Невесомость

Определенно есть вещи, которые не следует говорить, особенно в определенное время и с определенными людьми. Слишком много «определенностей»? Да и черт с ними, потому что Иван определенно попал. Нашел себе приключений на пятую точку, при этом не прилагая никаких усилий, вот это мастерство! Прежде чем перейти, собственно, к сути всей этой весьма пикантной ситуации, нужно отмотать пленку на пару дней назад, когда ничто не предвещало беды и у четы Брагинских-Байлшмидтов все было тихо и спокойно, насколько это вообще возможно для парочки таких долбо… эээ очень неординарных личностей. Утро было томным и ленивым, каким оно бывает разве что после бурной, жаркой, хорошо проведенной ночи, когда в теле плещется приятная усталость, а рядом в подушку сопит что-то светленькое, родное и пахнущее яблочным шампунем. Пруссия уткнулся носом во взъерошенную макушку и стиснул Брагинского, как любимого плюшевого мишку, так как спросонья тот всегда выглядел невероятно мило и совершенно не угрожающе. Очень обманчивое, надо заметить, впечатление. Ваня завозился, попытался отпихнуть его (безуспешно), а потом недовольно заворчал что-то про сбившееся в тугой жгут одеяло и всяких слишком горячих парней. — О да, я горяч, детка, — хохотнул прусс, чувствуя, что на чаше весов «утренний секс» явно начинает перевешивать «кружку кофе и сигарету». Одеяло окончательно съехало куда-то к ногам, явив взору довольного Гилберта цепочку алеющих засосов и один смачный укус на покатом плече. Иван, наконец, перестал вошкаться и перевернулся на другой бок лицом к Гилберту. На щеке русского остался трогательный след от подушки. К сожалению, в отличие от жаворонка-Гилберта, который подскакивал чуть ли не с петухами, Брагинский мог дрыхнуть до обеда, если бы не пендаль вышеупомянутого жаворонка. Посему можно было сделать вывод о том, насколько Иван был настроен на «брачные игры бизонов», как он сам это называл, с утра пораньше. Именно с утра сталкивались две воистину великих силы — Лень России и Упертость Пруссии. Польша, ставший как-то раз свидетелем такого эпического сражения, ехидно пошутил, что когда-нибудь они создадут черную дыру, пытаясь выяснять, кому мыть посуду или кто спит с правой стороны кровати в этот раз. Надо заметить, Феликс был недалек от истины — Этот День настал. Именно так, с большой буквы, так как эта пафосная и в меру загадочная фраза открывает начало нашей истории. Упертость Гилберта таки восторжествовала — Иван был разбужен, и вся его сонная очаровательность сменилась раздражением, резко переводя Брагинского из режима плюшевого мишки в разряд медведя-шатуна, даром что у Пруссии инстинкт самосохранения периодически лагал. — Чего пристал, окаянный? И так заездил вчера, дай поспать, — буркнул Иван, пытаясь отвоевать одеяло. После пятиминутной возни Гилберт таки был выпихнут на пол, а Брагинский тут же завернулся в одеяло, как в кокон, а потом для верности свернулся улиткой. Впрочем, двухминутное затишье его не обмануло — если чего Байлшмидт и не умел по жизни, так это проигрывать. Край одеяла резко дернули, отчего оно жалобно затрещало, но не поддалось, и прусс раздраженно выдохнул. Чтоб Великий да с одеялом не справился?.. — У этой хреновины вообще есть конец?! Замотался, бля. Конец, конечно, был. Вот только нашелся он явно позже, чем конец терпения Пруссии, так как Иван все же был выдернут из кучи тряпья, завален на спину и обласкан в добровольно-принудительном порядке. Но Иван не был бы собой, если бы не испортил довольно жмурящемуся Гилберту всю малину за ускакавший в закат розовым единорогом последний сон о прекрасном светлом будущем. А потому Ваня, подползя к Гилберту, поцеловал его в начавшую уже колоться от светлой щетины щеку, потом в кончик носа, в висок… — Гил… — М? — Ты знаешь, это было так… Иван взял драматичную паузу, хитро поблескивая глазами и выжидая нужную реакцию. И дождался, разумеется, так как эго его любовника в подобные моменты раздувалось неимоверно и по размерам могло