Noots

Незаметно поправь её одеяло, за это себя предавая анафеме Она вышла из пены, худой отпечаток плеча оставляя на кафеле. И хана тебе, доигрался ты, старый дурак, — вот и вся эпитафия На город падает тьма, засыпает шпана, просыпается мафия. Oxxxymiron. «Накануне».

Мирону тридцать пять, и он лучше других знает, что жизнь — неразборчивая хуйня (хуже его почерка). И чтобы в ней разобраться не поможет ни философия, ни Сократ, хоть это из той же оперы. Мирону тридцать пять, и вроде как его жизнь едва ли прошла. Мирону тридцать пять, и он вжимается носком дорогого ботинка кому-то в грудь. Мирону тридцать пять, и он тушит об чужую кожу окурки. Мирон знает, что мир — какой-то там по счёту круг ада. Мирон немного играет в Дьявола. За это он получит от самого Дьявола по шее, если последний, конечно же, существует. В этом Мирон немного сомневается. Он во всём на самом деле сомневается. Но от этого мир не становится менее не разборчивой хуйнёй. Знаете, когда он понимает, что жизнь — это блядская подстава? Когда целует худощавого парня, а потом слышит от него: «Мне шестнадцать». Мирону тридцать пять. Здравствуйте. И вот тот самый момент, когда жизнь нагибает его и ритмично ебёт во все щели, смыслы жизни и мораль. Парню шестнадцать, и у него едва девичьи губы, серьёзный взгляд и по пять ссадин на руках. Весь такой наивный, ничего не понимающий, с глазами по пять копеек. Конечно, Мирон бы тоже удивился, если бы он целовался с тридцатипятилетним мужиком в дорогом костюме. Но Мирону не шестнадцать, ему уже поздно удивляться. И теперь всё начинается. С пьяного Мирона, заметившего краем глаза того парнишку, с зажатого в углу парня, с искусанных губ, с этого прерывисто-долгого: «Мне шестнадцать». Парня звали Денис. Парня бросили родители. Парень остался совсем один. Денис вцепился в Мирона, смотрел в глаза с собачьей преданностью и с завидной постоянностью шептал: «ты только не отпускай». Дениса было жалко. Жалко, как дворнягу, избитого пса, ненужного никому котёнка. Вы знаете, когда Мирон понимает, что влюбился? Именно в тот момент, когда спрашивает у Дениса, что ему снилось. Вы слышали шум? Да, это стереотипы и принципы Мирона разбились. Денис улыбнулся и сказал: «Ты». Вы слышали шум? Да, это сдержанность Мирона сломалась. Как же всё это по-блядски сложно. Мирон срывается, как правило, долго и со вкусом: на фоне стоны Дениса, скрип кровати и хриплый шёпот с почти-признаниями-в-любви. Денису, может быть, всего и шестнадцать, но в поступках возраст где-то около двадцати пяти. Может быть даже старше. Мирон этому совсем не удивляется. Знает, что Дениса жизнь нагнула давно. Вот и старается, выгибается, ногти о бетон ломает. Молодец мальчик, в общем. Мирон тяжело выдыхает, тушит окурок о замш кресла. Он привык забирать Дениса со школы — одноклассники, заметив, что за Денисом приезжает мужик в дорогом костюме, перестали нарываться на драку. Денис немного глупый, поэтому на любую провокацию поддаётся легко и часто ходит с синяком под глазом. Никто из одноклассников не догадывается, что в тонированной иномарке Денис расстегивает чужую ширинку и отсасывает. Мирон, на светофоре, гладит его по волосам и прикрывает глаза, ощущая как тёплые губы и язык вылизывают его член. Мирону тридцать пять, и он обнимает шестнадцатилетнего, шепчет что-то в шею и стягивает кожанку с худых плеч. Денис податливый, тёплый и отзывчивый. Денис никогда не перечит и смотрит с доверчивостью в глаза, кусает губы и никогда не выпускает его руку из своей. Никто, конечно, даже не догадывается, кого целует Мирон, кто ночует у него дома и почему он перестал быть таким нервным. Денис, конечно, ужины не готовил, не имел волос до лопаток, но зато превосходно улыбался и по уставшим плечам гладил, читая, параллельно, Чака Паланика. — Мне тридцать пять, — зачем-то говорит Мирон, смотря на непогоду за окном. — Что? — голос у Дениса заспанный. Он подлазит к нему под бок и прикрывает глаза, чуть ли не сворачиваясь в клубок. — А тебе шестнадцать. У меня половина жизни за спиной. На меня охотятся киллеры. С тобой из-за меня может что-то случится. Я начинаю волноваться за тебя, — фактически на одном дыхании сказал мужчина, вывалив малую часть всего того дерьма из себя, что ебёт его уже как месяца два. — И в чём проблема? — Денис либо не понимает, либо не хочет понимать. — Нет, ни в чём. Он судорожно выдыхает, из-за чего плечи едва дрогнули. Денису ведь вовсе не обязательно знать, что Мирона могут шантажировать им. Ему ведь совсем