Душа солдата

Мириадами цветных огней светили звёзды на небе. Здесь, внизу, отражая блеск небесного свода, жалким подобием горели многочисленные факела и каганцы. Двигавшиеся чинной, симметричной процессией, они плыли в ночном воздухе, неспешно поднимаясь от основания холма к его вершине. Длинная цепочка огней шла вытянутым серпантином, и кроме шума шагов, ничто не нарушало тишину, воцарившуюся в округе. Казалось, никто из этого шествия не осмеливался проронить ни звука. Сегодня страна хоронила своего генерала. Сегодня сын хоронил слишком рано ушедшего отца. Он был одним из тех, кто нёс продолговатый ящик с телом. Тащил за одну из четырёх жердей, несмотря на свой ранг и чин, несмотря на то, что мог поручить любому солдату этот тяжёлый груз. Бенави, сын Тариконны. Облачённый в неизменный синий плащ, со всеми воинскими регалиями, как и подобало в такой день, в боевом облачении и с мечом на поясе. Его густые тёмные волосы спускались чуть ниже подбородка, а зелёные глаза буравили тропинку под ногами отсутствующим взглядом. Он шагал молча, стиснув зубы и дожидаясь, пока процессия достигнет вершины. Куро, верный друг и правая рука, шагал рядом, разделяя нелёгкую ношу, ещё два солдата тащили гроб сзади. Этим троим Тариконна был отцом в ничуть не меньшей степени. Первый полководец Кесинакольпе, первый меч императора, он нашёл свой конец вдали от поля битвы, не среди своих верных детей. Иные сказали бы, что это была глупая, бессмысленная смерть. Кое-кто из столичных придворных уже успел язвительно отметить, что генерал поступил на редкость глупо и опрометчиво для прославленного полководца и члена воинского сословия. Но Бенави знал, что его отец погиб, исполняя свой долг в той же мере, что и всю свою жизнь. И даже немного больше. Этой гибели не должно было случиться, и не было бы преувеличением сказать, что она потрясла всю страну и весь императорский двор. Никто не ждал, что это произойдёт при таких обстоятельствах. К отлучкам Тариконны из столицы все были привычны: раз в год стареющий генерал неизменно ездил в места, где родился, чтобы навестить усопших родителей и поставить пару благовонных палочек в курильницу на их могиле. Ездил без всякой охраны, обычно брал с собой лишь жену и сына. Но Конкани сильно заболела в этот раз, а Бенави был с поручением на границе: он и сам уже был видным командиром, и многие пророчили его на место отца, когда тот оставит дела. Поэтому Тариконна поехал один. Кто бы мог знать, что, возвращаясь в столицу, он застанет шайку разбойников за нападением на деревенский обоз? Кто бы мог знать, что кинется их защищать с мечом в руке, вместо того чтобы избежать неприятностей? Те, кто видел, как он погиб, говорили потом, что лишь благодаря ему сумели спастись. Он положил двух или трёх бандитов, прежде чем погиб в неравной схватке. Люди, которых он защитил, вернулись на то место с сородичами уже потом, когда разбойников след простыл, и перенесли тело в свою деревню. Только там кто-то узнал прославленного полководца и отправил в столицу гонца. Повозка с телом сильно задержалась, и процессия, собравшаяся ещё засветло, двинулась с места лишь недавно. Император Инкара, прибывший в своём неизменном паланкине, на удивление безропотно ждал всё это время, и хотя бы за это Бенави отдавал ему должное. Их с отцом нельзя было назвать друзьями, но молодой полководец готов был поклясться, что император испытывал если не горечь, то искреннее сожаление по поводу гибели Тариконны. Провожать генерала в последний путь пришёл весь императорский двор: были здесь и генералы Хаккетек и Нобутора, и первый советник Яннеке, и даже казначей Ситекка, хотя, казалось бы, чего уж ему делать здесь. Солдатам и командирам, пришедшим проститься со своим полководцем, не было числа. Сам Бенави получил известие о