Нина видит сны

Нине Уильямс двадцать два года — и она ни о чем не подозревает, собирая чемодан и напевая на гаэльском песню про пастушью дочку. В чемодане — тринадцать ножей и винтовка с полным боезарядом, один пистолет и бутылка старого доброго «Гиннеса». С тех пор, как она справила совершеннолетие, сама себе разрешила — можно, по пинте раз в неделю, не больше. И еще — крохотная бутылочка виски, такие кладут в мини-бары. Но это для совсем уж особенного случая. С таким боекомплектом хоть на турнир, хоть к черту в пекло, думала она тогда, напрасно выискивая место в чемодане еще и для любимой майки. Про черта она тогда зря, ой как зря… Нине Уильямс двадцать два года — и она уже успела убить сотенку человек и нажить себе огромную неприятность. У неприятности опасное, рассеченное шрамами лицо, хищная полуулыбка (уголок губы дергается вверх-вверх-вверх, как у больного неврозом или конченого маньяка) и один глаз ровно и ярко горит красным светом. «Что же мне с тобой делать?» — спрашивает неприятность почти даже приятным баритоном и до хруста дергает Нину за подбородок вверх. Казуйя Мишима — собственной персоной. Завтракает младенцами и ужинает девственницами. Уж лучше бы он ею поужинал. Нине Уильямс двадцать два года — и она впервые в жизни видит сны, раньше все как-то недосуг было. Лежа в криогенной камере с компотом из эритроцитов и глюкозы вместо крови, лабораторной крысой с мелким крысенышем неизвестного роду-племени внутри себя — Нина видит сны. Абсурдно яркие. Девятнадцать лет, пять месяцев и четыре дня — и ни одного видения из прошлого. Бессознательное влажной тряпочкой прошлось по всем воспоминаниям, спутало все концы и спустило жизнь в огромный унитаз небытия, оставив наедине с мрачными угрюмыми фантазиями, от которых в желудке появляется ёкающий недовольный восторг: Нине все это время снился Герой. Нина думает, что ей все еще двадцать два, когда зеленая бестолковая орясина вламывается дымным призраком в ее грудь. Она почти разбивает стенки камеры, рванувшись до хруста в позвоночнике в путанице проводов и датчиков так, что сердце, бившееся похоронно ровно, мечется от пяток к горлу. По всем прогнозам старого ублюдка Босконовича ей еще спать и спать лет пятнадцать — а поди ж ты, маразматичного бога войны, решившего приискать себе новое жилище, никто не учитывал. Нина сидит, хватаясь за края чертового стеклянного гроба, забравшего у нее полжизни, исходит паром, а прозрачное дно безбожно морозит «ожившую» почему-то самой первой задницу. Сидит и ровным счетом ничего не помнит. Прошлого не стало — вылилось за стенки вместе с полупрозрачной жидкостью типа LCL. Она смаргивает Героя с ресниц и понимает, что пора проснуться, но Герой — остался. Дернулся в сознании грязным облачком совести и поник перед нахлынувшей яростью языческого божества, но позиции не сдал — являлся где-то в горячке, будил мурашки между лопаток, ничего не просил и не требовал, но на что-то призрачно намекал. Нине сорок два, хотя об этом постоянно надо себе напоминать. Она меняет блеск для губ с фиолетового на оранжевый, вызывающую жилетку — на серый свитер и часами бродит по городу, пытаясь наткнуться в витринах, фонтанах и искаженных гримасами лицах своих новых целей на свое прошлое. Есть какофония образов, которая пилит мозг изнутри тупым ножом — в них то рыжая борода промелькнет, то трилистник окажется, то снежная буря всыплет по глазам ледяным крошевом, от которого хочется разрыдаться. Новые-хорошо-забытые-старые факты о себе Нина старательно записывает в гроссбух. Например — даже в самый лютый холод она не чувствует мороза. Несказанно хорошо себя чувствует от глотка «Джеймесона». Может машинально напеть пиратскую балладу и даже понять ее. Сестру она принципиально расспрашивать не желает — да и попробуй найди эту шлюху под очередным ухажером. Нина гоняется за прошлым и ищет его по крохам, пытается забыть часть себя настоящей, а Герой крадется за Ниной и не отстает, хотя она не так уж и рада его компании — может быть, потому что начала узнавать. Или думает, что узнает. Нине двадцать четыре (о сорока трех лучше не вспоминать) — и жизнь кажется ей бестолково пустой. Мир внезапно стал стройным и логичным, она помнит свою семью до десятого колена. Она помнит каждый скользкий камень родного сердцу ветреного и пасмурного триста дней в году Голуэя. Знает, что когда-то окрасила волосы в рыжий цвет, потому что красивые девочки — только рыжие. Она мечтала в детстве стать второй старухой Гранюэль, чтобы нахамить Королеве, и помнит каждый завиток Ла Тене на камне Туруа, даже на ощупь. У нее есть конспиративный домик в родном Лохрее, потайная комната под его полом напичкана оружием, как арсенал Пентагона. Она даже помнит, что дубликат ключа от нее — на главном почтамте в Дублине, в конверте с письмом до востребования. Простой, серебристого цвета. Она знает, где могила ее отца — просто героя, без лишней большой буквы в начале. И что, спрашивается, с того? Эйфория откладывается — нерационально. Прошлое найдено, настоящее водворено на нужное место, а вот с будущим как-то не складывается. Из будущего у нее есть обрывок