Черное золото

Мир утром, безусловно, вдохновляющий. Эти улицы, пропитанные яркой, почти ослепляющей белизной, легким ветром, гуляющим по переулкам, будничными проблемами и людскими переживаниями на тему «Что же ждать от сегодняшнего дня?». Да, пожалуй, чьи-то страхи и опасения — главный фактор любого вдохновения. Сколько тем можно придумать, отталкиваясь только от чужих боязливых лиц, для которых будущее подобно смертной казни? И начать с чего-то сумбурного, ирреального и на самом деле устрашающего — это так просто, обыкновенная вариация слов, практически несочетаемых друг с другом, но дающих какой-то особенный смысл. Начать — это ведь элементарно. Но... как начать? Лука встает из-за стола и подходит к широкому окну, из которого открывается вид на ясное голубое небо. Если опустить глаза, то начинается интенсивно движущийся поток людей и машин и мелькающие между ними зелень, камень и песок. Скованность, усталость, непонимание, злость, раздражение, страх, страх, страх — Лука видит лишь это в сжавшихся и сгорбившихся фигурах. Можно из этого что-нибудь черпнуть, но пустота в голове напрочь отказывает всяческим порывам вдохновения. И комната, яркая и почти вульгарная, бардовая и чуждо-холодная, нагло молчит. У рояля захлопнута крышка, отказывая в новых мелодиях. Ах ну да, точно. Кроме текста ещё же музыку писать. Лука снова садится за стол и берет с него несколько распечатанных текстов песен как примеров. Отетсу попросил помочь и ненавязчиво назначил сроки, к которым Лука, как ни старается, не может привыкнуть. Новый хит должен быть написан к следующим выходным, значит, остается неделя. Почти у всех Вокалоидов в это время дела, поэтому помочь некому, некому разделить с ней этот счастливый порыв, полный эйфории от рождения чего-то нового, необузданного и эстетичного. Момента, который не хочет выходить наружу из глубины души. Нужно постараться. И какую вообще тему подобрать? Какую вложить мысль? Что это должно быть? Нечто нежно-лиричное или резкое, обличающее? Философское или, может быть, более легкое, воздушное? А писал ли Отетсу когда-нибудь что-то «легкое и простое»? Сколько Лука себя помнит, все его песни острые, словно лезвие, больше тяжелые и грузные, нежели обыкновенные. А может быть все-таки затронуть тему человеческих пороков, описать тех самых людей, мчащихся на работу и ежившихся под порывами нечаянного ветра? Лука скользит тоскливым взглядом по комнате. Ножка узорчатого кресла расшаталась, нужно чинить. И эта трещина на полу, выложенном красным камнем, угнетает. И зачем ей вообще понадобился каменный пол? Потому что по нему всегда приятно ступать, особенно когда он ещё не вобрал в себя комнатное и солнечное тепло. Холодно, словно под ногами лед. А ещё шершаво, не искусственно. Частичка природы помогает найти внутри гармонию. А это чертовски необходимо. И новая песня должна быть контрастной и противоречивой, чтобы полоснуло по сердцу осознанием. Хоть каким-то, хоть самым малым. Обычно Отетсу охватывает в своих произведениях невообразимый масштаб. Но Лука разрывается между «Война призывает к оружию, а оружие к войне» и «Если бы небо рухнуло, то оно бы раскрасило этот мир в миллионы, миллиарды оттенков». Те, уже написанные Отетсу песни, мирно лежат на столе, те песни, которые Лука уже исполняла и до сих пор до невозможности сильно любит. Необходимо смешать, встряхнуть и выплеснуть. Наверное, все же стоит начать с самой музыки, текст в голову не лезет абсолютно. Мику и Гуми советуют найти слова в себе, а потом их обработать, отполировать и вычистить от ненужного сора. Звучит строго. Лука привыкла повиноваться первому мановению длани музы. А потом просто плыть по течению, даже не пытаясь шевельнуться. Муза почему-то до сих пор не удостаивает экспрессивно-багровую комнату своим посещением. ... и как вообще пишутся такие сильные и красивые песни? Какое воображение надо иметь для подобного? Луке хочется полушепотом запеть что-то непроизвольное, бессмысленное и хаотичное. Может быть, потом будет лучше. Или нет. Лето поднимает подол длинного светлого платья и быстро удаляется, уступая место кроткой, но падкой на комплименты осени. Лука представляет, какой же