Апрельское ворчание

      Апрель — одно из прекраснейших времён в году. Апрель — это уже весна, полноправная, правда с пока ещё шатким, градусов так на 15-16 теплом, с потихоньку прогревающимся ветерком, но уже явно весенним, с высохшими тротуарами, ярко зеленеющей травой и с тихо-мирно распускающейся листвой на деревьях. Апрель это уже не март с его лёгким теплом и цветением сакуры, но ещё и не май, в котором всё благоухает, в общем и целом — «цветёт и пахнет», и всё на свете сразу становится хорошо, ведь уже май, уже весна — уже настоящая пора любви. Нет, апрель — месяц поскромнее. Он обделён той славой, что есть у его братьев-месяцев. Оно и понятно: первый месяц и последний месяц весны, в первом — всё невероятно красиво и нежно, в последнем — всё зелено и стоит на изготовке, буквально дожидаясь выстрела, после которого помчится со всех ног к жаркому и ожидаемому лету. У апреля-то и есть только, что День дураков, а больше — и запомнить его не за что.       Всем нам надоедает, когда нас не замечают. Что ж, наверное, даже самому апрельско-ангельскому терпению приходит конец. И тогда может случиться всё, что угодно…       Так Ичиго размышлял на протяжении последних дней, полностью уверенный в правоте подобных мыслей, навеянных чудной весенней погодой, и наверняка продолжил бы активно делать вид, что, поглядывая в залитое дождем окно, занимается учёбой вместо низкосортного философствования, если бы не одно внезапное (вполне ожидаемое, на самом деле) и громогласное «но».       — Нет, ну это просто безобразие какое-то! — первое, что он услышал спустя пару беззаботных часов с тех пор, как вернулся с занятий раньше времени: последнюю сдвоенную физкультуру у мальчиков отменили, чему были несказанно рады все его одноклассники во главе с крикливым Кейго, что понеслись домой со сверхзвуковой скоростью. Он же, не спеша, направился к себе в гордом, надо заметить, одиночестве. А всё почему? А всё потому что… — Чёрт бы тебя побрал, Куросаки! Тебя и твой единственный зонт!!!       — Хм, а вот и она… — хмыкнув, Куросаки отложил учебник по физике и направился вниз, встречать (барабанная дробь) одну наглую шинигами, ругающуюся порой, как сапожник. Стоило ему только, спустившись на пролет, показаться из-за угла, как его тут же встретил гневный окрик:       — Чего лыбишься?!       На лице парня, к его удивлению, действительно играла поистине злорадная улыбка. И она стала ещё шире, когда взгляду карих глаз представилась маленькая, взъерошенная, словно воробушек, вымокшая до нитки и злая до чёртиков Кучики Рукия, испепеляющая довольное лицо юноши таким взглядом, что если бы глазами можно было убивать, Ичиго уже давно бы валялся где-нибудь в уголке, убиенный самой жестокой и по возможности кровавой смертью. Глаза юной фукутайчо горели не просто праведным гневом — настоящей жаждой крови, а конкретно — его крови.       Да, Рукия ясно и отчетливо хотела крови. И мести. А лучше всего и сразу. В одном флаконе. Но сейчас она больше всего на свете желала принять душ, поэтому, если вдруг этот засранец, как она давно окрестила его, не пропустит её наверх или снова начнёт издеваться, она не побрезгует и вцепится ему в его наглые, бесстыжие глаза. И выцарапает их к чёртовой матери.       И самое забавное, что все эти эмоции чёрным по белому были написаны у девушки на лбу. Поэтому рыжий шинигами чуть отодвинулся в сторону, как бы показывая, что пропускает её в святая всех святых — ванную, дабы не лишиться зрения в расцвете своей молодости.       А ведь она, он даже не сомневался, могла исполнить всё, о чём думала…       А ему жить пока хотелось, пусть и уступать — не в его стиле…       Но он уступил. Пока что. Это не то, за что стоило цапаться с этой бешеной, рассудил он в моменте, чувствуя, как подбородок непроизвольно горделиво дёрнулся вверх. Пускай его раздирали на части довольно противоречивые, сложные и неочевидно угаданные чувства, доминирующим среди них в силу своей наибольшей понятности и привычности была чёртова гордость с примесью максималистской вредности и личной упёртости. И, рассуждал Ичиго под их влиянием, если Рукия обнажает зубки и выпускает коготки — её право, его не колышет. Сам он свою агрессивную сторону будет проявлять при других обстоятельствах, более удачных и действительно требующих внимание и нервов, и если она не понимает такой простой истины — что ж, он был совершенно прав на счёт неё, и она на самом деле всего лишь глупая шинигами, не больше.       — Ты что, завис?! — новые резкие слова долетели до слуха Куросаки, и он кинул на всё ещё стоящую у входа девушку нелестный взгляд.       — Да нет, просто размышляю, может ли тебя сильнее перекосить от злости, или то, что я вижу — твой предел? — язвительно выдал он, наблюдая за реакцией. О, за этот взгляд он мог отдать всё, что угодно, его он ждал, как никого другого. Самыми жёсткими и колючими, а по совместительству и любимым Ичиго, во всей «злой» Рукии были именно глаза. Они, обычно будучи восхитительно-нежными и глубоко дурманящими, почти гипнотизировавшими его в моменты особой слабости, могли в то же время источать такие холод и презрение, что Бьякуе нужно было просто тихонько курить в сторонке и не пытаться тягаться с настоящим атлантом в мире «злобно-высокомерных взглядов». Вот и сейчас Ичиго будто с ног до головы обдало холодом, словно превратили в глыбу льда. Ну, речь-то идёт об обладательнице ледяного занпакто. Так что удивляться не стоило, почему «коронный» кучиковский взгляд удавался ей куда лучше, чем брату.       От ухода в очередные дебри рассуждений временного шинигами в который раз отвлекла Кучики-младшая, успевшая уже мистическим образом со скоростью шунпо подняться по лестнице, оказаться рядом с ним и пройти мимо него, при этом задев острым плечом и презрительно фыркая на его последнюю реплику.       Состояние в последнее время и так было не слишком стабильным, но то, как оно сказывалось на скачущем настроении Куросаки сегодня, превзошло все мыслимые и немыслимые пределы — и вот Ичиго сменил горделивое злорадство на добрую, почти умилительную насмешку, от души мысленно посмеиваясь над столь важной и неприступной подругой. Она его действительно смешила в самом хорошем и каком-то даже тёплом смысле, смешила, как никто другой. Эта девушка, как он успел вновь отметить для себя, вообще была до безумия странной — и смешной, и вызывающей уважение одновременно, неизменно выводящей на какую-то сильную эмоцию или на целый скоп глубоко неопознаваемых ощущений. И честное слово, в его мыслях и действиях не было ни грамма лукавства, когда речь заходила о безграничном уважении к Кучики Рукии, и сколько бы и.о. шинигами ни потешался над её забавным поведением, оно на самом деле заслуживало того, чтобы преклонить колено перед её стойкостью, смелостью, самоотверженностью и уверенностью в своих силах. Лейтенант тринадцатого отряда не имела права сдаваться или идти на компромисс, а уж если брать во внимание тот факт, что она член семьи Кучики, так ей вообще по статусу запрещено было даже знать слово «поражение».       Что ж, от всех этих её качеств Ичиго лыбился как полный идиот и боролся с соблазном сотворить что-нибудь эдакое, ведомый пылом битвы, ветром юности, трепавшим его шальную подростковую голову не менее шальными мыслями, и чем-то ещё, глубоким и твёрдо-установленным, что со дня их знакомства знатно заполнило его сердце. Но, чёрт, всегда и во всем, что касалось Кучики, был этот дурацкий подвох.       А подвох состоял, во-первых, в том, что Рукия, как и большинство людей, была медалью с двумя сторонами, а во-вторых, в том, что Ичиго был одним из тех немногих, кто осмелился заглянуть и на оборотную сторону на первый взгляд стойко высокомерной личности, смотрящейся в образе представительницы древнего богатого рода органичнее, чем самый, что ни на есть, кровный его глава. Понять это и распознать было весьма нетрудно — стоило лишь раз услышать её далеко не аристократический смех, увидеть огонь в любопытных глазах, познающих таинства мира живых, пустить вместе с ней слезу над какой-то дешевой мелодрамой по телеку или почувствовать её скованность после собраний клана, на которые её недавно стали дёргать до безобразия часто. Рукия считала такие мелочи пугающими и уродливыми, недостойными упоминания слабостями, Ичиго же всегда, когда не просто отвешивал ей молчаливый подзатыльник, спокойно настаивал, что такие мелочи и создают полноту её неповторимой сути, добавляя про себя «и делают тебя чертовски живой и настолько крышесносной, что у меня аж руки трясутся не позволять тебе убирать с лица нелюбимую тобой прядь, создавая тебя такую, от которой мне ночами не спится уже как пару лет».       