Всё или ничего

- Ты кидаешь дротики в мою фотографию, - удивление настолько скупое, что сходит за констатацию факта. - Как видишь, - Уруха пожимает плечами, явно не собираясь оправдываться. - Дрочишь на неё же? - вопрос вполне в его стиле: чистая провокация. - Нет, на другую, - кивает головой в сторону спальни, будто позволяет пойти и самому убедиться. Все откровенно и почти на грани. - Всё спиртное на столе. Налей себе сам, - попутно смешивает в стакане ром, колу и что-то еще, явно не предусмотренное рецептом. - Так ты заботишься о гостях? - голос холодный, как мятное мороженое: пробирает до костей, но так приятно, нежно и сладко, но без приторности. Небрежное прикосновение к шее - пальцы, скользящие за воротник - приносит недостающую кислинку, вынуждает добавить в стакан ломтик лимона. Слабая попытка описать его разными вкусами. Аой сложен, как письменность майя. Он до сих пор не расшифрован, не взломан, а оттого притягателен до дрожи в коленях. - Отвали, - Уруха цедит сквозь зубы и отходит сам, неумолимо отдаляется, чтобы чуть легче стало дышать. - Как скажешь, - он спиной и затылком чувствует взгляд, пристальный, внимательный. Он знает, что Аой сейчас улыбается страшной улыбкой уставшего от жизни человека. К нему страшно поворачиваться спиной. Теперь страшно, потому что Аой внезапно непредсказуем, совершенно нечитаем и опасен, как смертельно раненый зверь. И он наливает себе виски, не утруждаясь разбавлением и даже льдом. Все по-настоящему и немного слишком. - Что насчет секса? - спрашивает Аой так спокойно, словно они - дельцы на бирже, обсуждающие утренние цены на акции. Впрочем, в последнее время секс в их жизни ничем не отличается от деловых операций: договоры, деньги, клиенты. Настолько привычно, что даже не противно. - С чего ты взял, что мне это интересно? – Уруха поднимает бровь в притворном удивлении, прекрасно понимая, что обманывать здесь некого. - Это едва ли не единственное, что все еще интересно, - Аой хмыкает, пристально рассматривая свой стакан, в котором уже основательно поубавилось виски. - Ну да, как я забыл? – Уруха восклицает в таком же притворном, как и удивление, ужасе. - Выпивка и секс - то немного, что способно тебя заинтересовать. Это твой выводок малолеток так влияет? - понимает, что последнюю фразу стоило бы не говорить, но ничего не может изменить. - Мой выводок, как ты изволил выразиться, - Аой прерывается, чтобы сделать глоток, и тут же продолжает: - Тебя не касается. Не все же настолько самодостаточные ублюдки, чтобы обходиться одними гитарами и правой рукой, - тон настолько ледяной, что не удивительно, если на стекле вдруг появится иней. - Левой тоже неплохо, - Уруха цепляется за последнюю фразу, старательно не думая, насколько пошло она звучит. Вполне в его стиле. Удивляет только, что даже такой неприкрытый цинизм или грубость подходят Аою, органично вписываясь в калейдоскоп масок-образов. - Знаешь, я готов взять свои слова назад, - очередная кривая улыбка, от которой невыносимо чешутся костяшки пальцев: так сильно хочется ударить, разбить эти губы, стереть ее и больше не видеть. - Для самодостаточного ублюдка ты слишком сентиментален. Не сразу, но все же становится понятно, что Аой имеет в виду: на журнальном столике между исписанными листами, карандашами и сигаретными пачками стоит обычная кружка, каких десятки в любом отделе с посудой. Обычная-то обычная, яркая, синяя в крупные красные цветы - подумав, он вспоминает, что это, кажется, гибискусы - подарок. Едва ли не единственный, сделанный просто так настолько давно, что кажется, что в те времена еще не вымерли динозавры. - Придумай что-нибудь пооригинальнее, - Уруха едва сдерживается, чтобы не подойти к столу. В конце концов, никто не мешал ему навести порядок и скрыть следы своей слабости. Теперь нужно держать лицо, что бы ни произошло дальше. - Да запросто, - Аой берет чашку, пристально рассматривает рисунок, а кажется, что смотрит куда-то внутрь, если не в душу, то, по крайней мере, в голову, отслеживает каждую мысль. - Поймаешь? – его голос падает до шёпота, руки совершают резкое движение, а затем слышится отчетливый звон. На полу прозрачные осколки с янтарными каплями-брызгами виски. Уруха понимает, что в очередной раз купился, повелся, ни на секунду не усомнился, только когда поднимает голову и видит слишком близко перед собой эти губы. - Ну и сука же ты, - цедит сквозь зубы, не зная, как еще справиться с захлестнувшими эмоциями. - Еще нет, - Аой снова улыбается, возвращая желание не то ударить его, не то поцеловать: оба стремления