Два письма

Сны пахли страстью. В снах чудесные белокурые волосы скользили по его коже, мягкие нежные губы бесстыдно путешествовали по его телу, а он лежал, не в силах шевельнуться, обнять, прижать к себе, подмять под себя… показать себя мужчиной, любить, любить страстно, нежно, и получать любовь в ответ. В снах он любовался тонким станом и чашами грудей — идеальной формы, с темными крупными сосками на очень белой коже. В снах женщина его мечты дразнила его, соблазнительно изгибаясь, целуя в самых неожиданных местах и тут же отстраняясь, и тихо смеялась, шепча одно и то же из ночи в ночь: — Сколько можно лежать бесчувственным бревном, милый граф, я так жду вашего выздоровления! Наверное, этого следовало ожидать: если целыми днями только и думаешь о единственной женщине, которая стала слишком важна для тебя, стоит ли удивляться, что она приходит к тебе ночами? Да и вынужденная необходимость лежать бревном в самом деле раздражала неимоверно. Месяц прошел, а он все еще так слаб, что не в состоянии подняться! Но раны были тяжелые, и присланный монсеньором врач говорил, качая головой: — Вам, любезный мой граф, грех роптать, вы поистине чудом задержались на этом свете. Дни тянулись, полные жара, боли, лихорадки и тоскливых мыслей. Приходил монсеньор — расспросил о злополучной стычке (не дуэлью же называть это бесчестное нападение?!). Приходил Рошфор — не по службе, а запросто, по-родственному, рассказывал новости и сплетни. Приходил Каюзак, принес десяток бутылок бургундского — «для восстановления крови полезно», — и сам же две из них выпил, пока убивали время за разговорами. Миледи не приходила. Она уже вернулась из Англии, вернулась благополучно, но от нее не передали даже письма, даже короткой, ни к чему не обязывающей записки. Как будто те жаркие взгляды на балу у госпожи де Гиз так же приснились ему, как снятся сейчас шаловливые прикосновения губ и тонких пальцев… Мучительней боли от ран грызла мысль, что те взгляды, недвусмысленно обещавшие блаженство — всего лишь минутный каприз ветреной женщины. Но миледи вовсе не была ветреной. Она знала, как очаровать мужчину, и успешно пользовалась своими чарами, когда того требовало дело, но любовников она не заводила и коротких пикантных приключений избегала. Ах, миледи… леди Кларик, графиня Винтер, баронесса Шеффилд. Мало кто знал ее имя. Никому она не позволяла звать ее по имени. Но однажды с его губ сорвалось: «Анна», — и она не остановила, не оборвала, не запретила называть ее так впредь. Он готов был поклясться, что не вовсе безразличен ей… если бы не ее молчание сейчас, непонятное, незаслуженное, обидное. Видно, не зря монсеньор любит повторять назидательно: «Не клянитесь». Ее ночные визиты становились все жарче, поцелуи оставляли огненный след на коже, и у него уже доставало сил поднять руки, провести ладонями по гладким обнаженным бедрам, по напряженному животу — к груди. Притянуть к себе, поймать губами темный сосок — и услышать все то же: — Вы заставляете себя ждать, милый граф. — Я люблю вас, — отвечал он, — я хочу вас. Болезненная слабость отступала, когда горячее женское тело приникало к нему — кожа к коже, губы к губам. — Вы ранены, вам нельзя двигаться, — насмешливо улыбаясь, Анна приподнималась, разрывая глубокий неторопливый поцелуй, оседлывала его бедра и направляла в себя готовый к подвигам член. — Я сделаю все сама, милый граф. Она двигалась, сжимая бедра, приподнимаясь и опускаясь, откинув голову и выгнувшись, подобно прекраснейшей в мире наезднице, все убыстряя темп, не сдерживая стонов, и сердце билось быстрей, заходясь от глупого, почти мальчишеского восторга, и руки сами тянулись к темным, соблазнительно набухшим соскам — ловили, поглаживали, обхватывали чаши грудей, соскальзывали ниже. По напряженному животу — к влажному, жадному лону. — А-ах, — она подавалась навстречу, приникала к нему всем телом, сжимая бедра и сжимаясь внутри, принимая его семя. Наслаждение было ослепительно ярким и настолько реалистичным, что он проваливался во тьму темней беспамятства — а после, очнувшись, искал рядом с собой ее и удивлялся, не находя. — Лихорадка усиливается, — озабоченно говорила оставленная доктором сиделка, поила горькой микстурой, меняла компрессы, а он закрывал глаза и умолял мысленно: «Вернись хотя бы во сне, раз наяву не приходишь». Настал день, когда он понял, что не в силах больше мучиться неизвестностью. Потребовав бумагу, перо и чернила, ни на мгновение не задумавшись — не разрешая себе задуматься, чтобы не терзаться сомнениями — он ей написал. — Эй, Любен. Отправляйся на Королевскую площадь… Вошедший Рошфор перехватил из рук письмо, сказал: — Я как раз собирался после вас зайти к миледи. Никогда, друг мой, не доверяйте корреспонденцию слугам. Идите, Любен, мне нужно поговорить с вашим хозяином.