Он всегда знал, что она никакая не аристократка, пусть Рукия и, во многом ломая и превозмогая свои живые уродства проявления, пыталась из себя её изобразить. И дальше изображала бы весьма успешно, если бы на свете не было Куросаки Ичиго, который мог в любой момент прийти и разрушить все её декорации, поснимать со всех маски, снять с неё дорогую, вычурную одежду и стереть глупый, никому не нужный грим маленькой стервозной принцесски с её милого и невероятно красивого лица. Потому Ичиго был уверен, что она не сдастся, будет до конца проедать ему мозг, но не даст ему так просто выиграть — нрав уж больно крутой, да и характер упрямый — какая уж там капитуляция. Он знал также, каково было её непростое детство — выведал у Ренджи, ведь она не хотела рассказывать ему, не хотела показывать свои слабости. Но господи боже и все возможные ками на свете, если они есть, о каких слабостях она постоянно толковала? От чего так сильно стремилась избавиться, а самое главное — зачем? Стремясь оказаться холодно-сильно, псевдо-идеальной и наигранно несокрушимой в глазах большинства, она совсем не замечала, какой сильной во всех смыслах была в его глазах, далеко не «несмотря на что-то» и не «превозмогая свои слабости», а учитывая эти красочные проявления человечности, делающей её не просто шинигами, патрулирующей Каракуру, а его Рукией, живущей в шкафу и улыбающейся ему глазами, до краёв заполненными скоплениями галактик…       Может, если б знала, если б только понимала и не упрямилась, перестала бояться себя в генсее, не стала бы притворяться даже перед ним, да и ссоры никакой бы не было…       — Ты так и будешь здесь стоять? — дерзко, но уже без грубости осведомилась Рукия, слегка поворачивая голову и смотря на него исподлобья. Ичиго не мог удержаться от того, чтобы горько хмыкнуть ей в ответ:       — А ты так и будешь изображать из себя крутую?       Она цыкнула, оборачиваясь обратно к двери и хватаясь за ручку. Не успела она переступить порог, как Ичиго за её спиной не выдержал и вновь хрипло бросил ей:       — Рукия…       — Что? — недовольно откликнулась она, не поворачиваясь.       — Может, прекратим терзать друг друга? Уже пять дней прошло. Я поднимаю белый флаг.       — Нет, — сказала, как отрезала.       — Почему?       — Ты наверняка забыл, впрочем, как и всё, что касается меня: я просто так обиды не прощаю. Но куда уж тебе запомнить такую незначительную мелочь. Я же всего лишь глупая шинигами, не больше, — то, как она процитировала его речь, заставило парня очухаться, и он хотел было кинуться к двери, но она захлопнулась прямо перед носом.       — Чёрт, — Куросаки стукнул кулаком по дереву, опуская голову. Кажется, в этот раз он серьёзно её задел. На его памяти она никогда так ещё не обижалась. Ну, естественно, он ведь ещё ни разу её так не обижал.       Да, он не спорил, скверный вышел тогда денёк во всех отношениях. В школе завал, на улице мерзкая погода, да ещё и пустых, как тараканов: одного убил — вылезло ещё семеро. Да ещё и Рукии пришлось прервать свой вполне себе заслуженный отпуск и вернуться домой на это чёртово собрание клана, а там её ещё разгребать завалы за вновь слёгшим Укитаке заставили, и всю бумажную волокиту на её плечи повесили… Так всё и растянулось на целый месяц, в который оба пахали как проклятые, а потом так же внезапно, как расстались, встретились в пылу битвы — оба уставшие вусмерть, оба раздражённые и взбешённые всей абсурдностью