естественны и почти невыносимы. - А ты по-прежнему доверяешь мне, - делает совершенно неожиданный вывод, впрочем, ничего иного от него можно и не ждать. - Я просто знаю, какой ты мудак, - Уруха все-таки начинает оправдываться, мысленно отступает, за что буквально ненавидит себя, а заодно и определяется в желаниях: все-таки ударить. - А ты еще и трусишь, - Аой практически смеется, от чего кривятся совершенной формы губы, изгибаются, отвлекают совершенно от любых мыслей, кроме тех, в которых Уруха не сознается даже под пытками. - И думаешь совершенно не о том, кстати. - Заткнись, я тебя умоляю, - Уруха сдается, откровенно просит, признавая, что физически не способен сейчас оторвать взгляд от его лица. - Ты меня умоляешь, - он намеренно тянет слова, выбирает тон ленивый, небрежный, раздражающе низкий. - Это не может не нравиться, согласись. - И кто из нас еще ублюдок? – Уруха уже хрипит, дышит так тяжело, будто пробежал не один десяток километров. - Это имеет принципиальное значение сейчас? - удержаться просто невозможно, но и найти единственный правильный вариант поведения нелегко. - Это не имеет никакого значения, - Уруха выдыхает и судорожно думает, как же все-таки отступить без заметных потерь. Совсем без них не получится: тот же здравый смысл давно капитулировал. - Тогда решай скорее, будешь ли ты меня бить или обойдемся поцелуем, - то, как просто Аой читает любые мысли, до сих пор не укладывается в голове. От ярости в голове становится светлее. Получается и отвлечься, и даже отступить на несколько шагов, и спрятать за спину руку, которая так и чешется от желания ударить. - Пошел вон отсюда! - Неправильный ответ, - Аой достоверно изображает сочувствие и разводит руками. - Не заставляй меня повторять дважды, - под ногой хрустит осколок стекла, и тут же наступает тишина, что становится слышно, как на кухне капает вода. - Повезло? - он снова непозволительно близко и встревожен сильнее, чем хочет показать. - Больше, чем с тобой, - Уруха явно делает над собой усилие: чтобы взяться рукой за плечо Аоя, требуется всё самообладание и немного дерзости. Осколок лишь слегка царапает, чего не скажешь о нем. - Со мной иначе и быть не может, ты же знаешь, - неподготовленный человек решил бы, что он испытывает вину по этому поводу. Но Уруха чувствует только мальчишескую гордость. Это едва ли не единственное, что он знает об Аое точно: принимать нужно безоговорочно, как есть, либо всего без остатка, либо никак. - Иногда мне кажется, что я слишком много о тебе знаю, - он говорит задумчиво, будто сам с собой. - Хотелось бы меньше. - Меньше нельзя, только больше, - Аой не напоминает, значит, можно еще немного почувствовать его плечо под крепко сжатыми пальцами. - Хочешь больше? - Не хочу. Себе дороже, - Уруха пытается напомнить себе, что только что пытался его прогнать, злился в бессилии, но терпит поражение. - Ну и зря. Второй раз предлагать не буду, - обижается слишком демонстративно, ярко. - Только за этот вечер ты предложил себя уже дважды, - Уруха впервые за вечер улыбается с явным превосходством: еще бы, так подловил. - Ты считаешь? Как это трогательно. Крестики ставишь за каждый раз? - Аой всегда такой: едва испытав боль, старается сильнее ранить в ответ. - Можно сказать, только ради этого я и живу, - Уруха ухмыляется, про себя вздыхая с облегчением: напряжение момента спало, дышать стало легче, как и просто находиться рядом с ним. - Это же такая малость, - Аой не позволяет отойти далеко, практически не двигаясь, умудряется оставаться рядом. Так охотятся крупные хищные кошки, перетекают из позы в позу, подкрадываются незаметно, чтобы в прыжке вцепиться в беззащитную жертву. - Я могу... - Не можешь, - Уруха перебивает сердито, потому что действительно верит в собственные слова. - Ты ничего не можешь мне дать такого, что оправдает и окупит всю... - Всю? Боль что ли? Да ты никак в пафос решил удариться? – он ловит на лету, не дает развить свою мысль, умудряется еще и уколоть при этом, разозлить, заставить говорить и действовать импульсивно. - Да что ты за человек такой? – Уруха возмущается, позволяет своему негодованию выразиться в словах, но зарабатывает только очередную самодовольную улыбку. И где только, черт побери, учат так улыбаться, чтобы на одно движение губ реагировал весь организм? А он реагирует, скручивает внутренности в тугой, плотный ком, словно освобождает место для той тяжелой пустоты, которая сначала появляется в животе, потом занимает и грудь, не давая дышать, и даже голову, отнимая способность думать. - Такой это какой? Определись, наконец, с