красного банта в пошленький цветочный узорчик — боевой трофей с пятого турнира, мать его, Железного Кулака, чтоб семейке Мишима на том свете вместо бревен под котлами полежать. И в этом трофее — все ее пустое и необременительное существование. Нине себя жалко — такую идиотку, оставившую «любимую» сестренку в живых только пожалеть и остается. А все потому, что Нина знает: однажды Анна придет за реваншем, а ей ничего не останется, кроме как снова надрать младшенькой не в меру отожранную задницу. А потом еще раз. И еще раз. И испытывать счастье она, Нина Уильямс, будет только в те моменты, когда Уильямс-младшая будет истерить в очередной луже, колотя холеными кулачками по земле и ломая ногти. И от этого факта ей тошно. В день своего двадцатипятилетия Нина тихо по ирландским и слишком громко по японским меркам балагурит в съемной квартирке под Токио, отмечая свою сомнительную победу и четверть века (сорок четыре года, на самом деле сорок четыре), что топчет землю. Она пугает хозяйку (ссохшуюся до состояния поганки бабулю), пугает своего соседа (студента-заику с прыщами на пол-лица и кривыми зубами), пугает себя, когда смотрит в зеркало — чучело в нем отражается то еще. Она перебирает в голове даже самые безумные варианты: вспоминает все предложения (в том числе и сомнительные) подзаработать, пересматривает фотографии всех лидеров-людоедов из банановых республик (а почему бы самой не стать Героем?) и даже планирует навестить сына, который ей в бойфренды годится — ну надо, надо хоть кому-то испортить жизнь. Она слушает U2 и какой-то дикий шотландский фолк со свирепыми подвываниями, чокается с Героем, который навязчиво торчит у нее в зеркале за левым плечом и не замечает, когда тот вдруг внезапно обрастает плотью. Как и все Герои, без спроса и распахнув дверь с пинка, хотя в чем дверь-то провинилась? И что особенно досадно — она его действительно узнает. Одновременно — в настоящем, в прошлом и во снах. — Чем обязана, господин Мишима? — особого интереса в голосе не было, куда больше Нину волновала правда на дне бутылки, которую она держала в руке и в которую пристально заглядывала одним глазом. Герой — как с картинки сошел или выплыл из того дегтярного дурмана, который ей мерещился все эти годы. Суровый, насупленный, отрешенный, с благородно-измученным изломом бровей и твердой линией непреклонно сжатых куриной жопкой губ. Хоть сейчас в палату мер и весов — даже плащ развевающийся, из дорогой кожи, в наличии. Герой неслышно входит в ее комнату на втором этаже частного домика со стенами из рисовой бумаги и замирает на пороге. Нине двадцать четыре (двадцать пять, сорок четыре — какая, в жопу, разница?) — у нее отличная память, профессиональная такая. Рост-вес-характер определяет на взгляд, слету узнает: будет человек верещать и плакать, если нож к горлу приставить, или пойдет на выгодную сделку с совестью и гордостью, но останется жив. И Героев Нина тоже хорошо знает — искренне терпеть не может. Герои нужны людям — это очень здорово, когда кто-то согласен умереть с гордым выражением лица за чужую дурость. А наемникам типа Нины от таких одни проблемы. Одно выражение абсолютной твердолобой самоуверенности: «Режь-меня-бей-меня-мучь-меня-все-равно-умру-достойно-тебе-назло», — чего стоит. Где-то там, на два года назад, когда она нашла саму себя на развалинах ацтекской пирамиды, было это правильное угрюмое лицо пай-мальчика, только вокруг него еще были… рога. Тогда отпущенная Огром Нина сама себе не поверила да и отрубилась слишком быстро после апперкота одного седоусого старикашки. А сейчас силуэт этих рожек ей мерещится совсем уж явно. И что-то еще. — Казама, — хмуро поправил японец. — Я пришел поговорить. — Говори, раз уж пришел, — делая жест широты душевной, Нина выплеснула добрый глоток аккурат на кожаный плащик, — Герой, — зевнула она протяжно. А ведь он боится — дошло до нее крайне быстро. Он ее тоже помнит, этот правильный японский паренек. Ну, не ее, а одного очень приятного парня с зеленой кожей и красными глазами, в ожерелье из черепов шастал и мамаш чужих похищал. А раз помнит, значит, сейчас встанет в красивую позу и… — Я хочу тебя попросить. Джин Казама (это она узнает потом) никогда не говорит, глядя в лицо собеседнику. У него отцовские глаза — нет-нет да промелькнет красная искра по кругу мирной карей радужки: этого он стыдится. Джин Казама смотрит в пол и шумно дышит, а за его дыханием гоняется черная челка: пых-пых-пых вверх, фух-фух-фух вниз. Руки в кулаки сжаты, а сам такой — затравленный-затравленный. Говорить с живым человеком для этого сына гор просто пытка. — Научи меня быть плохим. И если бы Нина была потрезвее, то эта фраза (то ли из старых мультиков восьмидесятых годов, то ли из дешевого порнофильма) вызвала бы у нее смех, но слишком уж горькое на секунду проступило выражение на лице этого… паренька, который даже сформулировать иначе не смог. А Нина смотрит — и у нее в припадке пьяной любви ко всему на свете сердце кровью обливается. — Почему именно я? — спрашивает она, присасываясь к бутылке. — Других плохих парней на турнире не нашлось? Или у них сиськи недостаточно