произошедшем на пути в столицу и выехал налегке, на самых быстрых воптарах, сопровождаемый только Куро и своей «личной гвардией», лишь бы успеть. И только его матери, седеющей мудрой Конкани, не было здесь. Бенави догадывался, почему, но всем неизменно говорил, что матушка всё ещё слишком слаба здоровьем. Хотя реальная причина, как ему казалось, была совершенно в другом. И вот эта траурная процессия шла к вершине большого холма, озаряемая светом факелов, и при взгляде со стороны легко было подумать, что это не люди, а духи явились в этот мир, обернувшись морем несметных огней. Вскоре солдаты начали выстраиваться ровными шеренгами невдалеке от погребального костра, заранее сложенного и охраняемого гвардейским караулом. Наконечники копий блестели в отблесках живого пламени. Затем опустили и гроб. Инкара наконец сошёл со своего паланкина, встав рядом с Бенави и негромко обменявшись с ним парой слов. Куро застыл подле товарища немой статуей, лишь раз переглянувшись с ним. Священник Вицурунемитеи, согласно традиции, совершил обряд очищения и прочитал надгробное слово. Пришла пора и другим заговорить, провожая Тариконну последним словом. Говорили много, всё чаще сбиваясь на панегирики, которые Бенави казались фальшивыми. Он ни мгновения не сомневался, что многие из говоривших были только рады уходу отца, ведь с его смертью освобождался и важный придворный чин, и вне зависимости от того, кто занял бы его теперь, это означало скорые подвижки во всей иерархии. И вся эта напускная печаль, все эти сожаления и причитания, все эти ненастоящие слёзы были лишь затем, чтобы показать всем окружающим, насколько «скорбит» говоривший – провести своеобразное представление, само по себе бывшее почти ритуалом, искони заведённым среди придворных. И сейчас они не скорбели по усопшему, но показывали себя перед вышестоящими. Порой даже говорили особыми, ненавязчивыми фразами – полунамёками той или иной степени продуманности, которые для знающего и внимательного уха не могли остаться незамеченными. Бенави взирал на всё это с каменным лицом и застывшим взглядом, временами отвлекаясь на звёздное небо. Он не проронил ни единой слезы. Лишь несколько раз молодой полководец уловил искренность в голосах говоривших, лишь несколько раз увидел настоящие слёзы. Генерал Нобутора, всегда сдержанный и волевой человек, практически разрыдался, когда произносил последние слова над телом друга. Сам Бенави говорил кратко, сдержанно, и совершенно ровным голосом, что, в сущности, никого не удивило: он успел прослыть как человек на редкость хладнокровный и твёрдый, кое-кто говорил даже, что он был начисто лишён всяких сильных эмоций. И в определённой мере это даже было правдой. Но Бенави почти успел обезуметь от того, какой болью отдавалось в груди каждое слово, и как шумно колотилось внутри его сердце. К горлу подступил такой ком, что стало тяжело дышать. И разве что Куро заметил, как изменилось лицо его друга, когда тот вернулся в строй провожавших. Когда всё, что могли сказать, было сказано, когда все уже подошли к усопшему в свой черёд, гроб заколотили. Под плавно набиравшие силу звуки литавр и бесчисленных колокольчиков, под звонкое песнопение священников, совершили церемонию воскурения. И когда погребальная музыка достигла своей кульминации, когда руководящий церемонией священник уже не выпевал, но выкрикивал слова на фоне хора своих помощников, костёр наконец воспламенился. Набиравший силу огонь медленно объял его, и вскоре языки яркого бушующего пламени забили в высоту, рассыпая вокруг ворохи искр, а голос огня влился в песенный хор. Бенави не мог оторвать взгляда, даже когда глаза уже устали смотреть. Он надеялся, что проронит хотя бы одну слезу на церемонии, но этого так и не случилось. Вместе с жаром огня, вместе с танцующими