их странных встреч. Разница между ними была лишь в том, что в критический момент, когда Ичиго позволил себе в кои-то веки позабывать о равноправном партнерстве и немного погеройствовать перед Кучики, по которой, если уж быть честным с самим собой до конца, соскучился до безумства, она послал его к самому дальнему меносу вполне себе вербально и сама бросилась в глупо выстроенную атаку, явно превозмогая боль в потянутой лодыжке и крича по пути: «Кто я по-твоему, Ичиго, чтобы меня спасать?!» Подставляясь сама, подставляя и уязвляя его в угоду ублажения её собственного почти уязвлённого им достоинства, она взбудоражила в Куросаки волну такого яркого гнева и остро ощутимой обиды за всё и всех сразу, каких он не испытывал со времён совсем уж юношеских прыщей. И когда в тот же вечер оба вернулись еле живыми, а Рукия, стоило ему только приобнять её и помочь забраться в окно его спальни, грубо сбросила его руку с читаемым наигранным высокомерием в глазах и пытаясь изобразить, будто энергии в ней — на щелочную батарейку с лихвой хватит, Ичиго, ведомый обидой, вспыхнул как по щелчку. Ну, и, как говорится, «Остапа понесло»…       Ох, сколько же он тогда ей высказал всего… сколько успел неприятного вдолбить в маленькую девичью голову, прежде чем её настроение наконец достигло его отметки «Хреново как никогда», и Кучики не осталась в долгу перед старым товарищем. Это была ссора не на жизнь — на смерть. С языков слетали порой такие бранные выражения, что у Исиды, наверное, уши бы в тугую трубочку свернулись от услышанного. Потом пошли врукопашную. Нет, конечно, он её не бил, зато она, не обременённая никакими лишними моральными принципами, вовсю отыгрывалась, забыв о том, что ростом метр с кепкой и еле достаёт своему напарнику до груди. Однако от этого шишек на голове Ичиго меньше не стало.       Она дралась так рьяно, так уверенно и так дико, что Ичиго невольно вспомнились старые-добрые времена. Правда, теперь он был раза в три посильнее, но, как оказалось, дела это не поменяло нисколько.       Говорят, то, что сказано в сердцах и на автомате, ранит больше всего. И не безосновательно говорят.       На все её аргументы о «необходимости лейтенанта и наследницы гордого рода Кучики быть несокрушимой и буквально стоять насмерть, дабы никого, не дай боже, не посрамить», Куросаки, окончательно дойдя до точки кипения, выпалил-таки, что она невероятная эгоистка, слышащая только себя и воспринимающая только свои проблемы, ни черта не понимающая в сложной человеческой жизни, убегающая от самой себя и совершенно его не слушающая трусиха, да и вообще — лишь глупая шинигами, не больше.       Она тут же притихла, поджимая губы от обиды, включая режим «убить Куросаки взглядом», вырвалась и, гордо прошествовав через весь дом, громко хлопнула дверью в комнату его сестёр.       И только спустя пять напряжённых дней Ичиго осознал, как сильно её задело брошенное от усталости и отчаяния «эгоистка». Она же сохраняла обет гордого молчания и только сегодня соизволила с ним заговорить — лишь для того, чтобы снова обругать по-руконгайски, не признавая правоту Ичиго ни в какую.       А Ичиго в который раз уяснил для себя самую важную истину, проверенную веками: язык его, всё-таки, самой главный и страшный его враг.       — Прекрати охранять мою дверь и отодвинься, наконец. Я не могу выйти!       Под ухом парня, прислонённым к двери, настойчиво забарабанили, и он словно очнулся, медленно отлепляясь от деревянной поверхности. В тот же миг дверь приоткрылась и оттуда вышла согревшаяся, но всё ещё недовольная Рукия. Она прошла мимо него, не поднимая глаз, и столь же быстро скрылась в комнате Карин и Юзу, чуть хлопая дверью, чем заставила Ичиго вздрогнуть.       Интересно, она всё ещё была обижена, или это всё было умелой актёрской игрой? Обычно Ичиго с лёгкостью справлялся с этой дилеммой, но сейчас интуиция предательски молчала. В принципе, он и раньше не всегда понимал, что у этой странной девчонки в голове творится.       Но никогда его это ещё так не тяготило.