сравниться разве что с Сибирским автономным округом. — Да-да, детка, я знаю. Это было аху… — Очень скучно. Гилберт замер. Вся томная леность тут же слетела с него, и он возмущенно подскочил, неверяще смотря на любовника. Погодите-ка, он что, действительно сейчас сказал, что… — Ну-ка повтори, — угрожающе процедил Пруссия, сжимая кулаки. Иван улыбнулся самой своей нежной, абсолютно паскудной улыбочкой и, явно желая оставить на самооценке Гилберта еще пару вмятин, продолжил свою месть. — Ну, знаешь… все у нас как-то банально, по шаблону. Пришли с работы — потрахались. В кровати. Со всеми этими телячьими нежностями. Скучно уже стало. А я, может, хочу так, чтоб искры во все стороны, огонь, полет… Вот, полет! Так, чтоб ах! Чтоб кровать сломать и звезды перед глазами! Вид остолбеневшего Пруссии явно раззадорил Ивана, и он ушел уж в какие-то совсем космические сравнения и поэтические эпитеты и, только убедившись, что месть свершилась успешно, решил закрепить ее — чмокнул все так же стоящего памятником самому себе у кровати Гилберта и, быстро одевшись, ушел. Лишь у самой двери обернулся и бросил: — Да ты не переживай так, Гил. Возраст, все же… Ты не напрягайся лишний раз, а то мало ли, чего у тебя там откажет, — сладко протянул Брагинский и, не удержавшись, пакостно хихикнул, видя, как потемнело лицо Байлшмидта. После чего поторопился ретироваться подальше, так как свое негодование Пруссия имел обыкновение выражать громко, долго и опасно для жизни окружающих. Гилберт завис. Какое еще «ах»? Какой еще нахрен полет? Что это вообще были за паскудные намеки на его несостоятельность, как мужика? — Ну, Брагинский, сука, довыебывался… *** Иван осторожно зашел в квартиру, ступая так, будто впереди его ждало минное поле или, по меньшей мере, разъяренный дракон. Вообще, один взрывной механизм он оставил тикать… Впрочем, русский привык полагаться на авось и рассудил, что вспыльчивый Пруссия уже расхерачил парочку попавшихся под руку предметов, а значит, должен уже успокоиться, а потому бесстрашно зашел в их спальню и тут же затормозил, изумленно разглядывая комнату. Гилберт и правда был спокоен, хотя его оскал ничего хорошего для ваниной задницы не предвещал. Но поразило Ивана другое — Гилберт игрался с чем-то, напоминающим гимнастический снаряд, состоящий из веревок и креплений, прицепленных к потолку за вбитые железные крюки. Иван ощутил, как внутри начало зарождаться нехорошее предчувствие. — Это что еще за хрень такая? — подозрительно спросил Иван, начиная медленно пятиться к выходу. Уйти ему, конечно, никто не дал — Гилберт, разгадав его маневр, мгновенно оказался рядом и вжал его в стену, поставив руки по обе стороны от головы Брагинского. — А это, Ваня, очень занятная хрень. Ты хотел полетать, так я сейчас тебе устрою, — ласково проурчал Гилберт, погладив Ивана по щеке, а потом жестко прихватил за горло. — А ну отошел от двери. И разделся, быстро. — Гил, ну ты чего, беллетристики, что ли, перечитал? По-твоему, эта фиговина меня выдержит? — Иван постарался улыбнуться как можно более мягко и добавил в голос просящих ноток. — А может, просто, ну, по-старинке? Пруссия ухмыльнулся. Нехорошо так. — Ну, дорогуша, ты не беспокойся, если эта фиговина Запад выдержала, то тебя и подавно. Он на ней качался по двести пятьдесят раз, так что полтора часика нашего общения она точно выдержит. А по-старинке надо было раньше, экспериментатор хренов. Так что давай, без глупостей. Сам разденешься али помочь тебе, бедному? Заодно и полетаешь, ты ж у нас мечтал космонавтом стать? Смотри, дядя Гилберт прям дед Мороз, исполняет мечты детства, — хохотнул Гилберт, к которому уже вернулось хорошее настроение. — Отъебись, — буркнул Россия, стягивая свитер и швыряя куда-то не глядя, чисто из вредности, так как знал, что Гилберта бесит бардак. В некоторых вещах прусак был удивительно щепетилен. Иван, полностью обнаженный, залез на постель и с вызовом посмотрел на Гилберта, бесцеремонно разглядывающего его с пошловатой ухмылкой. — Ну