рыжими сполохами, душа его отца уносилась к звёздам. Когда все расходились, погрустневший Куро посмотрел на Бенави таким взглядом, какого тот прежде не видел: никогда в глазах его друга не было столько горечи и затаённой злобы. Настоящий великан, почти на голову выше Бенави, который и сам был ростом повыше среднего, он отличался мощным телосложением и громким голосом с хрипотцой. Его короткие тёмные волосы были вечно всклокочены, а левую глазницу пересекал длинный, застарелый шрам, оставшийся ещё с давней кабацкой драки. Глаза его, как и вся физиономия, постоянно были весёлые, с искоркой задора: именно поэтому было необычно видеть на лице Куро такую печаль и тоску. – Ну вот и проводили, – со вздохом произнёс он, покосившись на урну с прахом в руках Бенави. – Ты как, генерал? – Буду в порядке, – бесцветным голосом ответил тот, на мгновение прикрыв глаза. – Но сказать честно, давно не испытывал ничего подобного. У меня внутри как-то на редкость пусто. И от этого страшно. – Держись, друже. Это я тут, чёрт возьми, чуть не расплакался. Только вся эта мельтешня из придворных прихвостней… Не знаю. Он бы вряд ли хотел такого. – По крайней мере, он будет похоронен там, где всегда желал. И, по крайней мере, он погиб, выполняя свой долг, что бы кто ни думал при дворе. Куро стиснул зубы и положил руку на плечо молодого полководца. – Я найду этих ублюдков. Я лично их найду, генерал. Можешь не сомневаться. Бенави вздохнул и молча кивнул товарищу, благодарственно глядя ему в лицо. – Пойдём, – произнёс он наконец, сдвигаясь с места. – Отнесём урну домой, к матушке. – Да. Только мне как-то, наверно, неудобно будет. Всё-таки член семьи, а я слегка чужой. Бенави едва слышно усмехнулся. Не оборачиваясь, он произнёс: – Ты, Куро, давно стал нам близок куда больше, чем ты можешь представить. *** К тому времени, когда они возвратились в город, ветер уже нагнал с запада облака, и начался несильный дождь. Бенави, отперев ключом дверь родительского дома, впустил Куро и вошёл сам, поспешно закрыв за собой. А потом молча прислонился к стене, прислушиваясь к поутихшему шуму дождя с улицы и глядя словно бы в никуда. Урну с прахом отца он всё ещё держал в обеих руках. – С тобой всё хорошо, друже? – спросил Куро, избавляясь от обуви. Бенави просто молча кивнул. На пороге соседней комнаты возник женский силуэт: их вышла встречать сама Конкани. Женщина не самого выдающегося роста, она обладала стройным для своих лет телом, а лицо всё ещё сохраняло красоту, хотя возраст и был по нему заметен. Лишь несколько прядей длинных чёрных волос, собранных в пучок на затылке, уже окрашивались белизной. Скрестив руки и слегка улыбнувшись вошедшим, она кашлянула и сказала: – Добрый вечер, мальчики. Всё уже завершилось? – Добрый вечер, госпожа Конкани, – поприветствовал её Куро, поклонившись. – Да, проводили господина Тариконну, как подобает. Как вы себя чувствуете? – Уже получше, дорогой, спасибо. Я, как видишь, ещё болезная, но это уже ничего. – Здравствуй, матушка. Куро может у нас остаться ненадолго? Конкани раздражённо отмахнулась: – Ради памяти твоего отца, не задавай глупых вопросов. Он может оставаться, сколько захочет. – Спасибо, госпожа Конкани! Та в очередной раз улыбнулась Куро, и было даже незаметно, насколько тяжело ей вообще было сейчас улыбаться. – Я сейчас заварю чай, посидим немного. А пока давайте поставим урну на алтарь. Бенави кивнул и подошёл к матери, бережно неся прах отца в руках. Он видел, как резко дёрнулись её скулы, а лицо исказилось гримасой боли. Часто дыша и всхлипывая, Конкани буквально выдавливала из себя слова: – Ну вот… и всё… всё, что осталось от моего… милого Тари. Она не смогла больше сдерживать себя и расплакалась, зажмурив глаза. Бенави обнял мать, прижав к себе, и та закинула ему руки на шею, содрогаясь