Ах, Анна!

− Гордыня − воистину королевский грех. − Потому что у венценосных особ есть к нему основания? − Нет, ваше величество. Потому что некому напомнить им о смирении. Королева Анна вся состоит из одной гордыни − от короны до расшитых жемчугом туфелек, от надменной улыбки до небрежно поигрывающих длинным пером пальцев. Следует признать, что гордыня ей к лицу, хотя Ришелье, как духовное лицо, не должен говорить этого вслух. − Раз уж мы с вами беседуем о грехах, − в словно нарисованной, всегда неизменной улыбке мелькает вдруг откровенная, очень живая насмешка, − как насчет прелюбодеяния, монсеньор кардинал? − О, этому греху подвержены все, от королев до мельников, − задумчиво, стараясь удержать некий философский тон, отвечает Ришелье. − Любовь уравнивает всех, будь то возвышенная любовь к Вседержителю или плотское вожделение ближнего своего. − Почему мельников? − теряется королева. − А почему нет? Зов плоти все слышат в равной мере, поверьте, ваше величество, − Ришелье склоняется, целуя белоснежное, резко пахнущее амброй и мускусом запястье. Не министр и не духовное лицо − мужчина, тоже подвластный зову плоти. − Впрочем, отрадно видеть, что первая часть моей сентенции вопросов не вызвала. − Вы несносны! − пушистое перо дразняще касается щеки − намек на пощечину или на ласку, не понять. − И потому вы меня наказываете? Флирт с королевой − опаснее, чем рекогносцировка под пулями, пьянит не хуже вина и завораживает, как любая игра с огнем. Дьявольский соблазн. Но если битвы с дьяволом − святая обязанность духовного лица, то борьба за влияние на королеву − вечный долг первого министра. Так делается политика, так возвышается Франция. Когда их беседы успели превратиться в опасные, полные огня пикировки? Прежде были лишь яд и ненависть − куда они ушли, почему? Ришелье, знаток человеческих душ, не знает ответа. Воистину женская душа отличается от человеческой − не только изначальной порочностью, но и немыслимой, запредельной загадочностью. Ева и Лилит − ужасающая смесь. − Глядеть в ваши глаза, ваше величество, все равно что заглядывать в бездну. Единственный шаг ближе, чем следует, и ты падаешь в пропасть. − И даже молитва не поможет удержаться? − Увы. Нарисованная улыбка вновь оживает на краткий миг, наполняясь искренней гордыней. О, женщины! − Однако, монсеньор, в падении, наверное, есть своя прелесть? Иначе вы не пытались бы делать тот самый последний шаг. Снова поцеловать запястье, а после − каждый палец, по очереди, не прикасаясь к тяжелым перстням. Целовать перстни уместно было бы ей, но не ему. − Конечно, ваше величество. Ведь до тех пор, пока не разобьешься о скалы, падение − все равно что полет. − Но желать полета − тоже гордыня, разве нет? Ее смех − густой, вязкий и неприятный, как будто на дне той самой пропасти − не камни, а болото. Пожалуй, пикировка затянулась. Быть может, имеет смысл признать себя проигравшим, сдаться на милость королевы и женщины − и посмотреть, кто возьмет в ней верх, какому греху она предпочтет уступить. Ришелье молча целует ей руку, задерживая поцелуй дольше, намного дольше, чем следует. Гладит пальцами тыльную сторону ладони, словно невзначай. Резкий аромат мускуса кружит голову. Королева томно вздыхает, роняет перо на стол: − Ах, мне дурно. Проводите меня в спальню, монсеньор. Весьма откровенно. И довольно странно, что после жеманного красавчика Бекингэма, после еще нескольких любовников не настолько блистательных, однако умеющих ублажить самую взыскательную даму, королева вдруг обратила ищущий взор на Ришелье. Болезненного, увлеченного делами, а не дамами, пусть молва и утверждает