большие? У него все на лице написано — прошлое, будущее, настоящее, каждая мысль, которую ему скрывать как-то не стыдно. Джин Казама — настоящий Герой, второй Иисус, только картавит слегка. В детстве, наверняка, любил белочек и печенье в форме человечков, а выбрался на свет божий только потому, что вдруг внезапно некуда стало идти. В школе такие обычно защищают малявок и забитых ботаников просто по велению сердца, девчонки на таких вешаются, а в школу боевых искусств они записываются «для гармоничного развития личности и самоконтроля», а на самом деле — потому что так мама сказала. Из всех проступков у него в жизни — пара драк с хулиганами на заднем дворе школы и штраф за неправильную парковку велосипеда. Плохим? Только если в театральном кружке. Куда запишет та же мама. — Ты умеешь остановиться. Наверное, — задумчиво добавляет он. — Интересная версия, почти даже верю. А если правду? — спрашивает она со вздохом, машинально почесывая голень пяткой. — Я не лгу. — Лжешь, недоговариваешь — какая разница? — от японского у Нины голова болит, и верить полоумному носителю этого языка-пытки не очень-то хочется. — Если согласишься на меня работать, тогда расскажу, — пытается идти он на откровенно неумелый шантаж: чтобы шантажировать, нужно хоть чем-то заинтересовать. — У меня альтернативное предложение — ты разворачиваешься, извиняешься, ставишь дверь на место, выходишь и не получаешь бутылкой в дурную напомаженную голову, — миролюбиво зевает Уильямс. Страдальческий излом бровей становится у него страдальчески-решительным, сделать новый глоток Джин ей не позволяет, хватая за запястье — а это очень зря, бутылка виски Нине сейчас дороже жизни и даже сестренки-развлечения. — Мне и вправду нужно стать злым, — «Зло-о-о-ой, я О-О-ОЧЕНЬ зло-о-о-ой!», — вспоминается Нине реплика какого-то киношного маньяка. — И для того, что я хочу сделать… Ты мне нужна, потому что однажды уже почти смогла убить меня, — выговаривает он с большим трудом. — Если бы не дед, то ты… И сможешь в этот раз, если все пойдет не так, как я запланировал. Можно-нельзя — для Героя такие условные понятия, нечеткие, лишь бы Делу помогло, а на любой запрет можно плюнуть. С хорошо-плохо у них обычно гораздо лучше. Самое главное «нельзя» в отношениях с Ниной Уильямс — это прикосновения. Слишком хорошо она помнит красный безумно горящий глаз: «Что же мне с тобой делать?» — и все, что за этими словами последовало. Желание перехватить бутылку в жонглерском броске за горлышко и разбить ее о дурную голову догадавшегося ее облапать Казамы сильно настолько, что Нина теряет весь свой богатый словарный запас. Она машинально успевает прикинуть, удар какой силы его вырубит, даже успевает выбрать для него место — на темечке, там, где начинается этот его зачес. Пусть потом выгребает из патл крошево, а она к тому времени успеет добраться аж до Дублина. И вскинуть руку она тоже успевает — даже до того, как он перехватывает донышко. Ее кое-что останавливает, и это вовсе не честные-честные глаза готовящегося стать суперзлодеем Казамы. В тишине комнаты рыжая жижа струится на идеально начищенные ботинки, Джин с явным усилием держит ее за руку — хотя ни к чему, она не сопротивляется даже. — Ты сюда не на машине приехал, — вырывается у нее ненамеренно. — Пешком. Я пришел пешком, — угрюмо отвечает он. — Спорим, ты мне и сейчас врешь? — она машинально протягивает руку к его плечу: Джин вздрагивает, и вздрагивает сильно. Но если у Нины прикопан в самом смрадном уголке души секрет, то Казама просто ненавидит, когда его касаются. Поэтому снять перо она не решается. Что бывают фантомные боли, она прекрасно знает — у самой долгое время болел ампутированный мизинец на левой ноге. А вот что бывают фантомные воспоминания — не знала. — Вру, недоговариваю — какая к черту разница? — с чувством юмора и мимикой у него определенные проблемы. Не аутист, конечно, но социопат так точно. И тогда Нина все-таки снимает с его плеча крохотное, задорно-взъерошенное перышко — черное, как чувство юмора Казуйи Мишимы, без обычной для перьев беленькой «юбочки». Его даже трогать боязно — кажется, что чернота перекинется на руку. Это не снилось, точно. Это было на самом деле — и вот это жутко. И перышко жуть ситуации только подчеркивает: подначивает Нину посопротивляться, плюнуть на суеверия, забить и погрести против течения. Чтобы потом в стремнине кувыркало сильнее. — Ты линяешь, — отрывисто произносит Нина Уильямс и понимает — да, надо бы пнуть под зад эту мечту всех японок от пятнадцати до двадцати, курнуть головой в унитаз на прощание и опустить начесом в мусорку, можно даже в разобранном виде. И быстро, пока еще есть такая возможность. Если она вообще есть. В желудке стадо лепреконов бесится, а язык так и вовсе где-то в районе носоглотки обретается. Даже если столько лет постоянно видеть сны с человеком, который вроде бы как кем-то тебе предначертан (и если немного поверить в судьбу), можно еще немного (совсем чуть-чуть) посомневаться. Ровно настолько, чтобы не считать себя трусливой. И ровно настолько, чтобы не делать поспешных решений — они жизнь иногда ломают. Да было