живописной будет середина осени, но это лишь отвлекает её от дела, не принося плодов. По комнате плывут лучи солнца, которые окрашивают её в розоватый оттенок, наполняя теплом. Камень под ногами нагревается, и Лука понимает, что все-все бессмысленно. И на душе становится так отвратительно, что хочется выть. Нужен эмоциональный всплеск, чтобы придумать хоть что-то. И он приходит. Почти неслышно, роняя ключи на прикроватную тумбочку и кладя туда же шуршащий пакет, от которого насыщенно пахнет зеленью. Со спокойным высказыванием приятного голоса «Я купил продукты» и легким ароматом холода и улицы. В её любимой черной рубашке и с распущенными длинными волосами. — Привет, — шепотом говорит Лука, сжимая в руках листы. Она нервно проводит глазами по строчкам и свободно выдыхает. Да, вот так. Сейчас что-то обязательно произойдет. До ужаса тривиальный ремонт в квартире Гакупо — умелый ход судьбы, которому Лука очень признательна. В её собственном холодном доме поселился уют и появилась радость с приходом мужчины. По крайней мере, теперь есть, кому починить эту чертову расшатавшуюся ножку кресла. Гакупо если и берется за дело, то делает его добросовестно, качественно и терпеливо. Лука может не беспокоиться за свой душевный покой, квартиру и остальное — гость совершенно не доставляет проблем. Прямо не мужчина, а идеал. И этот ремонт затягивается на слишком долгое время, но никто не обращает на это внимания. — Почему не оставил на кухне? — спрашивает Лука, кивком головы указывая на пакет. — Почувствовал мрачные вибрации, исходящие из твоей комнаты, — Гакупо улыбается, присаживается на корточки напротив стола, закинув на него обе руки. — В чем дело? Так и не можешь придумать песню для Отетсу? «Так и не можешь» звучит безнадежно, как будто Лука мечется и мучается над песней уже много дней. Хотя фактически так и есть. Песня не может появиться на свет уже дня три с момента запроса. У всех концерты и гастроли, и лишь она, Лука, освобождена от всех дел разом, только чтобы сочинить хоть какой-то текст. Гакупо же освободился от рутины только вчера, а весь сегодняшний день занимается хозяйством, которое Лука заметно запустила из-за творческого процесса. — Так и не могу, — разочарованно отвечает Лука, с досадой выпрямляя помятый ей же листок. Гакупо задумчиво стучит длинными пальцами по столу и решительно встает. — Я помогу тебе. С уборкой я закончил, в магазин сходил, осталось только приготовить что-нибудь поесть, но это потом. Погоди, за гитарой схожу. Гакупо уходит, унося с собой пакет с продуктами и чужое воодушевление. На улице раздается шум отъезжающей машины: колеса скрипят по асфальту, наверное, оставляя заметные следы. Как неправильно — Лука снова ощущает всепоглощающую пустоту. Она опять пробегает глазами по строчкам старых песен. «Тень поглотила этих уничтожающих все вокруг людей». Должно ли это быть нечто революционное, призывающее к бунту? А, быть может, религиозное, заставляющее верить в Бога? Счастливое, отгоняющее грусть и дарящее надежду? Кровавое, страшное, интригующее? Трагичное, несуразное или, быть может, пафосное? Или просто выбрать шаблонную тему любви, вывернуть её так, чтобы стало выглядеть оригинально и красиво? Лука запевает песни, которые знает даже лучше, чем свои пять пальцев. Голос то тянется, то задумчиво прерывается. В такие моменты она растерянно оглядывает комнату, ища что-то. А потом снова затягивает строчки. Лука встает с места и замолкает, вслушиваясь. Шаги раздаются где-то совсем рядом, значит, Гакупо взял гитару и сейчас идет к ней. — Ты придумала хотя бы, о чем примерно будет песня? — с энтузиазмом спрашивает он, входя в комнату с бас-гитарой в одной руке и тарелкой с бутербродами в другой. А, так вот, где он так долго был. Он ставит тарелку на всю ту же тумбочку, на которой раньше лежал пакет с продуктами, и перекидывает через голову на плечо ремешок от гитары. Лука что-то бездумно черкает на пустом листке бумаги. — Да, — она витиевато выводит иероглиф и прищуривается. — Это будет запутанная любовь, скорее несчастная, чем счастливая. Гакупо проводит пальцами по струнам. По комнате разливается короткая надрывная мелодия. — Односторонняя? — Скорее