от плача. Он чувствовал биение её сердца, ощущал, как она вздрагивает всем телом и судорожно втягивает в себя воздух между приступами, и впервые за весь день ему и самому по-настоящему захотелось плакать. Он лишь зажмурился и ещё сильнее обнял мать. Хотелось без остановки шептать ей на ухо слова, говорить хоть что-нибудь, лишь бы успокоить, но Бенави знал, что никакие слова сейчас не помогут, и ощущение собственного бессилия пронзало его насквозь. Всё это было на редкость неправильно. Он всегда знал где-то в глубине души, что этот день когда-нибудь придёт, но, как и всякий человек, не готовил себя к этому заранее: острое нежелание даже допускать мысли об этом предотвращало любые подобные попытки. И сейчас, столкнувшись с беспощадной и неумолимой реальностью, он делал всё, что мог, но как ни старался, не мог унять тоску и горечь, охватившие душу. Только способность держать всё это взаперти, в клетке собственного «я», позволяла ему сохранять лицо. Борьбу с чувствами и с собственными демонами он вёл исключительно внутри себя, никому не позволяя туда заглянуть. Куро учтиво и терпеливо стоял в стороне, не смея заговорить первым. Через какое-то время немного успокоившаяся Конкани шумно втянула носом воздух, отстраняясь от сына, и, перестав всхлипывать, произнесла с какой-то горькой иронией: – Ну всё, всё. Теперь, когда я себя перед гостем опозорила, пора бы и порядок знать. – Матушка… – Ну что вы в самом деле, госпожа Конкани! Я всё понимаю. Я и сам на похоронах чуть не расплакался, – кавалерист по привычке почесал затылок. – Не будь ко мне снисходителен, дорогой, – вымученно улыбнулась женщина, вытерев слёзы. – В конце концов, я вдова не кого-нибудь, а первого генерала. Пойдём. Поставим урну и помолимся Вицурунемитее за его душу. Они перенесли урну на положенное место, где ей предстояло находиться ещё некоторое время, прежде чем быть закопанной в могилу. Совершили все необходимые ритуалы и, не говоря друг другу ни слова, проследовали к столу. Лишь когда они глотнули ароматного зелёного чая, напряжение, царившее в доме, понемногу спало. Присутствие Конкани тоже сказалось не в последнюю очередь: она не сгущала краски и старалась увести настроение в приподнятую сторону, иногда даже посмеиваясь, горько и сдержанно. Двум друзьям ничего не оставалось, кроме как последовать её примеру. Говорили о всяком, в основном об усопшем и о той жизни, которая царила вокруг него, обо всём хорошем и славном, что оставил он после себя. Куро порывался было уйти, когда закончился дождь, но один лишь укоризненный взгляд со стороны Конкани заставил его посмеяться и поблагодарить женщину за возможность остаться на ночь. Вскоре он удалился спать, оставив друга наедине с родительницей. Задвинув за собой бумажную дверь, Бенави вздохнул и выразительно посмотрел в глаза матери. Он многое хотел сказать этим взглядом, и Конкани поняла его безошибочно. – Я говорила тебе тысячу раз: он хороший друг. Держись за него – теперь ещё крепче, чем прежде. – Буду, – он прошагал к столу и устроился подле матушки. – Знаешь, всё-таки намного легче, когда он рядом. Особенно когда… – он не договорил, силясь подобрать слова. – Особенно когда всё вокруг напоминает кошмарный бред? – Именно. И Куро… он из тех, кто просто поможет и будет рядом и… не будет задавать вопросов. А это всё… Да, это как сон. Отец получил проводы по первому разряду, но я раз за разом ловлю себя на мысли, что было что-то очень неправильное во всём этом. Конкани понимающе закивала. Глянула в сторону, о чём-то задумавшись, и проговорила: – Они сказали хотя бы что-то хорошее? – Едва ли. Нобутора – он да, но он был его другом. Яннеке сказал кратко и ёмко, но в нём я не сомневался. Император… – Бенави вздохнул, – Император произнёс не больше и не меньше, чем можно было