О боли и реальности

Коджаку прекрасен в своем безумии. Нойз хрипло, каркающе смеется, рассматривая сильные руки, перевитые полосами татуировок. Проводит кончиками пальцев по светлой, на вид такой уязвимой коже. Довольно трется щекой о его плечо, с восторгом пытается заглянуть ему в глаза. Наверное, он и сам безумен. Сумасшедший. У Коджаку черты лица почти звериные. Мимика, движения, выражение глаз. Он напоминает ему загнанного в угол волчонка, даже не волка. Того и гляди цапнет, нападет, раздерет на куски, уничтожит. Все, только бы не дать к себе прикоснуться, только бы избежать касаний, не чувствовать, забыть, прогнать от себя. Это тоже кажется ему восхитительным. Он мягко проводит пальцами по линии его шрама поперек носа, невесомыми движениями касается скул, почти нежно сжимает сильную шею. Смотрит, в прямом контакте. Глаза в глаза. Держит взгляд, не дает отвести глаза в сторону, ухмыляется почти счастливо. У Коджаку все лицо в крови. Да и они оба все в немного липко, вязкой, приятно-теплой, алой жидкости. Коджаку, кажется, немного боится его касаний. Потому и нападает. Вот так. Первым. Вторая рука Нойза висит рваной паклей, и пошевелить он ей не сможет. Пока. Тут все на диво быстро заживает. И много, много, еще больше восхитительной боли! Смех обрывается каким-то булькающим, неестественным звуком. Руки Коджаку — стальные когти. Идеальная защита, идеальное оружие для него, Нойза. Руки Коджаку — в его собственной развороченной грудной клетке. Руки Коджаку — до изумления сильны. Слишком сильны. Он сильнее сжимает его горло, распахивает глаза, подается навстречу, касаясь своей окровавленной раной его торса. Обломки ребер напоминают ему болезненный, изломанный изгиб крыльев, последний рывок в бесполезной попытке взлететь. Бени, кажется, именно так раскидывал крылья, когда их смело на встречной, вмяло в перекрытие, пронесло. Бени кричал? Машина могла кричать? Робот мог почувствовать боль? Нойз неожиданно мягко целует его в губы, проникая в чужой рот своим языком, с щемящей нежностью поглаживая им небо, щекоча чужой, влажный язык. Во рту вкус крови, дурмана, и плохих предчувствий. Удовольствия, желания, и боли. Он смутно помнит крики, метал в собственном теле, там, где его не должно быть. Паленное, шипящую плоть, и эти самые руки, вытаскивающие его из ослепляющего ада. И боль. Первую в его жизни вспышку боли. Тогда она ему еще не нравилась. Тогда это ему не понравилось. Когда штангу в языке цепляют зубами, и, дернувшись назад, вырывают, он даже не кричит. Только содрогается всем телом, отчаянно сдерживая смех, понимая что говорить сможет нескоро, и, пока что, лучше вообще рот не открывать. Блестящая сережка летит куда-то в сторону, скрываясь в окровавленной, вязкой плоти. Пол… живой? Или они и есть этот пол? Что если полом стали оторванные куски их собственных тел? Подрагивающая, прохладная масса, словно обнаженные, избавленные от кожи мышцы. Это… они? Истинный вид их оболочек? Нойз все же не выдерживает, взахлеб хохочет от этой мысли, утыкаясь лбом в чужое плечо, чувствуя, как от недостатка кислорода начинают гореть легкие, а на его шее смыкаются острые зубы Коджаку. Хруст заставляет его дернуться в сторону, еще больше увеличивая повреждения, замереть, подрагивая. Тогда его тащили куда-то, вроде бы просили не отключаться. С треском отрывалась буквально вплавленная в тело ткань, намертво сшившая его с покореженным металлом. Он не уверен, что далекий звук взрыва ему не привиделся. Он не помнит что случилось. Но зато помнит взгляд Коджаку. Другой, полный какого-то упрямства, ноток страха, и сумасшедшей надежды. Совершенно не такой как сейчас. Но он его помнит. И этого достаточно. Было достаточно. Больно… Коджаку нравится боль? А ему, Нойзу, нравится боль? Он начинает забывать, что нравится ему на самом деле, а что он просто внушает себе. Мысли наползают на друг друга, прерывают, смешиваются, единым потоком затапливают все его естество. Нойз кричит, дергаясь сильнее, здоровой рукой отталкивая Коджаку от себя, ощущая как рвутся, оказавшиеся такими хрупкими мышцы. Коджаку глухо рычит в ответ, и на миг ему кажется, что он уговаривает его замереть, потерпеть немного, бормочет что-то о том, что вскоре все закончится, что самое плохое уже позади. Нойз понимает, что все это бред, вымысел, что Коджаку при всем желании не может что-то ему рассказать, а тем более вот так… как раньше. Помочь, поддержать, отругать. Вытащить из вязкой, мутной тьмы. И только тогда ему становится по-настоящему больно. Так, что перехватывает дыхание. Так, что грудь хочется доломать, выдрать ребра к чертям, сжать в ладони свое глупое сердце, покончить с этим. Он смутно понимает, что эта боль не имеет ничего общего с ранами, но думать и дальше, совершенно нет сил. Нойз покорно замирает, мягко улыбаясь, рассматривая пирующего Коджаку. Сознание плывет, а веки словно бы сами собой закрываются. Странно, такого раньше не было. Он никогда не мог потерять сознание. Разве что… Коджаку никогда не пытался его поглотить. Зря, наверное. Было бы здорово… вот так… с ним… Момент, когда Коджаку начинает разгрызать кости, он уже не чувствует. Вместо этого он смотрит в его глаза, чувствуя, как на лицо наползает совершенно глупое, изумленное выражение. Глаза у Коджаку нормальные. Немного сонные, взволнованные, неверящие. А через секунду абсолютно счастливые. Глухо пищат приборы, совершенно преотвратно воняет какими-то лекарствами, где-то под ухом отвратительно громко орет Коджаку, пытаясь дозваться до врача. Он с трудом поднимает руку, морщится от тянущей боли, рассматривает собственные перемотанные пальцы, прожилки синеватых вен, бледную кожу, иглу на сгибе локтя. Его тормошат, заставляют делать какие-то совершенно непонятные действия, вводят лекарства, требуют ответить на вопросы. Его тошнит, и дико, до крика, болит голова. Хочется лечь и уснуть, просто чтоб не чувствовать себя в таком мерзком состоянии. Но Нойз покорно отвечает на сотню идиотских вопросов и уточнений, и чувствует себя счастливым идиотом. Рука Коджаку сжимает его собственную.