формулировками, - Аой просто смотрит, но от его взгляда кружится голова. Он зовет пойти с ним, и хочется согласиться. Уруха почти соглашается, когда тишина между ними разрывается телефонным звонком. - Привет-привет, - Аой смеется как-то совсем уж томно, с кошачьей ленцой, которая, того и гляди, превратится в мурлыканье. - Что у тебя? - он внимательно слушает своего собеседника, даже слегка улыбается, когда звонкий голос становится совсем уж громким. Уруха узнает и моментально закипает: этот детский восторг, всегда неприкрытый и искренний, это явное обожание, которое не может не льстить, не привлекать к себе. В какой-то момент становится даже немного обидно: неужели это все, что ему нужно? Неужели ему действительно требуется преданное поклонение? В чем тогда смысл? - Да ты там времени зря не терял, - в его голосе звучит легкое удовольствие, отчего собеседник, кажется, вот-вот потеряет сознание. Уруха не умеет так боготворить. Как бы он ни пытался изменить ситуацию, он все равно прекрасно видит все изъяны, все недостатки, все слабости. Поэтому совсем не получается восхищаться, зато так часто хочется размахнуться посильнее и вложить в удар все свои эмоции и чувства. Что его останавливает, сказать сложно. Вернее, даже невозможно, потому что совсем никто не умеет так раздражать... - Я? Я пытаюсь понять, будет ли у меня сегодня секс. Если не будет секса, будет драка, что тоже неплохо, - Аой снова искренне смеется, отчего Урухе приходится сильнее сжимать кулаки в бессильной ярости. И думается, что до безумия не хватает всего одного шага. – С кем? Всё-то тебе скажи, - Аой кокетничает даже тогда, когда его никто не видит. – Догадайся. Могу подсказать первую букву… - шаг сделан. Лимит терпения Урухи исчерпан, о чем красноречиво свидетельствует короткий, но безумно красивый полет продукта компании Apple. Уруха сам не знает, почему в последнюю секунду избирает своей жертвой ни в чем не повинный девайс. И он не хочет допускать мысли, что физически не способен причинить Аою боль. - А я бы предпочел секс, - Аой провожает свою любимую игрушку печальным взглядом: знает, что начинка слишком хрупка и не рассчитана на такое обращение. Уруха теряется, не зная, что и ответить. Он ждет ответного движения, возможной физической боли, поэтому откровенно пасует перед огорченным взглядом Аоя и его поникшими плечами. - Прости, - Уруха ненавидит себя и за этот жалкий лепет, и за неспособность пойти до конца. Теперь одна только мысль, что он едва не ударил Аоя, терзает его так, что становится физически больно. - Забей, - Аой отмахивается, бросает еще один взгляд на вполне еще целый с виду аппарат и просит: - Дашь позвонить? - Только позвонить? – Уруха недоверчиво щурится, чувствует какой-то подвох: Аой не из тех, кто просто так пройдет мимо. Он не будет собой, пока не прочтет воспитательную лекцию, в которой обязательно прозвучат и жалобы на несовершенство мира. - А ты хочешь мне еще что-то дать? – он реагирует мгновенно, цепляется за неосознанную двусмысленность, намеренно пошлит, но глаза его так светятся, что Уруха едва сдерживается, чтобы не прикрыться ладонью. Аой ослепляет его, обжигает, завораживает чередой своих настроений, каждое из которых предельное, крайнее и острое, как бритва. Уруха молчит, опасаясь давать очередной повод для насмешки над собой: почему-то только Аой умудряется на раз пробивать его спокойствие и самообладание. - Дашь? – он вдруг шепчет прямо на ухо, щекочет волосами щеку, одуряюще соблазнительно пахнет чем-то горьковато-холодным, почти незаметным за смесью табака и виски. Уруха мысленно проклинает себя за невнимательность: он даже не успевает заметить тех движений, что требуются Аою, чтобы оказаться так непозволительно близко. С запозданием приходит мысль, что будь Уруха целью хищника, его давно бы уже сожрали. - Уруха… - он уже готов возненавидеть силы, сделавшие Аоя таким невыносимым. Но Урухе и в самом деле не под силу терпеть это ожившее совершенство, неидеальное, раздражающее, порой просто чудовищное, но такое пронзительное, что из груди вышибает воздух. - Заткнись, заткнись, заткнись, - Уруха шепчет вслух эту незамысловатую мантру, обнимает себя руками, пытаясь удержаться в рамках приличий, и едва не стонет, когда Аой кладет свои руки поверх его. Он не давит, не настаивает, просто держит, отчего у Урухи слабеют колени. Он прилагает массу усилий, чтобы не расслабиться, не откинуть голову Аою на плечо, не думать, кем надо быть, чтобы сознательно отказываться от самого заветного желания. - Ты собирался кому-то звонить, - Уруха