***

      Дождь усиливался с каждой минутой. Куросаки отметил, что за последний час танец капель по крыше стал куда яростнее и эмоциональнее — словно от балета капли перешли на фламенко или же чечётку. Во всяком случае, сидя на диване перед телевизором и предаваясь своим невесёлым мыслям, парень то и дело замечал мимолётно, что с крыши стекала практически Ниагара и что прохожих на улицах почти не осталось.       Погода явно была не слишком располагающей для прогулок. Да и для любого вида деятельности: всё было как-то лень… И.о. шинигами бесцельно переключал каналы, надеясь отыскать хоть что-нибудь стоящее, пока безрезультатно. Впрочем, как и поиск выхода из столь сложной конфликтной ситуации.       Не успел Ичиго придумать способ, каким макаром оказаться с одной маленькой врединой в одном помещении, попробовать снова пойти на мировую, попытавшись уже спокойно донести всё, что ему не терпелось сказать, и не умереть через пяток секунд, как она сама решила эту задачку, спускаясь по лестнице вниз и проходя как раз за спину — на кухню.       Куросаки, естественно, сделал самый, что ни на есть, напряжённый и внимательный вид, будто он полностью погружён в рекламу хлопьев для похудания. За спиной тем временем стали раздаваться странные звуки — и гордость уступила любопытству, позволяя ему взглянуть на неё краем глаза: Рукия активно обыскивала холодильник на предмет наличия продуктов. Но Ичиго наверняка знал, что там завалялись лишь парочка яиц и йогурт — Юзу с самого утра твердила ему о походе в магазин, о котором он благополучно забыл.       — В этом доме есть хоть что-нибудь съестное? — с долей удивления спросила Кучики, почему-то немного хрипя. Временный шинигами знал, что она была озадачена: Юзу в здравом уме никогда бы не позволила кому-либо в этом доме умереть с голоду или хотя бы узнать слово «голод». Но Ичиго также знал полную несостоятельность лейтенанта 13-го отряда в домашних (читайте «человечьих») делах, а ещё всё ещё стоял на своём, и именно поэтому ответил пофигистично и незаинтересованно:       — А ты, небось, проголодалась?       Кучики помолчала, а потом тихонько, откашливаясь, пробормотала:       — Не то чтобы… Мне большей частью нужно что-то от горла.       Она всеми силами пыталась показать, что нисколько не голодна, но парень знал, что она не ела ничего с утра — и всё становилось очевидным до ужаса.       Она с лёгкостью могла просто попросить помощи у Ичиго. Но она не стала. О, она была слишком гордой, чтобы просить его помочь — это означало проиграть как молчаливую битву, так и все их затянувшиеся военные действия за право Кучики-младшей быть во всех смыслах человечной и в каком-то смысле слабой.       А Рукия, насколько хорошо он её знал, терпеть не могла проигрывать. Не любила и не умела. Как и не умела вовремя остановиться, признавая своё поражение.       И вот за то, что она решила пренебречь своим здоровьем ради глупой гордости, Куросаки, сжав зубы от досады, преувеличенно холодно произнёс, даже не поворачиваясь:       — Что ж, еда в магазине, лекарства в аптеке.       Его затылок моментально словно вспыхнул от её прицельного взгляда.       — Куросаки, это ни капли не смешно.       — Кто сказал, что я смеюсь? Я вполне серьёзно, — на этот раз он повернулся, глядя ей прямо в глаза. В её застывшие широкие тёмно-индиговые глаза. Прямо как перед летней грозой, когда небо разбухает от молний и готовится взорваться. И Ичиго мгновенно пожалел о том, что не прикусил свой глупый язык: Рукия действительно готова была взорваться, а ему не хотелось этого видеть.       Поэтому он отвернулся, снова всматриваясь в телевизор, на самом же деле — ловя в нём её отражение.       — Отлично, — холодно бросила она, громко утопав куда-то.       Он ждал, что она вытворит что-то, ожидал любой реакции. Но не такого.       Ведь в следующий миг входная дверь звучно хлопнула и в доме воцарилась гнетущая тишина. Непривычная, тяжёлая, липкая. Одинокая, постепенно заполняемая накатывающим с каждом секундой осознанием.       «Ну не могла же она… — лихорадочно пронеслось в рыжей голове, и Куросаки вскочил спустя пару секунд, буквально подлетая ко входной двери. Ни одна из курток не была тронута. — Чёрт бы побрал эту маленькую идиотку…» — на ходу натягивая толстовку и суетливо рыская и переворачивая половину прихожей в поисках куда-то запропастившегося зонта, спустя драгоценные мгновения Ичиго вылетел из дома, спешно раскрывая зонт и оглядываясь. Ближайшая аптека была в десятке кварталов отсюда — как раз рядом с супермаркетом. И спустя пару-тройку минут поисков в том направлении он таки её отыскал.       Сквозь белёсую пелену ливня видно было плохо, но этого было достаточно, чтобы разглядеть миниатюрную фигурку в лёгких шортах и футболке, сжавшуюся, словно котёнок, под напором столь безжалостной непогоды.       — Рукия!.. Да остановись ты, ради бога! — она обернулась, изумлённо уставившись на временного шинигами, когда он навис над ней, тяжело дыша и прикрывая от дождя зонтом. — Н-ну и куда ты направилась?..       — З-за ед-дой и лек-карст-твом, — дрожа, как осиновый лист, она продолжала всё так же неверяще смотреть на него — всхлипывая?.. — и прикусывая губу. И от этого невероятного взгляда Ичиго затрепетал внутри, с трудом сдерживая кульбиты сердца. Он вцепился в неё так сильно, как только мог, стараясь согреть.       Лишь бы не мёрзла.       Лишь бы больше не взрывалась от проглатываемой обиды.       Лишь бы навсегда позабыла брошенное от усталости «эгоистка».       Лишь бы позволила ему всегда оберегать её.       — Прости, — пробормотал в её волосы парень. Рукия тихо дышала ему в грудь, всё ещё подрагивая и качая головой, будто собираясь что-то возразить, но он не позволил ей, прижав плотнее. — Я полнейший идиот, — скупые слова, брошенные дрожащим от сбившегося дыхания и напряжения голосом, полные, тем не менее, всей недосказанности, повисшей между ними на долгие пять дней — обиды на себя, на неё, злости, раздражения, заботы — потонули в шуме дождя. Кучики на это, сначала молчаливо цепляясь мокрыми пальцами за ткань на его спине, улыбнулась ему в футболку и — боже милостивый, ему ведь не послышалось, нет? — смогла-таки буркнуть робко: «Я не лучше, та еще гордячка…» Ичиго застыл, поглощённый моментом единения, невербального понимания и долгожданной близости, слабо ощущая дрожь собственных пальцев, поглаживающих её по голове, но вынужден был очнуться от столь сладкого сна, когда услышал приглушённый чих себе в живот. — Нам нужно переждать дождь, он всё усиливается. Идём, — и Куросаки повёл фукутайчо к автобусной остановке, что виднелась невдалеке. Стоило им только оказаться под крышей, как с неба хлынуло сильнее. В ушах зазвенело от гула капель по асфальту.       Рукия и Ичиго продолжали несколько минут молча вглядываться в их танец на лужах. На Ичиго, всё ещё окутанного теплом хрупкого тела, вдруг обрушилось осознание: он торопливо стянул толстовку и укутал в неё шинигами.       — Эт-то л-лишнее, — пробормотала Кучики сквозь мерное постукивание зубов. Парень усмехнулся, разглядывая её: мокрая насквозь, съёжившаяся, бледная, дрожащая и немного согласная с ним, она всё ещё оставалась по-кучиковски сильной и независимой. С её коротеньких волос и тёмных ресниц нещадно капало, её тонкие губы посинели от холода — и Куросаки стоило громадных усилий не прижать её к себе снова с целью отогреть. Он был готов поспорить, что теперь их обоих ждала отменная простуда.       — Это нужное, Рукия. Ты вся вымокла.       — И по чьей же вине, позвольте узнать? — притворно удивилась девушка, возвращая себе былую ворчливость. Куросаки нахмурился, искоса поглядывая на подругу. Совесть сжирала его беспощадно, со всеми потрохами.       — Я же вроде признался, что идиот.       — Услышать от тебя самокритику — это большая редкость, — неожиданно Рукия улыбнулась совершенно безвредно, поворачиваясь к нему лицом. Её индиговый взгляд пронзал всё естество Куросаки, заставляя смотреть на шинигами неотрывно. Впрочем, Ичиго был очень даже «за».       Честно, ему всегда нравилось смотреть на неё.       А если ещё честнее, он всегда смотрел на неё.       Кучики Рукия была его личным третьим явлением, на которое он мог глядеть, не отрываясь, до скончания времён.       — Апрельские дожди — обычное дело в Каракуре? — Рукия подняла голову на свинцовые гиганты, заполонившие небосвод — они мгновенно заспорили в голос, грохоча и гневаясь. Словно двое шинигами час назад.       — Дожди — да, но вот грозы… — Ичиго вторило небо, недовольное и громогласное. — Это редкость. Я давно такой грозы не видел… и ещё бы столько же не увидел… — вжав голову в плечи, временный шинигами поёжился, услышав следом смешок, и встрепенулся. — Что?       — Ты ведь терпеть не можешь дождь, — Ичиго кивнул, хотя это был даже не вопрос — Рукия слишком хорошо его знала. — Тогда почему ты здесь сидишь?       — Ты должна обсохнуть, да и дождь всё никак не успокоится, — пожал плечами парень, посматривая на подругу украдкой. Куросаки должен был признать, что его любимая толстовка — та самая, в которую он был одет полтора года назад, во время прощания, — неимоверно шла этой вредной девчонке.       — Почему-то мне кажется, что ты врёшь, — она словила его взгляд, смотря до боли пронзительно, и от этого взгляда и.о. шинигами сходил с ума: он был перед ней как на ладони, абсолютно беспомощный и смущённый донельзя.       — Пожалуй, — буркнул он себе под нос, отворачиваясь и пряча предательский румянец. Может, у него жар?.. Набегался-таки под дождём?..       Ичиго незаметно мотнул головой самому себе в подтверждение своей полной безнадёжности.       Потому что хотелось провалиться поглубже под землю, прячась от её несносного дьявольского индигового взора.       Потому что Рукия, чёрт бы её побрал, Кучики своими индиговыми глазами ныряла слишком глубоко, задевая потайную коробку с тем тягучим медовым чувством, что Ичиго вот уже несколько месяцев не решался озвучить ей.       И, словно читая его мысли, Рукия спустя несколько минут напряжённого дождевого гула еле слышно произнесла:       — В твоей жизни когда-нибудь был кто-то… особенный?       Ичиго знал, что у них с Рукией с самого начала выстроилось что-то вроде ментальной связи, но не предполагал, что всё было настолько плачевно и ему уже было бесполезно рассчитывать хоть на какую-то неприкосновенность. Впрочем… а разве этот процесс не запустился ещё тогда, когда она проткнула его грудь своим клинком?..       Всё ещё держа перед глазами эту самую сцену, Куросаки так же неслышно ответил:       — Да… её всегда было трудно забыть.       — И что тебе в ней понравилось? — она не смотрела на него, и парню даже показалось, что она резко зазвучала как-то меланхолично-разочаровано.       — Глаза, — уверенно выдал рыжий шинигами, прикусывая щёку, чтобы не засмеяться: Кучики явно было до ужаса любопытно, пусть она и пыталась это отчаянно скрыть — поэтому она слегка ёрзала на стуле, словно в нерешительности. Он наблюдал за ней краем глаза — и чем больше наблюдал, тем сильнее убеждался, ликуя: он здесь не единственный влюблённый дурак.       — Такая мелочь?.. — изумлённо пролепетала Кучики, пряча (или ей так казалось) от цепкого взгляда Ичиго сжатые кулаки.       — Да, но эта мелочь перевернула всю мою жизнь… — он посмотрел на неё в упор. Рукия поймала его взгляд.       Попалась.       В его словах не было ни капли вранья, и парень знал, что фукутайчо это отметит.       Девушка смотрела на Куросаки внимательно и серьёзно секунд эдак десять, а после упёрлась взглядом в мокрый асфальт. Она чему-то по-доброму улыбнулась.       — И какого же они цвета, эти глаза?       Маленькая глупая Рукия. Сильная, смелая, но такая глупая…       Ичиго лишь криво улыбнулся, не отрывая взора от её лица. Задумчиво склонив голову в ожидании реакции, Куросаки пробормотал:       — Индигового. Как небо в летнюю грозу.       Эти глаза, изумлённые и даже испуганные, столкнулись с его. Рукия вскочила на ноги, решительно подошла к парню, набрала полную грудь воздуха, готовясь к активной жестикуляции, — и тут же словно сдулась, сутулясь. Ичиго выставил вперёд руки, вовремя ловя падающую в объятья Кучики и сцепляя за её спиной замок из пальцев. Он чувствовал её щекочущее дыханье на своей шее — и ему было как никогда хорошо.       — И ведь выбрал же место… — проворчала она глухо, явно улыбаясь. — Какой же ты идиот, Куросаки…       Втянув в себя запах её мокрых волос, Ичиго сжал в руках ту самую толстовку, что была как раз под цвет её необыкновенных глаз. Не отпуская её талии, парень оторвался от Кучики, в упор глядя в её индиговые омуты и совсем бегло — на губы, аккуратные и чуть сухие. «Поцелуй», — пылало одновременно и в её взгляде, и где-то на задворках сознания — металлически, но совсем не злобно, с доброй усмешкой, пониманием, даже лёгкой завистью.       Ичиго хмыкнул.       И поцеловал.