обратное, и к тому же − ее политического врага. «В том и секрет, − мысленно усмехается Ришелье, − наша милая королева возомнила себя Далилой, и любовное свидание − всего лишь еще один раунд борьбы за влияние». В спальне душно, аромат благовоний слишком насыщен и резок, и Ришелье медлит на пороге − на мгновение его охватывает малодушное желание бежать. − Ну что же вы? − торопит королева. Она кажется довольной: возможно, приняла заминку за нерешительность, за благоговение перед ее положением? В конце концов, не каждому достается счастье получить любовь Анны Австрийской. Даже ее супруг лишен этой привилегии. − Я слишком взволнован той честью, что вы мне оказали. Ваше величество… Анна. − Я верю, что вы оправдаете ее, монсеньор. − Ах, Анна! − Сейчас будет уместно осыпать поцелуями ее запястья, белые, резко пахнущие мускусом. Парчовый рукав, густо усыпанный жемчугом, царапает щеку, на ум приходит комплимент: − Ваша коже сияет чище этого прекрасного жемчуга, − женщины любят подобные сравнения, и королева не исключение. Сказать по правде, Ришелье знал одно исключение… лишь одно. На плотной парче столько жемчуга и золота − платье, наверное, лишь немногим легче кирасы. Сияющая драгоценная броня, скрывающая вожделенные прелести. Несмотря на свой сан, обнажать женские ножки Ришелье умеет недурно − всякое в жизни случалось. Анна почти падает поперек кровати, шуршит парча, в пене кружев появляются лодыжки, колени, бедра. − Как Афродита из пены морской, − и кожа нежная, мягкая, − о, моя королева! А она страстная женщина! Погладить коленку, провести ладонью вверх по бедру − и уже стонет, не скрывая желания. Неудивительно, что так легко пала в объятия Бекингэма. Но, говоря откровенно, затягивать любовное свидание не хочется. Королева Анна безусловно красива, пылка, и постельные утехи с нею весьма пикантны, но Ришелье предпочитает другой тип женщин. И сейчас, ублажая королеву, он вспоминает другую. Тоже страстную, пылкую, но всегда готовую пренебречь мужскими ласками ради дела. Не чуравшуюся плотских утех, но никогда не терявшую голову. Настоящую дочь Евы и Лилит − куда до нее королеве! Ее кожа тоже была бела, лишь в единственном месте испорчена позорным знаком − ему единственному, посвященному в ее тайну, скованному тайной исповеди, она разрешала целовать свое плечо. Она была непревзойденна в жеманных женских играх, но с ним единственным позволяла себе быть искренней. Иногда ему даже казалось, что она любит его, хотя сама она утверждала, что разучилась любить. − Ах, Анна, − забывшись, потерявшись в горько-сладких воспоминаниях, шепчет Ришелье. Анна де Бейль, единственная, с которой он и в самом деле падал в бездну и взлетал в небеса. − Единственная моя, Анна. Единственная, из-за которой он едва не поддался самому страшному для министра искушению − забыть о благе страны ради мести. Сытый, довольный смешок возвращает из страны грез в сей бренный мир, но сладостного видения еще хватает для того, чтобы удержаться на пике удовольствия. Светлые кудри, разметавшиеся по подушке − не эти, тронутые рыжиной, а цвета белого золота. Взгляд, в мгновения наивысшего наслаждения делавшийся ясным и радостным. Запах − не душные благовония, не амбра и мускус, искушающие плоть, а чистый, свежий аромат лаванды. − Ах, Анна, − уже осознанно повторяет Ришелье. Пик наслаждения пройден, взгляд королевы полон животной сытости и истинно женской гордыни. Право же, удачное совпадение. Его Анна оценила бы иронию. А с королевой, уверенной, что Ришелье всецело подпал под ее чары, можно будет хорошо поиграть. На благо Франции, конечно. Только для блага Франции…