снова хрипит, откровенно выдает свою реакцию на близость Аоя и вздрагивает, когда губы нежно касаются его шеи. - Почему ты не напоминаешь мне, что я хотел тебя? – у него все так просто, что кружится голова. - Потому что… - Уруха сглатывает, готовясь солгать, но Аой опережает: - Не ври. Я чувствую тебя всего, - его руки бережно соскальзывают вниз, поглаживают, касаются красноречивого подтверждения: да, Уруха действительно его хочет. И если не прекратить это безумие, то и получит. Немедленно. Уруха знает, что сделать и что сказать, чтобы Аой отпустил его, отошел и больше никогда не приближался. И он даже открывает рот, шевелит губами, но не позволяет сорваться ни единому звуку, потому что в ту же секунду Аой снова целует его. Целует так несмело, осторожно, еле касается губами щеки, как будто через силу признается, что больше всего на свете боится быть отвергнутым. От этой открытости, наглядной демонстрации слабости, беззащитности и доверчивости Уруху трясет. Он осознанно прощается с желанием прекратить это раз и навсегда и поворачивается в объятиях Аоя. Они смотрят в глаза друг другу просто потому, что у них есть такая возможность, потому что не известно, будет ли хотя бы еще один раз. Сейчас ничего больше нет, кроме них двоих, кроме внезапно горячего воздуха, который совсем не позволяет дышать. У Урухи шумит в голове и слегка темнеет перед глазами, когда Аой все также шепотом говорит ему, что сотню раз представлял себе это. И где-то внутри остро жжет неожиданной радостью, ненормальным чувством счастья оттого, что Аой не только давно хочет того, что сейчас происходило между ними, но еще и говорит об этом Урухе. Он запросто сознается в том, что сам Уруха никогда не скажет, не сможет подобрать нужных слов, чтобы описать ту бурю, что терзает его изнутри, разрывает в клочья остатки самоконтроля и здравого смысла. Аой же как будто осознанно отключает их, действует предельно откровенно и открыто, интуитивно ощущая, что это единственный правильный вариант. Им давно пора уже целоваться, сходить с ума от так долго сдерживаемой страсти, а Уруха никак не может насмотреться. Слишком давно Аой не был так близко, и никогда прежде эта близость не была такой интимной. Никаких софитов и прожекторов, никаких восторженных воплей публики и прицелов фотокамер. Впервые в жизни они настолько наедине друг с другом, что не жалко даже, если весь остальной мир внезапно перестанет существовать. Впрочем, для Урухи он перестает существовать уже сейчас, когда Аой слегка улыбается, не размыкая губ: зрелище, за которое даже не можно, хочется продать душу дьяволу. - Потом посмотришь, - он снова смеется, и его смех рождает дрожь где-то внутри тела Урухи, парализует волю, оставляя одно единственное безоглядное желание: всегда видеть его перед собой. И если ради этого нужно от чего-то отказаться, Уруха согласен. Безоглядно и безрассудно на все согласен, потому что сию секунду Аой обнимает его и улыбается по-настоящему. Аой целует первым. Он знает, что впереди у них есть целая ночь, а потом и вся жизнь. Он не собирается спрашивать у Урухи согласия, потому что не хочет слышать в его голосе сомнение. Ему проще убедить не словами, а прикосновениями, нежностью и собственной непоколебимой уверенностью, что Уруха для него. - Ты для меня, - он сообщает это Урухе так обыкновенно, что тот не сразу реагирует, не успевает прийти в себя после первого, но уже сокрушительного поцелуя. Осознание сказанного буквально сбивает с ног. Урухе кажется, что он физически не способен пережить еще одну столь же сильную эмоцию. Он готовится умереть прямо сейчас, так и не узнав, что есть в реальности – любить Аоя. Потом, если каким-то чудом он выживет, Уруха обязательно отомстит, он подготовится так же безукоризненно, как подготовился Аой. Он отрепетирует каждое слово и каждое прикосновение, чтобы Аой потерял голову в его руках. Он обязательно все это сделает, если не задохнется сейчас от того, как Аой целует его шею, если не сгорит заживо от тепла его рук, которые уже где-то под одеждой трогают, ласкают, изучают его тело. - Ответь мне, - Аой просит, а значит, оставляет за Урухой возможность отказа, однако даже думать об этом страшно. Уруха открывает глаза – он даже не может вспомнить, когда успел их закрыть – вдыхает и ловит такой обожающий взгляд Аоя, что тут же теряет голову. Уруха возвращает поцелуи с жаром и жадностью изголодавшегося человека, он почти кусается и едва сдерживает свой напор мыслью, что все еще может причинить Аою боль. Аой же, кажется, целиком удовлетворяется таким ответом, смелеет