что, готов? Иван был готов разве что сбежать куда-нибудь в Канаду или даже в Минск, чем черт не шутит, но уж точно не напялить на себя всю эту «сбрую». Но Гилберт, конечно, не стал ждать, когда русский закончит рефлексировать. Он помог Ивану надеть часть этой бдсм-экипировки в виде черных кожаных ремней с металлическими вставками — Иван вздрогнул, когда они коснулись кожи, и Гилберт тут же успокаивающе погладил его по бедру, словно норовистую лошадь. — Ну-ну, мы только начали, детка, расслабься. Иван уже хотел было сказать, какой же Гилберт козлина, но одна тонкая полоска кожи оказалась во рту, а еще парочка затянулась на шее. Иван попытался цапнуть Гилберта за пальцы, которые тот нагло толкал ему в рот под ремешком-кляпом, но попытка не увенчалась успехом. — Отлично смотришься, Брагинский, — светящимся от самодовольства Гилбертом можно было осветить целый дом. А при желании, может, и на маленькую страну хватило бы. Но, разумеется, на этом все, как и обещал Гилберт, не закончилось. Теперь Байлшмидт, придерживая его под животом, словно ребенка, которого учат плавать, помог Ивану пролезть в этот странный гимнастический снаряд. Действовал прусак на удивление мягко, умудряясь не только оказывать поддержку, но и поглаживать его по животу и пояснице. Эти знакомые теплые руки с огрубевшей от постоянных тренировок кожей успокоили Ивана, хотя ощущение дискомфорта от всего этого явно не исчезло. Чувствуя, как крепления впиваются в кожу, а дополнительные ремни сковывают руки за спиной, Иван наконец понял, что это за странное ощущение преследовало его уже минут пять. Невесомость. Эластичные ремни сидели просто превосходно, никак не передавливая тело и не натирая кожу, поэтому забыть о них было до обидного легко, зато ощущение парения в воздухе осталось, щекоча нервы. Впрочем, все было не так радужно — прекрасное чувство свободы сменилось страхом и резким выбросом адреналина, так как Гилберт легонько качнул его вперед, и ремни, немного вибрируя, выдержали его вес, но заставили раскачиваться, как маятник. Иван уже успел трижды пожалеть о том, что вообще заикнулся о каких-то полетах, ибо сейчас, повиснув над кроватью на веревках, он чувствовал себя не космонавтом, а курицей, которую ощипали и собираются прожарить на гриле. Видимо, последнее он сказал вслух. — Ну в одном ты прав, жарить я тебя буду долго, цыпа. От голоса Гилберта, хриплого и низкого, Ивану стало невыносимо жарко, а осознание того, как он беззащитен, обнаженный, скованный и подвешенный над постелью, почему-то вызвало не возмущение или стыд, а волну предвкушения. Из сладостных мыслей его выдернул сильный шлепок по заднице, отчего Брагинский возмущенно пискнул, так как покрыть виновника трехэтажным матом мешал все тот же кляп. Гилберт, кажется, решил оторваться на нем по полной, так как экзекуция продолжалась, и все, что мог чувствовать Иван, это буквально огнем горящую задницу и доносившийся как сквозь вату хлесткий звук шлепков. Брагинский совсем перестал дергаться и, кажется, даже расслабился, безвольно повиснув на ремнях, и именно в этот момент Гилберт остановился, с удовольствием созерцая роскошную картину покрасневшего ваниного зада. Да, это была маленькая месть, и прусак, может, и рад был бы продлить ее немного, но собственное возбуждение уже становилось болезненным, а вид такой потрясающей раскрасневшейся попки явно не добавлял терпения. Иван сдавленно зашипел, словно облитый водой кот, когда в ложбинку между ягодиц полилось что-то холодное и скользкое. В контрасте с раздраженной и горящей от порки кожи ощущения были еще острее. Гилберт не торопясь помассировал пальцами вход, а потом не медля протолкнул сразу два пальца, отчего Иван дернулся и качнулся вперед, стремясь уйти от дискомфорта. Но Гилберт жестко удержал его на месте, перехватив второй рукой под животом. Прусак постарался как можно теснее прижаться к заднице Ивана, давая тому ощутить свой стояк и явно намекая, что если кое-кто будет дергаться, то Байлшмидт перестанет