не обязательно знать, что может случиться, если хоть кто-то узнает про них. Мирону тридцать пять, и он любит пить и колоться чуть меньше, чем Дениса. Мирону так легче, лучше и вообще с алкоголем жизнь кажется чем-то легко переносимым (с летальным исходом, правда) и более-менее чем-то логичным. Он, напившись в хлам, со зрачками размером где-то с чёрную дыру, всегда говорил Денису о том, что он живет не правильно, что так бухать — не нормально. Говорил, почти что молил, чтобы тот до такого не скатался. Денис кидал в стакан с водой пару таблеток обезболивающего и пытался уложить его спать. Почти что идиллия. Мирон сидит в машине, пьёт виски из горла и читает смс от Дениса. Что-то типа он сдал все экзамены, типа он, кажется, поступил, типа я тебя люблю. Типа Мирон ненавидит себя. Мирон 18.45 Езжай к себе домой. Я сегодня допоздна. Допоздна в поисках смысла происходящего. Допоздна в желании перестать существовать. Денису всего шестнадцать: руки в синяках, в глазах собачья обида на окружающий мир, губы в кровоподтёках. Мирону тошно, когда он вспоминает, как на него смотрит Василенко: пять кило наивности, две тонны доверчивости, три ложки просьбы не покидать. Мирон хочет: выкинуть, взять за шкирку и бросить на порог. Мирон не может. Он немного хочет и даже любит, как это чаще всего бывает. Денис. 18.46. Ты там на что-то обиделся, что ли? :/ Ты же знаешь: я не люблю свой «дом». Я к тебе. Подожду, пока ты придешь. Мирон. 18.46. Тогда сразу ложись спать, не жди меня. Сказал же: допоздна буду. Экран тухнет. Он вынимает из телефона симку, вертит её в руках и хмурится. Выкинуть бы её к чёрту: вместе со всеми диалогами и сообщениями, обещаниями и просьбами. Это легче, чем выкинуть Дениса. У симки хотя бы нет раздирающего душу взгляда. Мирон устало кладёт симку на панель в машине и массирует виски, закрыв глаза. Его милый мальчик совершенно ничего не понимает. Его мальчика волнует только Мирон, ничего более. Ответственность сжимает шею, рвёт ногтями с маникюром за пять тысяч баксов кожу и по-блядски улыбается. Ответственность швыряет за ворот рубашки к Денису. Это называют любовью. Окей, нахуй любовь. Мирон называет это жалостью. Закрыть глаза, открыть — на часах два ночи. В машине холодно, бутылка с виски пуста на половину. Мирон — стартовый набор для суицида. Мирон хочет спать и совсем немного Дениса. Это просто желание. Он едет домой. Бутылка к тому времени пуста полностью. Стекло стучит об асфальт. Мирон бьется головой об стену — это вся его жизнь. Летом ночью тепло, ему до сих пор холодно. В кровати, в одежде, на съёрзаном покрывале лежит, с наушниками в ушах, то, что он называет своей главной проблемой. Денису шестнадцать, и он не знает, как ему жить эту жизнь. Он не умеет притворяться, врать, ломать людям кости и избивать беспомощного ногами — ну, не выжить ему одному в этом мире. В Денисе полно блядской жалости, сострадания и доброты. Словом, того, чего в Мироне нет уже лет как десять. Или пятнадцать. Мирона откровенно не ебёт, когда он перестал жалеть людей. Не считая Дениса, которого он жалеет каждый день, минуту, секунду и вселенную. Это называется любовью. Окей, нахуй любовь. Мирон называет это нуждой. Он устало выдыхает и аккуратно ложится рядом с ним. Из наушников что-то тихое, ритмичное, знакомое. Мирон хочет завыть от безнадёжности, когда смотрит на него. Ему невероятно жалко его. Шестнадцать. Шестнадцать. Так не бывает в шестнадцать: выебанной жизни, переломанных надежд, секса с тридцатипятилетним мужиком, словно спасательный круг, чтобы пытаться хоть как-то дышать в вакууме с ядом. Денис молодец. Денис пытается. Пытается хуёво. Мирон даже так не пробовал. Мирону тридцать пять, и он обнимает Дениса, утыкается носом в макушку и понимает, что вряд ли он что-то сможет. Что слишком поздно. Что слишком глубоко, долго и хорошо, чтобы брать Дениса за шкирку. Денис не отпустит: будет цепляться взглядом, клыками, сдирать ладони в кровь, рыдать в ногах, но не отпустит. Это как проклятье. Это как навсегда. На кровати размытый след от лунного света, в сознании Мирона размытый след от осознания происходящего. Под руками тёплый парень с собачьими глазами и дырами в сердце (или там где оно, предположительно, есть). Мирону надоело разбираться с этим. Ему уже тридцать пять — уже поздно разбираться. Он уже пропал. Остальные тридцать пять лет надо просто забываться и ненавидеть себя. Ему немного жалко Дениса. Он хочет защитить, спасти, помочь. Это называют… Окей, нахуй любовь.