и уверенно перехватывает инициативу. Уруха позволяет управлять процессом, потому что знает, что потом, в следующий раз, который у них обязательно будет – теперь Уруха не желает думать иначе – Аой разрешит ему все. Просто сейчас Аой лучше знает, что делать, а Урухе не хочется думать ни о чем, кроме ласкающих его губ. - Глаза не закрывай, - он еще умудряется разговаривать, держать в голове что-то, кроме обжигающего жара прикосновений. - Не могу, - Уруха вздыхает, с усилием взмахивает ресницами, чтобы хоть на секунду, но выполнить просьбу Аоя. И снова он так близко, что совершенно стирается ощущение реальности. Аой откуда-то знает, что именно нравится Урухе. Знает и беззастенчиво пользуется этим, лишая Уруху последних крупиц разума. - Ты не дышишь, - он все видит. Не только внешнее, но и внутренне, чувствует, как Уруха замирает перед каждым его прикосновением, как забывает, что кроме Аоя нужен еще воздух. Урухе безумно хочется положить ладонь поверх его губ, заставить его замолчать, чтобы не услышать вслух того, отчего так сладостно и мучительно замирает все внутри. Чтобы не сорваться самому, не испортить короткое – Уруха знает наверняка, что любое счастье умудряется пролететь за секунду, иногда не оставив за собой даже следа – мгновение, в котором они с Аоем принадлежат друг другу. Секунда безоговорочного счастья ускользает, остается в прошлом, когда Аой перестает его целовать. Уруха смотрит непонимающим взглядом, лихорадочно выстраивая в уме предположения, и где-то на краю сознания с ужасом признается себе, что ошибся, так безрассудно доверившись Аою. - Что? – такие многочисленные в голове, слова совсем не желают выстраиваться во фразы, застревают в горле, выпуская наружу один только вопрос, задаваемый даже не шепотом, немым движением губ. Но Аой понимает его, улыбается, прежде чем ответить, но Уруха уже все понимает сам, но не находит сил отругать себя за сомнения. Аой улыбается так, как не улыбался уже давно. - Ты хочешь прямо здесь? – он чуть наклоняет голову, позволяя Урухе самому подумать, насколько не приспособлен для занятий сексом паркетный пол. Уруха смущается и с преувеличенным вниманием рассматривает пол. Аой действительно ублюдок, потому что снова вызывает желание схватить его за грудки и встряхнуть так, чтобы стукнули зубы. Легкое превосходство и насмешливая снисходительность в голосе раздражают, вынуждают чувствовать себя подростком, спятившим от избытка гормонов. Аой отлично знает об этом, но не собирается ничего делать. Трепетность, предупредительность и прочая мишура не для него. Либо Уруха хочет его таким, как есть, либо им стоит попрощаться навсегда. - Здесь не хочу, - наконец выдавливает из себя Уруха, разогнав мельтешащие перед глазами картинки и фантазии. С опозданием он отмечает в своей голове и разумную мысль: Аой точно так же в его власти, хоть и всеми силами старается этого не показать. Уруха может ударить его, а может заставить сбросить маску героя-любовника. - Веди, - и снова улыбка, снова движение губ, от которого внутри все вспыхивает, разгорается. - А то ты не знаешь, куда идти, - Уруха вздыхает, пытаясь вспомнить, бывал ли когда-нибудь Аой в его спальне. И если бывал, то видел ли… - Хочу посмотреть, какую фотографию ты выбрал… - он невыносим. Он настолько бесит, что Уруха задыхается от бессилия это выразить словами: - Какой же ты… - Ублюдок. Да, я знаю. Еще, кажется, скотина, сука… Как ты там меня называешь обычно? – Уруха только чудом догадывается, что каждое из этих слов задевает Аоя сильнее, чем тот пытается показать. И что его стремление соответствовать – ни что иное, как способ хоть немного защитить себя. – Ну что ты молчишь? - Прости, - Уруха даже пытается отступить, но Аой не позволяет, молча тянет его к себе, и Уруха не может противиться этому притяжению. Не просто не может, но еще и не хочет. – Прости меня, - получается легче, искреннее и острее. Уруха буквально слышит, как от его голоса по стене, окружающей Аоя, расходятся трещины. – Юу, - едва слышно, на выдохе, полностью раскрывая себя и свою душу. Уруха понимает, что на сей раз счастье погостит у него подольше, когда под напором Аоя едва не трещат ребра. Он стискивает Уруху в объятиях, покрывает поцелуями щеку и шею. Он пытается спрятать свою маленькую слабость, о которой Уруха знает лучше других. Пытается, но натыкается на сопротивление. Уруха тоже может быть сильным. - Ничего от меня не прячь, - теперь все козыри у него. Уруха сжимает лицо Аоя ладонями и думает вслух, насколько же тот прекрасен. Уруха рассказывает все, что приходит