***

Два письма пришли одновременно — одно передала Китти, другое принес Рошфор. «Милая Анна. Знаю, я дерзок, но лучше прямое «нет», чем молчание. Мне казалось, что между нами рождается нечто большее, чем приязнь — я ошибся? Я помню каждый ваш взгляд, помню наши разговоры, прикосновения, я вспоминаю вашу прекрасную улыбку, обращенную ко мне, и не понимаю, чем и когда я провинился пред вами? Вы не прислали мне и двух слов, а ведь я посмел надеяться на нечто большее, чем записка с коротким пожеланием выздоровления. Миледи, драгоценная моя Анна, вы можете отвергнуть мою любовь, но, умоляю, не молчите. Скажите мне прямо, что не любите, что не желаете меня видеть, и больше я не побеспокою вас. Всегда и неизменно ваш, Граф де Вард». «Сударыня, до сих пор я сомневался в том, что две первые ваши записки действительно предназначались мне, так как считал себя совершенно недостойным подобной чести; к тому же я был так болен, что все равно не решился бы вам ответить. Однако сегодня я принужден поверить в вашу благосклонность, так как не только ваше письмо, но и ваша служанка подтверждают, что я имею счастье быть любимым вами. Ей незачем учить меня, каким образом воспитанный человек может заслужить ваше прощение. Итак, сегодня в одиннадцать часов я сам приду умолять вас об этом прощении. Отложить посещение хотя бы на один день значило бы теперь, на мой взгляд, нанести вам новое оскорбление. Тот, кого вы сделали счастливейшим из смертных, граф де Вард». Первым побуждением было воскликнуть: «Что за бред!». Но мгновения ошеломления быстро сменились пониманием — что тут было не понять, в самом деле? Все прозрачно, как чистейшее стекло. — Прочтите, Рошфор. Дождаться, пока тот пробежит глазами по строчкам, оказалось немыслимо тяжело. Гнев захлестывал, мешая связно мыслить, требуя немедленно что-то делать, куда-то бежать, выяснять, а лучше — убивать. — Я писала де Варду трижды. Трижды! Поскольку вы как почтальон не вызываете сомнений, осталось выяснить, кому носила мои письма мерзавка Китти. И главное, от кого она принесла мне ответ! Рошфор аккуратно сложил оба письма, пожал плечами: — Убийца или беспринципный ловелас? Миледи, вы готовы простить вашего неизвестного пока поклонника, если это и в самом деле поклонник, а не враг? — Лучше бы это был враг. Иметь такого поклонника — омерзительно! — Согласен. Послушайте, миледи, предоставьте это дело мне. Оправляйтесь к де Варду, если он хоть немного вам дорог, утешьте беднягу, он страдает. И не думайте больше об этом, — Рошфор вернул письмо де Варда и небрежно сунул в карман подложное. Анна развернула слегка хрустящий лист дорогой бумаги. Взгляд выхватил неровную, выдающую слабость писавшего строку: «Вы не прислали мне и двух слов, а ведь я посмел надеяться на нечто большее». Он мог, он имел право надеяться на «нечто большее»! — Хорошо, Рошфор. Я доверю месть вам. Только поклянитесь мне, что мерзавец получит свое. — Сполна, миледи, за вас и за де Варда. Клянусь.

