Вечер Нового, 1887-го года

Вечер Нового, 1887-го года пришлось встречать мне в редакции. Требовалось подшить и рассортировать публикации за последнюю декаду декабря, да вот сначала Сочельник, а потом и празднование Рождества выбило меня из рабочей колеи. Коллеги по журналу уже разбрелись: кто по домам и салонам, а кто и даже по дворцам. Ваш же покорный слуга, Олег Федорович Скудных, по причине полного отвращения к гульбе и разнузданному пьянству, вынужден развлекаться таким манером. Интересу в таком действии было едва отлично от нуля, однако свою славу педанта и дотошного редактора надо было подтверждать ежедневно. Нашего брата при царе-батюшке, Александре Александровиче, уважают. Оглядев в последний раз ровные стопочки материалов и вполголоса обозвав себя «Башмачкиным-младшим», я вышел из своей рабочей коморки в общую залу, где в рабочие дни было не продохнуть от стойкого запаха чернил и болтовни молодой поросли русской словесности. Сейчас же здесь пусто и уныло, как в стихах давешнего студентика. Надев висевшее на гвозде у двери пальто и закрыв за собой редакцию, я вышел на улицу. Узкая петербургская улочка выдохнула мне в лицо целый поток колких снежинок. Прикрывшись рукой, я попытался высмотреть хоть кого-нибудь. Неожиданно мне повезло, я оказался не один. Под тусклым, едва чадящим фонарём метрах в трёх от меня стояли старые сани, запряжённые крайне худосочной лошадёнкой. На козлах саней сидит запорошенный снегом извозчик в худом поизносившемся тулупе и порванной в двух местах шапке. Он сидит безо всякого движения, только облачка пара, вылетающие из-под корки мокрого снега на нём и его лошади, выдают в них живых. – Вечер добрый! – окликаю я его. Он как-то резко дёргается, равномерно покрывавший его снег сыплется с него пластами. Покрутив головой, он на секунду пересекается со мной взглядами. Ясно видимое удивление в его глазах сменяется отстранённостью и равнодушием. Возница отвел взгляд и глухо ответил: – Вечер… добрый… – На Перинную улицу, будь добр! – я усаживаюсь в сани и погружаюсь в раздумья о наступающем годе. Что принесёт нам 1887-ой год? Будет ли о чём писать? Конечно же, будет, хоть сейчас и не отгремевшая десять лет назад Балканская война. Благословенные времена, надо сказать. Командировка в Сербию, к добровольцам. Потом к действующей армии, Шипкинский перевал, отмороженные пальцы ног и простуда. Тепло натопленная хата старика-болгарина, его улыбчивая и сговорчивая чернобровая дочурка… Потом, уже у Плевны, интервью у Драгомирова, который по ошибке чуть не забрил меня, тогда ещё сопливого корреспондентика, в солдаты. Спасибо Бонфуа, корреспонденту из «Пти Паризьен», отстоял мою вольность. Это ещё что, а вот когда на нашу позицию вылетела банда башибузуков, вот тогда было веселие со свистом ятаганов и громом выстрелов… От воспоминаний меня отвлекла молчаливость извозчика. Обычно эту братию хлебом не корми – дай языками почесать с разночинцами вроде меня. А мне и в радость такие беседы – мне уж тридцать с лишком лет, а ни кола, ни двора по сей день не имеется. В Петербурге на съёмной квартире живу, где поселился ещё со студенческих годов, когда покинул родной Архангельск. Ведь совсем не лукавил я, когда говорил, что иного развлечения, кроме как бумажки перебирать, у меня нет. Так оно, в сущности, и есть – не в кабаке же, физиономией в салате Новый Год встречать. Однако молчаливость извозчика удивляла. Я решил легонько его толкнуть в спину, но тот чуть не упал с саней под копыта своей кобылы. В последний момент мне удалось ухватить его за ворот тулупа и потянуть на себя. В результате извозчик повалился на меня и потянул вожжи, остановив клячу. – Тьфу ты, надо же быть таким наивным! – выбравшись из-под извозчика, протянул я. – Ну что бы извозчик, и не был пьян под Новый Год? Абсурд! Ты чего не дома-то, человече? Жена тебя что ли из дому выгнала? – спросил я его. – Одна у меня жена, – безжизненным голосом бормочет извозчик, старый сухой дедок. Пустым взглядом он смотрит в затянутое тучами небо Петербурга, лёжа в своих санях на спине. – Сырой землёй кличут. – Ну ты погодь помирать, старик, – я не в шутку испугался. Если он сейчас помрёт, то проблем потом не оберёшься. – Помереть всегда успеем, какие наши годы? – А у меня вот, – дедок запнулся, намеренно обрубив свою фразу. – Да ничего, барин, всё у меня хорошо. – Ты уж говори, раз начал, – покачал головой я. – Есть такое правило: «Сказал «А», скажи и «Б», сделай милость!». Дедок поворочался и смерил меня тем самым удивлённым взглядом. Он покряхтел, вновь поворочался и присел, опёршись спиной о сани. – А у меня вот сын недавно помер, – сказал дедок, немного погодив. – А… – я даже не нашёл, что сказать. На ум пришла фраза одного английского философа: «В мирное время сыновья хоронят отцов, в военное – отцы сыновей». Сию мысль я и озвучил старику. Тот чуть оживился: – Дык не война ж вроде… Ан нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… – А отчего помер-то? – спросил его я. Я присел на подножку саней рядом с ним. Куда-то спешить не хотелось, да и некуда было… – А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля, – односложно отвечал извозчик. – Соболезную горю твоему, – вздохнул я и, скорее по привычке, чем по необходимости, перекрестился. Но на Иону это произвело неизгладимое впечатление. В тот момент мне казалось, что от удивления его округлившиеся глаза выпадут из орбит. Иона встал и поклонился мне в пояс. – Спасибо, барин, за доброту твою. Вовек не забуду твоих добрых и ласковых слов! – Помоги подняться, – попросил я его. Он с готовностью верного денщика помог мне встать на ноги и вновь усесться в сани. – Поедем, что ли, Новый Год праздновать? – Пойдём, барин, отчего ж не пойти-то? – живость движений и голоса с каждой минутой прибывали в нём. – Ты, случаем, не деревенский ли? – спросил я его. Иона с живостью закивал. – Так может у тебя ещё дети есть? Ни в жизнь не поверю, чтобы у деревенского, да только один сын и имелся! – Верно баешь, барин, дочурка у меня есть ишшо, – Иона уселся на козлы и уже с осмысленностью в действиях причмокнул и стегнул вожжами лошадь. – Ну вот и езжай ты домой, к дочери. Она тебе и жену, и сына будет напоминать. А ты о ней заботьсяааа… – скрип снега и покачивание саней убаюкивало. Я уснул до того, как Иона закончил рассказ о своём селе, о дочери, о том, как она похожа на мать. А проснулся в своей комнате, на Перинной улице. За окном был уже новый, 1887-ой год.