бы что там ломать. — D’aontaigh, — и она протягивает вместо руки пакет с молоком, а бутылка из-под виски ударяется о циновку почти бесшумно. Под ее нетерпеливым взглядом он все-таки делает глоток — и ей хочется немедленно стереть молочные «усы» у него над губой: ну кто так пьет-то? Усы. Этот сопляк младше ее на три года (на двадцать два года), а уже лезет командовать. — Пьянства не потерплю, — бросает он, разворачиваясь на каблуках. — Вещи собирай, идти долго. Перо с его плеча Нина успевает незаметно, с усилием разорвать на две одинаково пушистые части. На сборы (винтовка с полным боекомплектом, пистолет, тринадцать ножей и любимая футболка с оскалившейся в пустоту баньши вместо бутылки пива) у нее уходит ровно три минуты. Деньги для хозяйки, злобно плюющейся ей вслед на японском, Нина вежливо оставляет на так ни разу и не открытом холодильнике, добавив сверху пару тысяч за устроенный бардак. Нине Уильямс двадцать пять — и у нее вполне есть возможность повернуться и сбежать, пролезть в багажный отсек любого самолета до Ирландии — и пытаться спрятаться. Но ее не покидает ощущение, что Казама смотрит на нее затылком — и бежать становится стыдно. — Все, что я тебе расскажу, очень серьезно. Учти это, — Джин Казама никогда не смотрит в лицо собеседнику. Не смотрит он, надевая мотоциклетный шлем и кивком указывая на место позади себя. За поворотом ключа в гнезде зажигания мирная жизнь нормальной наемной убийцы осталась где-то вместе с выхлопами, а времени подумать о прошлом просто не осталось — за настоящее бы уцепиться покрепче. Вот она и уцепилась — за кожаный плащ. За две недели до двадцать шестого дня рождения Нина Уильямс впервые заходит в комнату со стеклянным полом в одиночку. Каблуки мотоциклетного костюма чеканят дробью в пустоте слишком громко, а где-то за спиной — разрозненная могучая сила Теккен Форса, растерянная и покинутая начальником, а оттого — совершенно беспомощная. Нина Уильямс медленно снимает темные очки. После «глубокой заморозки» у нее сильно нарушился сон — за девятнадцать лет она наспалась на целую жизнь вперед, часа в день теперь хватает за глаза, в крайнем случае, четыре — это если сильно переутомиться. Последние десять дней она даже на полчаса не придремала, но глаза прятать приходится вовсе не из-за полопавшихся сосудов. Горгулья со своего насеста смотрит на нее почти дружелюбно, а Нина ее игнорирует — толпа за окном, на площади перед входом в Зайбацу, интересует ее гораздо больше. Ей бы знать, какая тварь слила шустро ползающим из угла в угол репортерам (ублюдкам и шлюхам от мира информационной индустрии) новость о том, что «господин Казама временно отсутствует». Нина машинально пытается думать, как этого кого-то наказать, да в голове ничего путного. Нине Уильямс двадцать пять лет. У нее есть сын, с которым она в жизни перекинулась десятком слов, сестра, с которой она видится, только чтобы морду ей набить, счет в банке и статус в мире, где человеческая жизнь оценивается в долларах. Она не командный игрок и соглашается на миссии с другими участниками только в том случае, если хорошо знает — ей никто не будет мешать. Она никому не помогала всю свою жизнь — просто работала. И она чертовски не привыкла кем-то командовать, но теперь ей придется это делать. Не из благодарности (слово-то какое красивое), не из страха (когда она в последний раз испугалась — загремела в стеклянный саркофаг, с тех пор больше не позволяла себе бояться), не из чувства долга (ха_ха_ха), не из-за какого-то чувства вообще. У Нины новая фантомная боль — «болит» человек, который был рядом с ней дольше, чем любой другой в ее жизни. Кроме, разве что, отца. И этот второй «кто-то» был ей ближе всех. Эта боль мучит ее, как ломота в суставе, как разнывшаяся к непогоде раздерганная рана с того самого момента, как ее плеча коснулась рука в форменной перчатке Теккен Форса. Она обернулась и с трудом сощурилась на бойца. От постоянного солнца, множившегося прямо ей в глаза от каждой песчинки, Нина успела заработать несколько новых морщин, обгорела до грязно-коричневого неопрятного цвета и три раза облезла (чертов второй тип кожи по Фицпатрику). Солдат покачал головой — и точно так же вслед за ним покачал головой пилот вертолета и еще три бойца из оцепления. «Нужно уходить», — сказали они ей тогда. Лишь после этих слов Нина вспомнила, какое число на календаре и машинально подсчитала: в пустыне, отыскивая хотя бы труп Джина Казамы, она провела восемь дней. И боль заскреблась где-то внутри стальной безжалостной лапкой. Его поиск она не смогла бы поручить кому-то другому, но даже очень крутые ирландки иногда ломаются о беспомощность — пустыня слишком велика для нее одной. Путь до кресла с красной обивкой (три ступеньки, всего три ступеньки) занимает у нее бесконечно много времени. Она стоит и смотрит на это кресло, очень хорошо помня, как подпирал в нем кулаком щеку Казама: ему отдыха всегда было мало, поспать после суматошного дня часиков двенадцать он любил, но чем дальше, тем крупнее становились кусочки, что он отрезал от своего здоровья и сна. «Ни к чему беречь», — обычно пожимал он плечами. «Все