его лица и в частности глаз, которые я очень хочу увидеть именно сейчас. Они не дают мне моргнуть, потому что я боюсь согнать их, расчертив щёки мокрыми дорожками, как чистую контурную карту… И, наверное, он видит всё это. Наверное, поэтому он тоже подносит руку к лицу, но не как я, чтобы зажать рот, но чтобы смахнуть с глаз и лица то, чего я не могу увидеть в своём положении… И, наверное, отчасти от этого он делает небольшие и тихие шаги в мою сторону. Наверное, поэтому он в ответ не боится показать своих чувств, которые ровно в половину схожи с моими, я уверен, — потому что его сто процентов — это мои пятьдесят… Последнее, что я нечётко вижу перед тем как сморгнуть слёзы, — это его дёрнувшийся в задушенных, тяжёлых вздохах острый кадык под смуглой, тёплой и приятной на ощупь кожей. А потом чувствую, что пальцы мокнут и что я, кажется, задыхаюсь… Акира не останавливается передо мной. Лишь на мгновение задерживается, опуская голову и надавливая на свои глаза пальцами. И растирает по лицу теперь видимую мне печаль, и подходит ещё ближе, сжимая губы. Смотрит мне в плечо, а я трясу головой и отнимаю руку ото рта и опускаю её безвольной вдоль тела, второй, сухой, загребая волосы на виске и впиваясь то искажающимся, то проясняющимся взглядом в карман на его пиджаке… Мои сдавленные рыдания в этот момент вырываются из горла, сотрясая воздух между нами, моё тело… Но они, эти рыдания, тихие, почти беззвучные, хоть частые, в моём случае нежелательные и искренние… И я обвиняю себя в том, что нам, что Ему вместе со мной приходится переживать это. Переживать это в день Его свадьбы. Тогда, когда нужно быть окрылённым, а не понурым и печальным из-за меня… …Прежде чем посмотреть на Акиру, мне приходится сделать над собой усилие. И это стоит мне ещё больших душевной боли, моральных терзаний и слёз: я вижу, как он слегка разводит руки в стороны, как склоняет голову вправо, как сжимает губы и как слезятся его добрые, но хитрые, вечно сощуренные и невыносимые глаза. И кажется, ещё и это подливает масла в наш огонь… Потому что я вязну в «топком болоте» своих чувств и сам добиваю своё же стоящее на коленях самообладание… ...И делаю полшага навстречу… И я бы сделал ещё один или даже больше сотни, или даже больше тысячи целых шагов навстречу этому человеку, если бы он окончательно не сократил мизерное расстояние между нами своим последним уверенным шагом… Акира обнимает через плечи сверху обеими руками. Я — снизу. Одна его рука ложится чуть выше лопатки, вторая — на противоположном боку. Мои руки просто сходятся на его спине. И мы сжимаем друг друга в объятиях: он — утыкаясь носом в моё плечо и сжимая вокруг меня свои руки сильнее, я — подбородок укладывая на его плечо и прижимаясь ближе к его голове своей. И как бы глупо это не звучало в такой момент, но я боюсь испортить следами от слёз его пиджак. Боюсь сделать эту глупость… Боюсь и поэтому поворачиваю в его сторону голову, закрывая глаза. И лбом прижимаюсь к месту выше его скулы, и выдыхаю ему под подбородок… Через материал его пиджака и свою парку я не чувствую его… Только размеренно вздымающуюся грудь и греющее плечо и область над ключицей тихое дыхание. От этого вовсе не развозит и не плавит, только оголяет напряжённые нервы… Напоследок он растирает руками мою спину от плеч до пояса, так и не отходя от меня даже на миллиметр, а после предплечья, в то время как я практически невесомо задерживаю свои руки на его боках… Но даже после такого мне не становится легче — лишь хуже, потому что сердце колотится ещё глубже и медленнее, а потом как будто ухает вниз. Ухает вниз единственно от того, что в мыслях я обозначаю эти объятия как последние, а окончившийся с единственным прямым взглядом глаза в глаза тактильный контакт как: «Я тебя отпускаю. Акира, будь счастлив, оставайся с миром…» Мы отступаем друг от друга, но на небольшое расстояние. Я — стирая подсыхающие и жгущие на пару с рдеющим румянцем слёзы. А он — снова отворачивая голову в сторону. И… Наше прощание довольно драматичное… С моими отнюдь не скупыми, а тёплыми и крупными солёными слезами и с его жаркими, крепкими объятиями. С нашими объятиями… И мы так никогда раньше не прощались… Никогда раньше не прощались так, как будто навсегда…