ему в голову. Что при таком внешнем несовершенстве нельзя быть таким красивым, что Аой – совершенство в чистом виде, но это не значит, что Урухе не хочется иногда слегка подпортить картину. - В твоих глазах сейчас утонуть можно, - шепчет Уруха, жадно всматриваясь в зыбкую черноту, едва балансируя на грани, чтобы не провалиться в неё. Назад оттуда уже не выбраться, но падение сейчас кажется единственным верным поступком. Уруху сдерживает только невероятная притягательность такого решения, как бы парадоксально это не звучало. Уруха выскальзывает из рук Аоя, чтобы повести его за собой. Это чувство слишком чарующее, слишком безумное, поэтому Уруха не может отказать себе в удовольствии продлить это мгновение. Он осторожно сжимает пальцы на запястье Аоя, отодвигает в сторону вычурный браслет, с которым, кажется, Аой не расстается никогда, и слушает, кончиками пальцев пытается уловить биение пульса под кожей, но находит не сразу. Аой нервничает, его выдает собственная кровь, с силой ударяющая в стенки сосудов, как будто жаждущая вырваться. Уруха усилием воли отгоняет мгновенно обступающие его фантазии, глубоко вздыхает и делает первый, самый трудный шаг. Аой послушно следует за ним, не отступает, отчего каждое последующее движение дается легче и увереннее. Едва очутившись в спальне, Аой оглядывается и не может скрыть своего разочарования. Кажется, он и в самом деле рассчитывал увидеть собственное фото на столике у кровати. Уруха в последний раз обдумывает соблазнительную мысль оставить все так, как есть, а потом решительно проходит в комнату, хватает с кровати пульт и включает огромную плазму. Аой оборачивается через плечо и так замирает, очарованный и завороженный бесконечной чередой его изображений, скопившихся за более чем десять лет. - Я не смог выбрать, - поясняет Уруха, стараясь не думать о том, какую тайну он только что открыл. - И как ты… - теперь у них меняются роли: Аой не может подобрать слов, а Уруха превращается в хозяина положения. - С трудом, - честно сознается он и даже почти не краснеет: они уже обсудили это, хотя и не думая, что это всерьез. – Это уже третья плазма, кстати. Тебя не выдерживает даже техника, - он смеется, а Аой все никак не может поверить в то, что видит. - Я... - Не так себе это представлял? - уточняет Уруха, признаваясь себе, что произведенный эффект стоил всех его терзаний и сомнений. - Да я вообще в такие дали не заглядывал, - Аой по-прежнему честен с ним, хотя и знает, каким оружием зачастую может оказаться знание даже в такой мелочи. - Куда проще продумать до последнего слова, куда ты меня пошлешь, - под его пристальным взглядом Урухе снова становится неловко. Он думает про себя, что если загробная жизнь существует, то у него найдется немало вопросов к создателям, и плевать вверх или вниз их придется адресовать. Уруха уже знает, что спросит, кому вообще пришло в голову создать это искушение, эту ходячую провокацию, наделив ее при этом такой душой. Уруха не понаслышке знает, как сложно рассмотреть, что внутри, когда все внимание оттягивает на себя оболочка. Над Аоем, похоже, бок о бок трудились обе стороны. Аой же терпеливо ждет, хотя терпение - совсем не его сильная сторона. Более того, по напряженным плечам, по плотно сжатым губам Уруха читает, как по книге, как трудно Аою демонстрировать подобную выдержку. Это практически жертва, на которую он сознательно идет ради Урухи и возможной, все еще иллюзорной, близости с ним. Вместо ответа Уруха выключает плазму, возвращая комнате привычный, впервые уютный и теплый полумрак. Аой тут же притягивает его к себе, восстанавливает равновесие сил, а заодно и убеждает себя, что ничего еще не закончилось. И шепчет, в очередной раз перебарывая осторожность и здравый смысл: - Ты стесняешься меня с экрана? Или из жизни? - Я боюсь сдохнуть от передозировки, - Уруха обещает себе никогда даже не пробовать, снова задыхается, Аой реагирует на его признания слишком эмоционально, не рассчитывает силу, но тем больше Урухе это нравится. - Ничего не бойся, - давно ли Аой сам стал таким смелым, не понятно. Впрочем, конкретно сейчас Урухе абсолютно все равно. Его одежда исчезает, пропадает, буквально растворяется в тех местах, где его касаются руки Аоя. Он не слышит ни единого шороха ткани, потому что вдруг закладывает уши, как при сильном ветре. И кажется, что сейчас просто разорвет изнутри: все нарастающее пламя не желает умещаться в телесной оболочке, стремится прорвать ее и выплеснуться наружу. Аой же нарочно размерен, неспешен и вдумчив. Как будто сдает экзамен, демонстрирует