равно умирать». Высидеть в этом кресле у Нины получается секунд пятнадцать — подскакивает как ошпаренная и зябко хватает саму себя за плечи. Это не ее место. Так уж получилось (прямых наследников нет, дед черт знает где, мать примерно там же, кузине ни на грош не нужно, отца, хвала всем богам, поблизости не видно), что именно она вдруг стала главой очень большой и крайне опасной махины «Мишима Зайбацу». Правило номер один: «Держись от людей подальше», — установленное ею еще в далекой юности (тридцать лет назад, черт возьми, это было тридцать лет назад!) Нина Уильямс умудрилась нарушить сама и добровольно. Возле личного ангара Зайбацу, выходя из грузового вертолета, она сама вскинула руку к виску — и каждый боец Теккен Форса отдал ей честь, приняв ее командование. Этим наплевать с высокой колокольни, кому подчиняться, если есть доказательство власти. А у Нины оно было — три черных пушистых пера, зажатых в кулаке. Это все, что она смогла выкопать под обломками храма Азазеля. Нужно было (нужно) брезгливо поморщиться и на радость всем собравшимся на площади голосом самопровозглашенной мессии объявить: возрадуйтесь, люди! Война окончена, уберите говнозеркалки и идите по домам! Шоу окончено, кина не будет, план по концам света на ближайшую пятилетку выполнен — Джин Казама мертв. «А Мишима Зайбацу будет теперь, наконец-то, заниматься обычной торговлей и операциями с ценными бумагами. И благотворительностью», — брезгливо фыркнула Нина. К тому моменту, как один из капитанов подошел к ней и почтительно осведомился с приличного расстояния: «Ваши приказы, мэм?» — от ее чувств остались одни угольки — все сгорело под палящим солнышком, только голая логика и осталась. Возможно, потому и не потребовала себе «хотя бы час» на отдых, холодный душ и «оставьте меня в покое» после двенадцати часов полета. — Капитанов жду на экстренном совещании в три часа дня, подготовьте мне доклады обо всем происходившем в наше отсутствие. Ввожу осадное положение, охрану на входе усилить, если будут особо ретивые — открывать огонь на поражение. Нам есть над чем поработать, — сказала она вместо этого. — Не расслабляться. Им ничего не вменили разве что Зеленые: война войной, а средства на охрану лесов Аризоны (как мило), поддержку WWF (мило вдвойне) и защиту панд (мило до тошноты) фонд Зайбацу перечислял исправно. По всем остальным фронтам почуявшие ослабшую на штурвале хватку общественные деятели, политики, журналисты, прохиндеи всех мастей прессовали корпорацию так, что никакой Теккен Форс не спасет. Шутка ли — Джину Казаме обязаны началом Третьей Мировой? Трех дней, проведенных в бесконечных совещаниях и попытках связать все ускользающие нити в один хоть сколько-нибудь прочный узел, Нине хватило, чтобы окончательно обозлиться. Будь она одна, то приняла бы самое верное из всех возможных решений — драпать на какие-нибудь Сейшелы, ложиться на дно и надеяться, что никогда не опознают по фотороботу. На самом деле больше всего на свете ей хотелось сбежать: из комнаты с горгульями, где они неоднократно с Джином принимали решения, от которых даже у нее неприятно посасывало под ложечкой, из Зайбацу, из гребаной Японии. Вернуться в родной сердцу, пусть и чуть захолустный, Бале-Лоха-Риах, вдохнуть пропитанный морем воздух. Прервать затянувшийся и выплеснувшийся за стеклянный гроб сон — проснуться и забыть наконец-то понаснившейся чуши и Героя, у которого есть рога и крылья. Тихо-тихо сбежать, пока никто не видит. — Ну нет, сученыш недоделанный, — прошипела она на ирландском, с силой вдарив по подлокотнику и взметнув облачко пыли в воздух. — Сам наложил кучу дерьма — сам ее и разгребай. То ли от усталости, то ли от нервов, но у нее неожиданно заслезились глаза. — Если мы не смогли найти его в самих развалинах, значит, плохо рыли песок. Приоритетная задача — найти Джина Казаму. Весь район, в котором произошел инцидент, перерыть из конца в край — первая группа должна сесть в вертолеты через четверть часа. Операции присваивается гриф «Совершенно секретно», на все вопросы о местонахождении руководителя Зайбацу не отвечать. Он должен через месяц сидеть в своем кресле. Это понятно? Это не ее место. Можно долго спорить, а принадлежит ли оно самому Джину. Вот пусть он, когда вернется, и разберется с этим сам. Они искали наследника крови Мишим — они нашли его. Новости от первого же отряда вернулись к Нине вечером следующего дня — на спине вытаращившегося куда-то в безмерном страхе капрала. На секунду у Нины Уильямс даже перехватывает дыхание: явно не ножом на спине быстро отдавшего богу душу бойца, найденного на площади перед главным зданием, вырезана огромная буква “G”. Найти-то нашли — жаль, что не того. Родной Лохрей казался ей в эти секунды как никогда далеким. В чуть подрагивающих пальцах Нины был зажат брошенный ей в лицо значок Эдди Гордо — верности бразильца хватило ровно до смерти учителя, хотя уж в этом-то Джин точно был не виноват: дедок дышал на ладан, а спасти его могло только Второе Пришествие или хотя бы Святой Патрик. Значит, совсем одна. И если есть хоть какие-то мозги — то не пакуя вещи бежать, хоть в