обоюдная. Гакупо одновременно странно и понимающе смотрит на опущенное лицо Луки, что она сразу чувствует и хмурится. Ей хочется этого. Она желает написать ещё не написанное. — Думаю, это будет интересно. У тебя есть начало? Лука пожимает плечами, берет лист и подходит к Гакупо. Они садятся на велюровый диван алого цвета, и она опять чувствует то непонимание, что и с каменным полом. Зачем ей нужен диван с велюровой обивкой? Что за прихоти? Хотя на нем спать удобнее, чем на широкой двуспальной кровати. Есть и плюсы. Она только сейчас понимает написанное своим убористым почерком. И от этого внутри что-то неосознанно сжимается. «Я позволю тебе решить, как поступишь, но, если спросишь, я солгу». Вульгарные и холодные тона комнаты превращаются в нежно-приветливые. Возможно, это то, что нужно. Но почему так чуждо и больно внутри? — Давай пропоем это, может быть, подберется рифма, — сразу подхватывает её идею Гакупо, смотря на строчки через плечо. Слишком близко, настолько, что Лука ощущает чужое дыхание на своей шее. Она вздрагивает. Гакупо вряд ли когда-нибудь страдал дальнозоркостью. Он начинает первым. Голос мягкий и почти бархатистый, до жути красивый. Голосу вторит гитара. Мелодия на первых порах получается немного кривая, но со второй попытки она выравнивается, подстраивается и получается вполне благозвучной. Похоже, это и есть понимание без слов, в котором так нуждается Лука. Гакупо сразу подхватывает её идею, смысл и музыку. И это получается как-то непроизвольно, словно так и должно быть, словно не может быть по-другому: спонтанно и ненавязчиво. — Как я понимаю, ты хочешь охватить сразу смысл, рифму и музыку, — Гакупо усмехается, когда Лука вручает ему тексты песен Отетсу и других продюсеров. — Это сложно. Но кто говорил, что будет легко? Если настанет ступор, то остановимся. У нас есть неделя, успеем. Заря обволакивает город насыщенной палитрой, улицы утопают в ней, принося себя в жертву вечернему теплу. Гакупо и Лука тем временем более или менее определяются с мотивом песни. И вторая строчка уже вертится на языке, готовая в любой момент сорваться и исполнить танец под общую мелодию. А вообще, время идет до невозможности быстро, незаметно, молниеносно. Не успеваешь жить, познать жизнь, не можешь идти в ногу со временем под его торопливое движение. Время, подобно раненному зверю, старается убежать от какого-то невидимого врага, а людские жизни от этого страдают. Потому что нельзя, ну никак нельзя так быстро встать на следующее утро и почувствовать себя неумолимо старым, почти вплотную прижатым к спине смерти. Время настолько беспощадно, что хочется припасть к его ногам и бесконечно молить об ещё хотя бы дне, хотя бы часе. Отвлечь внимание, призвать, может быть, поймет и не осудит. И у них сейчас ничтожная рифма равняется целому дню. У Луки от этого подкатывает тошнота к горлу. — Давай прибегнем к реальности с щепоткой скептицизма, — Гакупо поднимает глаза к потолку, как будто выискивая в его белизне нужные слова. — Тот, кто указывает людям налево... — Сам идет направо, — заканчивает Лука, опускаясь на пол и записывая на нем нужные строчки. На мягкой обивке слова могут написаться неразборчиво и коряво. — Так говорят для того, чтобы выжить. Гакупо опять кладет руку на гитару и запевает. Рифмы не выявляется. — Поменять местами и будет отлично. И они меняют. Все больше уходя в какой-то другой мир, полный родного чувства полноты существования и сладости творческой деятельности, они придумывают, исправляют, записывают и понимают, что жизнь прекрасна. В такие моменты — особенно. И хоть песня получается меланхоличной, но это не мешает им искренне радоваться каждой идее, каждому слову. И это оказывается сравнимо с эйфорией во время исполнения под громкие аплодисменты фанатов, когда голос льется, переливается и искрится. «Пока я не получу шрамы, буду смеяться» сменяется «Наша связь стала рваться», а заканчивают они на этой ноте лишь в полночь. Тогда все кругом прячется в сумерках, как и их прежнее настроение, разрушенное последними за этот день строчками. На тарелке с бутербродами остаются только крошки, а часы оповещают о том, что пора ложиться спать. И