ожидать. Остальные… не слишком. Много пустословия ни о чём. – Я знала, что так и будет. Меня там не было, но я могу себе представить. Кучка мерзавцев и плакальщиков, которым нет до него дела и которые со дня на день вцепятся друг другу в глотки за его место. «Давайте, смотрите на меня, смотрите, как я скорблю». О да, – она усмехнулась. – Не каждый день хоронят первого генерала. – Ты ведь поэтому не пошла туда? Они пересеклись взглядами, и женщина кивнула, прикрыв глаза. Выражение её лица немного изменилось. – Я просто знала, что не смогу смотреть на эту стаю стервятников. Я слишком хорошо научилась видеть ложь. И мне там попросту было бы тошно. Поражаюсь, как ты можешь переносить этих напыщенных болванов. – У меня нет выбора. Отцу тоже приходилось их сносить. – И много из этого вышло? Кто его там оплакивал, кроме Куро и Нобуторы? – У него были его верные солдаты, матушка, – парировал Бенави. – И как по мне, их любовь и слёзы стоят куда больше, чем всё остальное. – Ты прав, – кивнула Конкани, улыбнувшись. – Да, ты совершенно прав. Но всё же обидно. Я говорила ему, что нужно держаться подальше от этой своры. Что нужно тоже иметь клыки и отвечать на насмешки. Не поддаваться на провокации это одно, но сыпать перед ними любезностями? Всё одно, что перед свиньями бисер метать. В поле ты первый меч и первый генерал, а здесь? Что толку, если ты не можешь даже рявкнуть на них, когда надо? Но нет, он всегда был, как скала, всегда терпел. И ты, гляжу, по его стопам идёшь, – в её голосе слышалась укоризна. – Я считаю, что быть непоколебимым – это пример, достойный того, чтобы ему следовать. – Не о том я говорю, сынок. Но, впрочем… пускай. Скажи мне одно: наш император хотя бы воздал ему должное? – Да. Он пребывал в скорби и оплакивал отца, как друга, – совершенно спокойно сказал молодой генерал. – Ясно. А теперь посмотри мне в глаза и скажи правду. У Бенави ёкнуло в груди. Он послушно поднял взгляд и пристально посмотрел в глаза матери. – Ты действительно хочешь это знать? – Если бы я хотела, чтобы мой сын говорил, как каждый первый придворный, я бы сказала об этом. – Император действительно очень сожалел о его смерти. Не могу сказать, что он выглядел скорбящим, но он был очень расстроен. Ты ведь и сама понимаешь, что это наибольшее, чего можно было ждать. Конкани характерно хмыкнула. – Понимаю. Только не могу смириться. Я всегда считала, что он заслужил большего. И императору следовало бы оплакивать его, как друга, а не как инструмент, который сломался. – Император отнюдь не относился к отцу как к инструменту, – покачал головой Бенави. – Во многих вопросах, особенно в час нужды, он полагался на него не только как на полководца, но и как на советника. И должен заметить, что Его Величество всегда награждал отца по заслугам. А касаемо недоброжелателей… Ты ведь знаешь, матушка, не всегда мы можем позволить себе говорить и делать то, что хочется, и что иногда следовало бы. Если действовать опрометчиво, можно быстро лишиться императорской милости. – Знаю. Не стоит мне об этом напоминать, сын. Но только ведь вот как получается: вроде служишь ты своему даймё, но чуть что – и твоя голова полетит так же быстро, как и любая другая. Выходит, не мог он положиться на своего господина? Не мог доверять ему до конца? Может, тебе следует вынести из этого урок? – Матушка, нам правда не следует заводить этот разговор. Это было бы попросту некрасиво. А свои выводы я уже сделал, но о них говорить не буду, даже здесь. Я не в том положении. – Любой человек всегда в положении рассуждать, Бенави. Но знаешь, да, ты прав, нам действительно не стоит заводить этот разговор: ты начинаешь говорить, как придворный, меня это расстраивает, и толку с этого мало. Так что быть посему, – с отзвуком иронии прибавила она. Стало тихо на некоторое