Ирландию, хоть в жерло исландского вулкана, хоть в арктические степи. Маниакальная усмешка и перечерченная шрамами рожа кажется ей настолько опасно близкой, что дыхание осатаневшего и явно недовольного тем, что пришлось поваляться в песках, Казуйи ей не то мерещится, не то… предсказывается. Только вот кто тогда будет искать этого бойскаута, неизлечимо больного идеализмом? «Судьба у меня такая — проваливать все миссии, где есть имя Мишим». Нине Уильямс нет еще двадцати шести — совсем немного осталось. В это время девушки обычно начинают строить карьеру, заканчивают учебу и находятся на распутье — в какую сторону поворачивать, по какой лестнице карабкаться? Встречаются с парнями, ходят по магазинам и объедаются мороженым для поднятия настроения. Ее мать, почтенная миссис Уильямс, уже родила в эти годы первую дочь и забыла о карьере айкидоки, хотя у нее были перспективы. Нина Уильямс задумчиво проворачивает пальцами интерактивный глобус, на котором жирно светится красная точка в районе острова Хонсю, как раз в Токио. О мороженом и детях она как-то не задумывалась (а сын так и вовсе получился без ее участия), всю жизнь она принимает заказы и исполняет их — за всю карьеру всего два срыва. А вот быть мишенью ей еще не доводилось никогда. И не сказать, что ее радовала смена ролей. Нине Уильямс двадцать шесть — когда сщелкиваются минутная и часовая стрелки, она глухо смеется и откидывается затылком на камень, с усилием дыша через перебитый нос. Иногда ей казалось, что Теккен Форс, Мишима Зайбацу, новейшее вооружение и даже девочки-киборги нужны всем Мишимам исключительно для красоты и антуража: все равно никакой пользы этим выпендрежникам, когда дело доходит до мордобоя. Бойцы на въезде попадали, как игрушечные солдатики — не только у господина Казамы в этой семье отрастали рога и крылья, только у этого конкретно представителя в наличии был еще и трупный цвет кожи. И в отличие от Джина он самоконтроль явно не терял: методично повышибал дух из всех, кто посмел преградить ему дорогу, ни слова не говоря. Ждал, когда появится «узурпатор» его законного места, и готов был ради этой встречи хоть весь Теккен Форс положить к ногам, чтобы цели не за чем было спрятаться. Нина вышла в холл, скрипя подошвами по раскрошившемуся стеклу, только потому, что не простила бы себе простую сдачу позиций. Нет, нужно было порыпаться хоть как-то. — Ну, детка, — облизала она пересохшие губы и мягко вскинула руки, чувствуя каждый ноющий от напряжения нерв, каждую сведенную мышцу, — покажи, на что способен, — прошептала Нина. Когда Казуйя Мишима двинулся к ней навстречу, походя отшвырнув чей-то труп (не капитана ли Омаэды?), Нина Уильямс уже знала, что шансов у нее — ноль и одна десятая. Когда услышала низкий-низкий смех и металлически скрежещущее: «А я помню тебя», — поняла, что сильно ошиблась. Не ноль — в минус. Казуйя Мишима одним актом мести за сорвавшееся двадцать два года назад покушение не удовлетворится, девятнадцати отобранных лет ему маловато — вот целой жизни, может быть, хватит, как и всей ее крови. Одно только и радовало — по непонятной причине, дрался он в человеческом обличии, с мерзким чавкающим звуком втянув под кожу крылья и сложив руки на груди. “Koko de shine”. Как же ей хотелось не знать японского в этот момент. Он отмордовал ее перед всем медленно сползшимся в холл Теккен Форсом так, что Нина от удара головой об пол едва не забыла, как ее зовут. Последним, что услышала, прежде чем Казуйя швырнул ее в стену, стало: «Жалкое зрелище». И сползая на пол (как только спина осталась цела?) Нина точно знала — все эти солдафоны, с которыми она говорила буквально день назад, отдают ему честь. — Мой сын — зарвавшийся сопливый засранец, прижитый на стороне от женщины, которую я едва знал. Ничто не делало Мишим такими похожими между собой, как кустистые брови и эти их гребаные блестящие годфисты. Перчатка и перчатка, а как гипнотизирует перелив этих шариков. — Бесхребетный тупорылый жалостливый сопляк. Вправо-влево, вправо-влево, вверх-вниз… чертовски увлекательное зрелище! Следить получается одними зрачками — оказывается, ими двигать тоже больно, но не так, как шеей или головой. — А ты не настолько глупа, как он. Пощечина. Легкая, больше для привлечения внимания — у Нины голова кругом, а желание потерять сознание нарастает с каждой секундой. Ну вот, снова не угадала. Думала, будет под дых. Пальцы на подбородке вызывают у нее табун колючих ледяных мурашек, а слипшийся от крови конский хвостик чуть не встает дыбом от этого прикосновения. В отличие от своего сына, Казуйя Мишима очень любит смотреть в глаза жертве — и всегда делает это сверху вниз. И если со спины и в дорогом костюме его еще можно принять за человека, то взгляд все расставляет по своим местам. — И он этого всего стоит? Нине Уильямс хочется расхохотаться. Ей хочется устало вздохнуть, встряхнуть волосами в киношном жесте (в кино волосы не пачкаются, подсказывает ей подсознание) и мягко просветить его по нескольким пунктам: она, между делом, очень страшная ирландская убийца — и у нее полно свидетелей, которые никогда больше не заговорят. У нее