нежничать. Иван молчаливому совету внял и затих, только тяжелое сбитое дыхание выдавало его нервозность и нетерпение. Пальцы внутри ощущались чем-то чужеродным, но совсем не неприятным. Они растягивали анус, терли чувствительные стенки и наконец… — Умпф, — Иван издал какой-то совсем уж нечитаемый звук, выгнувшись, как натянутая тетива лука. Наслаждение было таким острым, что в глазах потемнело. Гилберт довольно хмыкнул. Он еще несколько раз двинул пальцами на манер ножниц и вытащил их с пошлым хлюпающим звуком. Иван бы, наверное, сравнился по цвету с помидором от стыда, но сейчас совершенно ничего не соображал. Поэтому, когда пальцы сменил горячий крепкий член, Иван только всхлипнул. Гилберт, как ни старался, не смог сдержать низкий хриплый стон, когда ощутил, как анус тесно сжал его. Внутри было горячо и влажно от обилия смазки, поэтому член легко скользил, а Иван быстро расслабился. Терпения на долгие ласки уже не было, поэтому, едва войдя в него, Гилберт сразу втиснулся до самых яиц и стал трахать грубо и жестко, жалея только о том, что не может по своей любимой привычке сильно прикусить Ивана за загривок. Одного Гилберт не учел — все эта «космическая» хрень не позволяла принять устойчивого положения, а потому Байлшмидту пришлось поднапрячься, удерживая Ивана одной рукой, а второй надрачивая его сочащийся смазкой член. Это явно требовало опыта и сноровки, но вид стонущего беспомощного Брагинского определенно того стоил. Иван что-то промычал, дернувшись на ремнях, словно бабочка в паутине, и Гилберт, сжалившись, потянулся и снял кляп. — Гхк.ть. — Что-что? — проурчал Байлшмидт, ласково стирая ниточку слюны с подбородка и поглаживая по щеке. Иван злобно посмотрел на него слезящимися глазами, в которых зрачок, кажется, почти полностью перекрыл аметистовую радужку. — Блять. Кончай быстрее, я сейчас сдохну на этой карусели. — Как скажешь, радость моя, — хихикнул прусак, и тут же отклонился назад, почти полностью выйдя из него, а потом так же резко толкнулся внутрь. Иван захлебнулся стоном и опустил голову — светлая челка закрыла глаза. Гилберт сжимал его бедра так, что наверняка останутся синяки. Его движения, сильные и грубые толчки, вызывали то накатывающие, то спадающие волны удовольствия, но Иван ощущал, что никак не может кончить. Но тут Гилберт ласково прошелся рукой по влажной от пота спине, погладил чувствительную поясницу — чертову эрогенную зону — немного оцарапал ногтями, при этом не переставая надрачивать ему, а потом наклонился и сильно укусил куда-то в бок. От резкой боли и совсем уж невыносимого удовольствия Иван вскрикнул и обмяк. Гилберт вытер испачканную семенем руку об его же бедро. Уже расслабленно повиснув, Брагинский почувствовал, как Гилберт таки кончил ему на многострадальную поясницу. Бок болел от укуса, но не так сильно, как затекшие руки. Но вся эта дикая смесь усталости, легкой боли и пьяного расслабляющего удовольствия окончательно сморила его. Прусак снова придержал его за живот, помогая выбраться из сплетения ремней, и освободил руки. Иван тут же свалился на бок и свернулся клубочком, чувствуя, что не сможет даже до ванной доковылять. Гилберт улегся рядом, тут же притянув к себе и поцеловав в макушку. Брагинскому жуть как хотелось пройтись кирпичом по этой наглой белобрысой морде, но просто лежать амебой все же хотелось больше. Ну ничего, он ему еще припомнит. — Я тут хотел сказать тебе, Вань… — Что? — Неужели извиняться надумал? А вот хрен тебе, козлина, не прощу! — С Днем Космонавтики! Гилберт пытался сохранить серьезное выражение лица, но не выдержал, расхохотавшись в голос, и тут же откатился, уворачиваясь от снарядом пущенной в него подушки. — А знаешь, эту хрень я все-таки оставлю… С такими упражнениями никакой тренажерки не надо. Будешь ты у нас, Вань, здоров, как космонавт. Брагинский ничего не ответил, так как уже успел вырубиться окончательно. А Гилберт, взяв с тумбочки телефон, пролистал календарь. Так, что там у нас за праздник следующий…