время. Бенави понимал, что его мать говорит правильные, абсолютно верные вещи, но не мог признаться себе в том, что соглашается с ней. А возможно, попросту боялся признаться, и от этой мысли ему сделалось жутко. Водоворот мрачных, почти крамольных дум грозил увлечь его в пучину с головой, и очень скоро перед его глазами снова предстал облик отца, а следом – отблески погребального костра, навсегда оставившие свой оттиск в его памяти. В какой-то момент Бенави непроизвольно сжал кулак, и, уперев взгляд в столешницу, покачал головой и произнёс: – Матушка… Мне тоже нелегко. И мне тоже обидно. Но больше всего я сожалею попросту о том, что его больше нет. Конкани с грустной улыбкой посмотрела на сына и положила обе ладони на кисть его руки. Он сразу ощутил разлившееся по жилам тепло. – Я тоже. У меня сейчас всё сердце в крови. Просто я волнуюсь за тебя, сынок. Он мелко закивал, переплетая пальцы своих рук с материнскими. – Больно оттого, что он больше не скажет мне ни единого слова и не поможет советом. Я не глупец и могу думать собственной головой, но без него… всё попросту не будет прежним. – Не будет, – Конкани снова чуть не сорвалась на плач. – Это тяжело, Бенави, я знаю. Ты справишься. Мы с Тари вырастили достойного сына. – Знаешь, что самое обидное? – сказал Бенави после недолгого молчания. – Они все говорили, каким он был великим человеком, но никто, кроме Яннеке, ни слова не сказал про то, как он погиб. В том смысле, что… – Я поняла, да. Что он вступился за крестьян и продал свою жизнь зазря, а как же. Да ещё и погиб не славной смертью, а от рук каких-то бандитов, и по своей воле, да. Крестьяне же у нас не люди, а так, пустое место, они что, за них и вступаться не стоит. Я наизусть всё это знаю. Конечно, неправильно как-то получается: хоронить первого генерала и говорить, что он погиб, защищая чернь. – Они забывают, что крестьяне – это тоже наша страна, и отец погиб, исполняя перед ней свой долг как воина. Только Яннеке про это сказал. И это всё неправильно. – А знаешь, почему? Потому что он понимает, что страна – это не только императорский двор и кучка даймё. Он, конечно, тот ещё хитрый лис, но кое-что понимает в этой жизни. И твой отец тоже это понимал. Ты только помни об этом всегда. – Я буду помнить, матушка. Конкани слегка посерьёзнела и, дёрнув подбородком, спросила: – Кого они хотят поставить первым генералом? – Пока об этом слишком рано говорить, – ответил Бенави, чувствуя, как у него немного отлегло от сердца. – Они уже всё равно начали. Ты был в этой придворной толпе несколько часов и не разузнал, какие слухи и разговоры ходят? – Разузнал. Я собираю сведения. Если я всё правильно расценил, получается, что я один из первых кандидатов. Есть ещё Хаккетек, Муннеке и Нобутора, но последний не особо рвётся на это место. А если верить Яннеке, по всему выходит, что симпатии императора на моей стороне. – Вот и хорошо. Будь готов к тому, чтобы встать на его место. Ты ведь понимаешь, какая ответственность ляжет на тебя в этом случае? – Более чем. Я готов её принять. – Бенави, запомни одно, пожалуйста. Я даже так скажу: ты говоришь, что сделал свои выводы. Человек ты у меня далеко не глупый, поэтому я примерно представляю, какие выводы ты сделал. И мы с тобой… оба знаем, что времена предстоят суровые. Стране сейчас очень тяжело. С загнивающей верхушкой – так тем более. Поэтому, пожалуйста, сделай для неё всё возможное. Для всей страны, которую защищал твой отец. А ещё… ещё слушай своё сердце и не бойся поступить правильно, когда это будет нужно. Не бойся поступить, как следует. Потому что от этого будет зависеть гораздо больше, чем только твоя жизнь. Бенави многозначительно кивнул и посмотрел в глаза матери. – Я постараюсь быть достойным памяти отца. Этот долг мне с собой до конца нести.