действительно есть мозги, хотя в холодном подвале, где у нее начали чудовищно болеть почки, она все сильнее в данном факте сомневается. У нее отбита печень, кажется, травмирована селезенка, все лицо цветом похоже на баклажан, сломаны нос и пара ребер — ну что вы, это такая ерунда, мелкая производственная травма. У нее вообще никогда не было инстинкта самосохранения, разумеется, она готова пожертвовать всем этим. И губы она упорно сжимает на все вопросы о месте нахождения Джина Казамы только потому, что ей нечем больше заняться. Компания нравится просто дьявольски, мокрицы и тараканы — ее лучшие друзья, а Казуйя — ближе родного отца: как тут расстаться? А еще отчасти потому, что этот Крокодил Данди считает, будто носитель Гена не может погибнуть в схватке со стайкой скарабеев (хоть в чем-то у них сходятся точки зрения). А еще отчасти потому, что его похабная ухмылочка лучше любой речи минут на двадцать выдает все его мысли касательно близости телохранителя и, собственно, тела. А еще отчасти потому, что Нина хоть и усмехается разбитыми губами и старательно игнорирует явно раздумывающий (в духе «куда-бы-и-чем-бы-мне-ее-еще-ткнуть») взгляд, о том, куда делось бренное тело Джина Казамы, она знает не больше господина Мишимы. Но вот этого ему знать совсем необязательно. А поэтому можно поиграть в Уильяма Уоллеса (хотя он был шотландец, но это такая мелочь, Нине даже нравятся эти крикливые волосатые парни), пока из нее пытаются выбить информацию. Голосить на весь подвал: «Свобода!!!» — распевать матерные частушки и подробно объяснять Казуйе Мишиме на гаэльском, чей он сын и куда должен пойти, лишь бы не вырвалось совсем исстрадавшееся: «Не знаю, выблядок ты этакий! Я не знаю, где он! Счастлив, крыса красноглазая?! Добей меня уже!» Казуйя приходит, стоит у стены, садится на специально принесенный стул по-ковбойски, задом наперед, отвратительно скрипя при этом ножками по камню, качается на нем, шуршит ботинками, иногда даже что-то мычит себе под нос — узнаваемый такой мотивчик, кажется, Боб Марли. Он тоже не прочь помолчать некоторое время. Понаблюдать за повадками кусачего, но измотанного зверька со стороны. Посмотреть, с какой стороны сегодня брюшко помягче. Бить он умеет здорово, очень здорово, Нина почти жалеет, что всю свою жизнь ни в грош не ставила карате. — У тебя глаза как у полярной лисы, — раскачиваясь вперед-назад, высказал он ей однажды. — Эти твари становятся совсем бешеными, если их загнать в угол. В устах этого человека звучало почти как комплимент, Нина даже позволила себе слабо улыбнуться и похорохориться: — Проверить не хочешь? Фраза была для красоты словца… очень зря. Браслет наручников лопнул, словно был из бумаги, а вывихнутое плечо прошила адская боль — Казуйя вздернул ее на ноги и отошел на полшага назад. — Фора до трех. Раз. У нее от слабости стукнулись друг о друга коленки, а вместо одного морального урода в подвале неожиданно появилось двое — оба совершенно одинаковые и издевательски расплывчатые. — Два. Нина догадывалась, что до трех он считать не будет, только потому и смогла увернуться от пинка в повздошье, но для контратаки помимо несгибаемости духа неплохо бы иметь еще подкрепление в виде сытого желудка и целых конечностей. Удар вышел настолько вялым, что им даже курицу согнать с места не удалось бы. — Три. Чисто теоретически в замкнутом пространстве такого размера нельзя технично выполнить вертушку на одной ноге, да еще и в прыжке. Хотя то, что семья Мишим, мягко говоря, «нестандартная», она давно знала. — Мне нравится твоя семья, Уильямс, — задушевно поведал ей Казуйя, вдавливая ногу в горло с силой, до хруста в костях. — Что ты, что твоя сестра. Пускать тебя в расход из-за упрямства было бы как минимум расточительно, — дал он ей вдохнуть ровно на секунду — и снова вжал ботинок в пол, едва не переломив ей шею и заставив задергаться. — Если побои тебя не берут, я найду другой способ развязать тебе язык. Думай. Иначе я сделаю хороший подарок Теккен Форсу в честь своего возвращения, достаточно людей тебя недолюбливает. Даже новые наручники не стал доставать. Очень великодушно с его стороны. Нине Уильямс сорок пять — можно подводить итоги. Недурственная жизнь (Донн зачтет на том свете), очень глупая смерть (а это как бы в минус не пошло). Когда завтра Казуйя снова прислонится к дверному косяку и этак вскинет свои брови (мохнатые гусеницы, жуть), ей нечего будет ему ответить. Разве что: «Я надула тебя, олух. Две недели за нос водила», — и понадеяться, что он в припадке гнева убьет ее быстро, а не устроит аттракцион неслыханной щедрости для всех и каждого. Ну или тонко намекнуть ему, что, между прочим, если бы не ее солдаты, то так и валялся бы Казуйя в песках — ну а вдруг проникнется? Ерунда это все. Нина хмуро смотрит на потолок и шмыгает носом, сплевывая кровью на сторону. С самого начала стоило признаться, что она не знает, где Джин. Экспедицию снарядила для очистки совести, в Зайбацу вернулась, только чтобы вещи собрать, а схлестнулась с господином Мишимой машинально — полжизни на Турнире, бить морды подозрительным японским типам — это уже привычка, разве