технику и мастерство, и Урухе больно даже на секунду задуматься, на ком он его оттачивал. Он ревнует так отчаянно, страстно, просто кошмарно ревнует, особенно сейчас, когда Аой наконец принадлежит только ему одному. Как потом его отпустить? Как позволить уйти, оставив после себя только тускнеющие со временем воспоминания? Никак. - Не отвлекайся, - Аой не понимает причин задумчивости Урухи, поэтому, как обычно, обижается. Уруха давит в себе желание буквально сгрести его в охапку, чтобы зацеловать до синих звездочек в глазах, попутно рассказывая, как много Аой для него значит и как же сильно он достал своими беспочвенными обидами. А потом одна случайная мысль сметает все его порывы на корню: почему он должен отказывать себе в этом? Кто, если не он, будет прикасаться к нему всегда, а не тогда, когда у Аоя закончатся силы держаться? Кто будет оберегать его, бросаться на обидчиков, чтобы вцепиться им в горло? Уруха не собирается отдавать ничего из того, что, к счастью или нет, как знать, оказалось у него в руках. Он для Аоя. А значит... значит, и Аой только для него. И не появились еще те силы и обстоятельства, которые могут заставить от него отказаться. Это знание, давнее, уложенное где-то на задворках памяти, открывается в новом свете, вынуждает стряхнуть с себя блаженное оцепенение и решить, наконец, да или... Только да! Уруха уверенно отступает назад, тащит Аоя за собой и приглушенно ругается, когда тот неуклюже валится сверху, больно задевает локтем ребра. Куда девается та неосознанная грация и плавность движений, скопировать которую Урухе так и не удалось ни разу за столько лет? Или откуда она берется при такой комплекции? Вопросы, вопросы, вопросы... Уруха сам не знает, чего хочет больше: физического удовольствия или удовлетворения своего любопытства. Аой в этом вопросе однозначен, поэтому выбирать не приходится. Впрочем, время еще есть. - Уру, задумчивость тебе к лицу, конечно, но… - Аой не успевает закончить фразу, потому что Урухе требуется всего одно движение, чтобы изменить расстановку сил в свою пользу. В отличие от Аоя ему не нужны слова, чтобы выразить свое отношение. Он позволяет себе отбросить осторожность, с силой сжать запястья Аоя, давая ему понять, чтобы тот не мешал и, не дай бог, не вздумал комментировать. Уруха успевает еще подумать, что не лиши он Аоя связи, тот бы сейчас вряд ли устоял перед соблазном выразить свои эмоции публично. - Я удалю твой аккаунт, - хрипло бормочет Уруха, слегка прикусывает кожу на шее и с удовольствием вслушивается в срывающийся с губ Аоя стон. Когда Уруха трется щекой о его плечо, тот запрокидывает голову и с силой выдыхает. Уруха понимает, что сию секунду Аой согласен даже на это. А ведь, по большому счету, Уруха еще не делает ничего особенного. Пока не делает. Но ведь может же… Чтобы доставить Аою удовольствие, Уруха способен на всё. Аой даже не представляет себе, что кроется за этим «всё», но так только лучше, острее, чувственнее. Уруха сам задыхается в ощущениях, млеет, дуреет, теряет голову, но продолжает испытывать Аоя на прочность. Сколько раз он смотрел в его сторону, обласкивал взглядом и линию бедра, и изгиб спины, и проступающие от напряжения вены на руках и шее, и представлял, вернее, пытался представлять, но фантазия отказывала. Система перегревалась, превращая стройные мысли в каскад неясных образов, от которых сладко тянуло внутри и хотелось совершенно по-идиотски улыбаться. - Уру, - Аой умудряется произнести это имя, даже не личное, обычное сценическое прозвище, так томно, будто мурлыкая, отчего Уруха окончательно слетает с катушек. Все объяснения, разговоры, выяснение отношений и обсуждение дальнейших перспектив – всё потом. Может быть. А может, небо сейчас обрушится на землю, и эти поцелуи, эти ласки, эта нежность, замешанная на страхе причинить боль, - последнее, что останется. Уруха согласен на такую модель апокалипсиса, потому что лично для него конец света уже наступил. Нормальная реальность перестала существовать в ту же секунду, когда в ней появился Аой, хотя Урухе и понадобилось некоторое время, чтобы принять и осознать этот факт. - Уру, - и снова ударяет по оголенным нервам этим шепотом, заставляет подумать о том, что Уруха никогда прежде не видел его таким. Мечтал, представлял, но не видел никогда. Затуманенный взгляд, приоткрытые губы, нервно бьющаяся на шее жилка – это все не постановочное, живое, настоящее, благодаря Урухе и для него одного. И можно не только смотреть, изнемогая от бессильной ревности и отчаяния, но и беззастенчиво прикасаться, брать то, что