***

— Вы снова мне снитесь, как жестоко. — Вы не рады, граф? — Я счастлив. Идите сюда, дорогая Анна, не стойте в дверях. В прежних моих снах вы не смотрели так… — Как? — С ужасом, жалостью и гневом. Хотя, если я прогневил вас чем-то, меня и впрямь стоит пожалеть. Знаете, Анна, сегодняшний сон так реален, что мне немного не по себе. Вы меня поцелуете? Шелест платья отмечал ее неслышные шаги — золотистый шелк и сияющий атлас, пышные кружева, мягкий блеск жемчуга, пронзительная синева сапфиров, легкий аромат духов… — Это не сон, мой дорогой граф де Вард, — тонкие пальцы обвели его лицо, пробежались легкими прикосновениями по горячечному лбу, мгновенно вспыхнувшим щекам, пересохшим губам. — Сколько можно болеть и видеть сны, граф. Но, хотя это и не сон, я с радостью вас поцелую. Скрипнула кровать: гостья присела на край постели. — Я получила ваше письмо и пришла просить у вас прощения. Не за то, что ни разу не написала — я писала. За неосторожность. Я не предполагала, что вы не получаете моих писем, граф, — ее губы оказались такими же мягкими, как во сне, но куда более осторожными. В иное время легких, едва ощутимых прикосновений хватило бы для блаженства, но теперь хотелось большего. И совсем не хотелось выяснять, что же произошло с письмами, какая именно неосторожность заставляет любимые глаза темнеть от гнева. Об этом можно и нужно спросить, но позже. А сейчас… — Я прощу вас, миледи, если вы поцелуете меня по-настоящему. Легкий смех заставил улыбнуться в ответ, и тут же губы прижались к губам, податливо раздвинулись под напором. Долгий, сладкий поцелуй, кружащий голову, не просто настоящий — обещающий. Граф сам не заметил, что его руки шарят по спине миледи, почти бессознательно распуская шнуровку платья. Опомнился, лишь услышав такое знакомое по его снам и такое невероятное: — Вы ведь ранены. Я сделаю все сама, милый граф. Золотистый шелк и узорчатый атлас пышным ворохом падали на пол. Жесткий лиф, верхняя юбка, нижняя… Боже, это ж какое нужно терпение — смотреть, как желанная женщина освобождается от одежды, и не иметь возможности помочь ей! Миледи откинула одеяло, покачала головой, увидев обмотавшие грудь и живот повязки. Хотела, кажется, что-то сказать, но к чему сейчас были бы разговоры? К тому, что он ранен и должен лежать смирно? Только не сейчас, когда женщина его мечты пришла к нему не во сне, а наяву, и лишь тонкий батист сорочки скрывает ее прекрасное тело. — Бог мой, Анна, вы не представляете, как вы сейчас прекрасны и желанны… — Вы весьма недвусмысленно показываете мне это, — тонкие пальцы провели по животу к ждущему, готовому члену. Погладили, заставив мужчину охнуть и застонать. — Вам плохо, граф? — Ужасно, миледи. Говорят, от любовной лихорадки нет лекарства. Но вы можете спасти меня… только вы. Поймать ее руку, коснуться губами — и больше она ничего не позволила. Как и обещала, все сделала сама. Подобрав подол батистовой сорочки, оседлала его бедра, поерзала, приноравливаясь. Улыбнулась лукаво: — Только ради вас, граф, и только пока вы больны. На будущее знайте, что я предпочитаю другие позиции. Приняла его в себя и начала двигаться — неторопливо, бережно, явно опасаясь потревожить его раны, но так сладко, так соблазнительно, так откровенно, что ничто больше не имело значения. Мир пропал, боль ушла, растворившись в тягучем, медленно поглощающем тело и душу наслаждении, остались лишь двое, ставшие одним. Лишь тонкое, гибкое женское тело, отнюдь не целомудренно прикрытое мягкими складками батиста. Лишь ее движения, влажная кожа, короткие стоны, начавшие вырываться из прелестных розовых губ, затененные ресницами глаза. Страсть и нежность, и, увы, слишком быстро настигшая вершина наслаждения. «Проклятая слабость…» Несколько мгновений, или минут, или, может быть, вечность они не шевелились. Потом Анна потянулась сладко и встала. Поправила одеяло, надела платье — неторопливо и уютно, словно желая затянуть оставшиеся мгновения близости. Присела на край постели: — Помогите мне со шнуровкой, милый граф. Вам я доверюсь охотнее, чем горничной, — дождалась, пока он управится, обернулась, легко коснувшись губами губ: — Думаю, мне пора. Интересно узнать, как разъяснилась наша путаница с письмами. Я навещу вас на днях, обещаю. — Буду ждать, — поймав ее руку, граф поцеловал запястье, вдохнул запах духов, ставший ярче и насыщеннее, и добавил: — Вы ведь так и не рассказали мне, что произошло. В свою очередь обещаю, что при следующем визите вы будете более вольны в выборе позиции. — Вот теперь я точно верю, что вы скоро поправитесь, — Анна рассмеялась, замерла, о чем-то задумавшись, и вдруг легкомысленно тряхнула головой: — А черт с ними, с письмами, Рошфор расскажет. Я останусь с вами, дорогой граф. Вам ведь не помешает дружески к вам настроенная сиделка, верно?