можно за такое можно обижаться на девушку? Умирать-то ей при любом раскладе, а затянувшаяся на две недели жизнь в данном случае недорого стоит, целой надежды за нее на рынке судеб точно не дадут. Но у нее есть предлог, который в темноте, когда она с трудом смаргивает обморочную хмарь (ну почему не получается поспать?!), даже не кажется таким уж абсурдным. А все потому, что Джин Казама — Герой. А Герои не умирают с первого раза. Им не нужна экспедиция и помощь грудастой блондинки, чтобы выкопаться из песка, пересечь пустыню легким кроссом, ворваться в Зайбацу и как следует кое-кому красноглазому накостылять. Можно сказать, Нина жила мыслями о том, как ей будет злорадно-хорошо при виде валяющегося в отключке Мишимы. Дни шли, а Герой все не появлялся. Возможно, задержался в дороге по каким-то своим геройским делам — мало ли их может быть? Возможно, забылся, спасая мир. А может, все-таки умер. Нине Уильямс сорок пять — и когда она слушает себя, то понимает, что умирать не страшно. Умереть — это быстро, это не девятнадцать лет в криогенной камере. Сколько ее могут промучить перед смертью — пару суток в лучшем случае, и не такое случалось. Умирать — это скорее очень досадно, потому что триумфального возвращения Джина (а он вернется) она, по всей видимости, не застанет. И не сможет плюнуть ему в лицо (и посмотреть на ошалевшую от таких выкрутасов рожу, привыкшую к каменной невозмутимости телохранительницы). И не сможет… вообще ничего не сможет. Пожевав губами, бордовыми от спекшейся на них крови, Нина с удовлетворением приходит к мысли, что Джин Казама — козел и мудак, с того света она ему явится в виде баньши и будет истерить похлеще внебрачного ребенка Анны и Азазеля. Когда все мысли насчет выдающихся (отсутствующих) достоинств Джина Казамы передуманы, Нина бессильно роняет голову на грудь — и фантазирует, будто она спит, потому что это единственное, чего ей хочется всерьез: уснуть, чтобы проснуться, наконец. Она внушает себе, что закрыла глаза и видит сны — дурманно-реальные и настояще-сумасшедшие. Вдруг, если подсказать сознанию, оно само подхватит игру? Нина пытается представить себе единорога, овечек и любую фантазийную муть, лишь бы в тупой сверлящей виски боли не всплывал опять образ Героя — черт бы побрал эту затянувшуюся галлюцинацию. Она фантазирует о родном Лохрее и о бескрайнем море, бившемся с камнями год за годом, подтачивая глупую ненужную землю с глупыми ненужными людьми. Придумывает фантасмагорию, которой сам Дали бы позавидовал. И, видимо, забывается — потому что сны приходят сами, без подсказки натужно работающего мозга. Ей снится шум пальбы и чьи-то крики на языке, который ей неизвестен. Ей снится перестрелка — только она почему-то видит не ее, а всю ту же стену с каплями сырости перед собой. И даже в этом сне к ней опять приходит Герой — он легко выбивает дверь и стоит в проеме квадратной самоуверенной тенью, а за его спиной как будто мощный прожектор спрятали. Нине Уильямс сорок пять — она успела столько раз разочароваться в жизни, людях, родственниках, чужих пристрастиях и умственных способностях, что давно потеряла этому счет. Она, возможно, самая крутая на свете ирландка и уж точно лучший ирландский киллер. Она не верит в Добро, потому что уж слишком часто то отсасывает у Зла, которое с ленцой потягивает амброзию. Она предпочитает оставаться на Серой стороне, где вроде бы не так страшно и больно делать выбор. Встав однажды на сторону Добра, Нина об этом жалела каждую секунду, особенно когда это Добро сжимало руку у нее на плече и говорило какую-то жуткую банальщину вроде: «Спасибо, я не смог бы без тебя». Нина пытается отвязаться от этого чувства — она не для того родилась, чтобы наряжаться в красный плащик и носить трусы поверх лосин, не умеет летать, не обладает рентгеновским взглядом, у нее даже нет дворецкого, который способен сделать гаджет из консервной банки. Она, между прочим, помогала развязывать Третью Мировую и принимала в ней активное участие, усиленно пыталась испортить это Добро (само попросило) и натолкнуть его на какую-нибудь достойную злодея мысль. Она даже придумала и подсказала это тошнотно пафосное: «Сила — это все», — но надо расписаться в собственной неудачливости — потерпела крах. Нина Уильямс почти двадцать лет видела во сне Героя и искренне желает ему сдохнуть, потому что даже будучи злым (О-О-Очень Злым!) этот Герой умудрился вернуться под занавес действа и потрясти за плечо женщину, от которой осталось полпочки и груда покореженных костей. Герой хватается за ее пальцы и сжимает их, не замечая, мать его, что держится за перелом! Нина Уильямс видит сны наяву и очень хочет знать, не снится ли ей паникующий взгляд карих глаз и складывающиеся в какую-то чепуху губы. Она не может прочитать, вот позорище. — А я знала, что не получится, — усмехается она и проводит другой, вроде бы как целой, рукой по его щеке, по замирающим губам, оттягивает нижнюю в сторону и чувствует, что она дрожит. — Быть тебе хорошим всю твою гребаную долгую жизнь, — кашляет она и выдает с улыбкой. — Козел. И только после этого Нина Уильямс засыпает по-настоящему.