так щедро предлагают хотя бы эти губы. Уруха движется вперед, уже не думая, что его в любой момент могут остановить. Все предохранители полетели еще тогда, когда Аой впервые позвал его, дал понять, что нуждается в его внимании. Уруха только с виду такой отстраненный и холодный. Иначе рядом с Аоем, недоступным и не принадлежащим ему, просто не протянуть. Теперь же можно, наконец, стать собой, вложить свои эмоции и чувства во что-то кроме музыки и быть уверенным, что тебя поймут правильно. Аой понимает, улавливает скрытый смысл на лету: он всегда чувствует слишком остро, буквально на грани и совсем не умеет закрываться, предпочитая обороняться словами. Аой отвечает ярко, остро, так горячо и пронзительно, что хочется кричать от распирающих ощущений. Одновременно хочется еще и слышать каждый вдох и выдох, каждый шорох, который рождается под беспорядочными движениями его рук, каждый стон, который никак не желает срываться в полный голос. Урухе кажется, что он не переживет эту ночь. Сознание распадается, множится, позволяя одновременно и доставлять удовольствие Аою, до мелочей отмечая его реакцию, и сходить с ума самому, и успевать думать, что такого просто не может быть. Не может, но происходит. Аой даже не шепчет, просто беззвучно шевелит губами, но Уруха умудряется разобрать, что именно тот пытается сказать. От этого его буквально начинает трясти, отчего ритм движений сбивается, утрачивает прежнюю размеренность и превращается в откровенный хаос. Внутри и снаружи один и тот же водоворот звуков и красок, ощущений и прикосновений. - Юу… - Уруха выдыхает, зовет с собой и падает вниз с головокружительной высоты: такую сокрушительную силу имеет взгляд Аоя, в котором отчетливо можно разобрать только любовь. Падение не может длиться вечно. В какой-то момент ощущение полета исчезает, мягко сменяясь расслабленностью и негой. Уруха осознает, что сию секунду ему проще умереть, чем хотя бы элементарно пошевелиться. Аой пытается сказать что-то возмущенное, ерзает, безуспешно силясь Уруху если не спихнуть совсем, то хотя бы немного подвинуть. Уруха игнорирует старания, более того, только сильнее прижимает извивающееся тело к постели и неспешно смакует мысль, что вот сейчас самое время умирать: вряд ли когда-нибудь он будет счастливее. Или все-таки будет? Аой осознает бесплотность своих попыток и меняет тактику: целует Уруху в шею и плечо, где может дотянуться. Уруха оживает моментально, приподнимается на руках, чтобы своими глазами убедиться, что ему не мерещится такая активность, и натыкается на полный самодовольства и неприкрытого превосходства взгляд Аоя. - Сам напросился, - зачем-то сообщает Уруха, хотя и отдает себе отчет, что Аоя этим не напугать. Тот улыбается как человек, который пошел ва-банк, рискнул всем и выиграл. Уруха, конечно, то еще сокровище. Но и Аой далеко не подарок. Вернее, не так. Подарок, но не для всех. Для кого-то одного, для того, кто умеет смотреть не только глазами и видит не только яркую обертку. Уруха не может поверить до конца, что он и есть тот самый единственный, но решает, что подумать об этом можно и позже. Как и о том, что утром придется одновременно сочинять завтрак в условиях пустого холодильника, впервые за долгое время ожидать, пока освободится ванная, и лихорадочно придумывать причину, объясняющую, почему они опоздают на репетицию минимум на два часа. А ведь они обязательно опоздают, потому что Уруха не представляет, как можно предпочесть работу, даже любимую, Аою. Руки будет сердиться, Кай острить и строить предположения, а Рейта угрюмо наблюдать из угла, но Урухе плевать. Все, что его по-настоящему волнует, умещается в темных глазах, все еще обметанных черными кругами. И нужно будет обязательно проконтролировать, чтобы Аой выспался, а лучше хорошенько отдохнул где-нибудь на побережье. А еще выбросить его дурацкие очки и шляпы: Урухе хочется бесконечно смотреть на Аоя, чтобы запомнить, заучить наизусть каждую черточку, чтобы закрывать глаза и видеть его так же ясно, как сейчас. Ах да, и откормить немного, чтобы не щеголять россыпью синяков после каждого занятия любовью. А впрочем, ему бы научиться разжимать руки, отпускать Аоя от себя хоть на несколько часов и не дергаться, не дрожать от слепящей ярости и ревности, не представлять методичное убийство тех, кто смел даже просто помыслить о том, чтобы Аоя обидеть, поддеть или уколоть. Аой для него, Аой принадлежит ему и, что самое главное, признает это. А больше Урухе ничего и не нужно. Разве что кое-что совсем несбыточное: чтобы Аой забыл свой пароль от twitter.