Осколок

      Фитиль с легким треском выпрямился, и огонек свечи, мигнув несколько раз, разгорелся сильнее и увереннее. Хамато Йоши протянул к пламени руку и слегка погладил его кончиками длинных тонких пальцев. Запахло паленой шерстью.       Хамато Йоши убрал руку и, вздохнув, неторопливо направился к испускающему пар старенькому чайнику. Аккуратно пристроив хвост, он опустился на пол перед чайным столиком, прикрыл глаза и попытался привести свои разбегающиеся мысли в порядок. Мастер Йоши всегда любил порядок. Конечно, теперь, в этой новой жизни, организовать его было гораздо сложнее — о каком порядке можно говорить, если ты живешь в канализации? Впрочем, какая разница? Канализация, квартира, дворец — это всего лишь место. Тенг Шен, его нежная и трудолюбивая Тенг Шен, любое помещение смогла бы превратить в самое уютное и красивое жилище на свете. Место, которое Йоши с радостью назвал бы домом, где бы это ни было.       Мастер снова вздохнул. Все его мысли, как он ни старался контролировать и направлять их, рано или поздно всегда возвращались к погибшей жене. Йоши уже не мог вспомнить мягкость ее рук, аромат ее волос, теплоту ее смеха. Он лишь помнил, что все это было.       Что для человека может быть страшнее всего? Потерять свою любовь? Потерять ребенка? Потерять себя? Хамато Йоши потерял все.       Nevermore. Никогда больше. Это первое слово, которое он выучил, переехав в Нью-Йорк. Страшное, страшное слово. Никогда больше он не возьмет на руки свою маленькую дочь. Никогда больше не обнимет Тенг Шен. Никогда не соберет учеников в додзё. Никогда больше он не назовется Хамато Йоши. Теперь он только Сплинтер. Щепка, осколок. Старая, раздавленная крыса.       Сплинтер поднял все еще дымящийся чайник и долил кипятка в разведенную матчу. Темная жидкость заволновалась, и одна капля брызнула на рукав старого крыса, оставив там небольшое пятно. Прежде это побудило бы Хамато Йоши сменить одежду, но Сплинтер не обратил на пятно никакого внимания. Скорее всего, он даже не заметит причиненного ущерба. В его жилище уже давно нет зеркал.       В дальнем углу, до которого почти не доходил мерцающий свет свечи, завозилось и зачмокало. Сплинтер улыбнулся в усы. Его воспитанники, маленькие мутанты-черепашки, такие же, как и он, потерянные, такие же, как и он, лишние в этом мире. Не имеющие никого, кроме друг друга и самого Сплинтера. Его новые дети. Была ли к нему добра или, наоборот, жестока судьба, подарившая вместо прежней семьи новую? Если бы только он был один, все было бы проще. Свернуться тугим клубочком, закрыть глаза и перестать дышать — это ведь так легко. Сплинтер уверен, что у него это получилось бы само собой. Всего лишь умереть — и будут снова смех Тенг Шен, маленькие ручки Мивы, тянущиеся к его лицу… Будет светло и не будет больше больно. Но Сплинтер не имеет права умирать. Теперь — нет. Когда с доверчивым ревом к нему несется ободравший коленку мальчик-мутант, когда четыре пары мерцающих в полумраке глаз не отрываясь смотрят на него во время прослушивания традиционной вечерней истории, когда его будят звонкие детские голоса, тогда учитель Сплинтер улыбается и понимает, что должен жить. Он будет жить для того, чтобы заботиться об этих дарованных ему судьбой мальчишках и (Сплинтер честен с собой) для того, чтобы слышать то, чего так и не услышал в прошлой жизни — произносимое на четыре разных голоса возмущенное, испуганное, застенчивое, мягкое: «Папа».