этот момент, треснувший в полном безмолвии, можно ощутить на вкус. Лука не спит этой дождливой пасмурной ночью, которая светом фонаря разрезает комнату на две равные половины, полоснув её лицо тенью. Она думает о строчках, что беспорядочно крутятся в голове, думает о том, какие инструменты могут подойти под песню, думает о замечательно проведенном дне и о Гакупо, который, как ей кажется, тоже не спит. А ещё об этом туманном смысле последней рифмы, получившейся у них синхронно, на одном дыхании. И, конечно же, о том, что песня ничем хорошим для них не кончится. Творчество заставляет смеяться, но одновременно и плакать, надеяться и разбивать надежду собственными руками, кричать и смеяться. Это противоречивое, невообразимое чувство, от которого хочется рождаться заново и умирать одновременно. И эта песня — доказательство того, что они живы, что они, черт побери, все ещё есть, не пропали под розгами жизни, что они все ещё счастливы и полны энергии. И посвятить они ей должны себя полностью, не оставляя ничего. Лука продолжает размышлять. Дальше должны пойти действия. Персонажи этой песни просто обязаны получиться живыми и почти ощутимыми на ощупь. Их должны понять и полюбить. А что по поводу общей идеи? Они с Гакупо ведь так и не додумали её до конца, не завершили. У темы несчастной любви ведь должна быть ещё и подтема. Этой ночью рождаются ещё пять эфемерных строчек, которые Лука почти жадно записывает на общий листок. Вот только названия ещё нет, но, наверное, оно придет ближе к концовке. Лука гасит свет с чувством полной удовлетворенности и тоски, которую старается не замечать. Но уснуть так и не получается. Вместо этого она наблюдает за тем, как дождь чеканит шаг по асфальту, отпечатывается на стекле окна и безумно мечется, становится косым и беспокойным. За его пеленой трусливо прячется небо, а Лука натягивает на себя одеяло, желая замедлить ход событий и собственное мироощущение. Она закрывает глаза, но так и не может заснуть. Утром есть стук в дверь и завтрак в постель. Гакупо все-таки приготовил то, что вчера не смог и теперь предлагает Луке на дегустацию. Она скептически относится к мужской готовке, но не пренебрегает и даже импонирует ей в тех редких случаях, когда блюдо под стать какому-нибудь кулинарному изыску. И естественно предположить, что даже здесь Гакупо не промахивается. Лука готова в любой момент рассмеяться, когда видит перед собой яичницу с баклажанами. Прекрасное сочетание продуктов. И, черт побери, настолько вкусное, что Лука считает нужным спросить рецепт. Конечно, изыском не является, но почему-то искренне нравится. После завтрака и того времени, которое Лука просит для того, чтобы привести себя в порядок, они принимаются за раннюю работу, которая будет продолжаться, скорее всего, снова до поздней ночи. Лука ощущает, как по телу проходится дрожь, когда Гакупо начинает читать те строчки, которые она придумала за ночь. Она протирает глаза, стараясь не показывать признаков недосыпа. — За этим прослеживается какая-то прямая связь, но я не могу её уловить, она выскальзывает, — бормочет Гакупо, намекая не на смысл, а на что-то более реальное, почти видимое. Лука знает, о чем он. В конце концов, у каждого мифа есть своя основа. Её легкая улыбка получается кривой и паршивой. В комнате повисает естественное молчание, и Лука понимает, что, похоже, никогда не сможет разобраться в человеческих чувствах. — Хотелось бы озвучить вариант гитары на рояле, — через некоторое время говорит Гакупо, рукой заглушая звуки гитары. — Может быть, определимся с инструментами. Он изменился после прочтения этих строк — подмечает Лука, вставая справа от рояля и наблюдая за тем, как Гакупо поднимает крышку и как его руки нерешительно застывают над клавишами. Он явно чем-то озабочен. На рояле та половина песни, что они сочинили, звучит более искренне и правдоподобно. Гармоничными нотами она льется по комнате, оседает на стенах, впитывается в каменный пол и робко забирается в душу, оставляя отпечаток на всем существе. Первоначальные аккорды вступления играть сложно, так как они должны звучать быстро, но Гакупо смог подстроиться и соблюсти нужный темп. Лука запевает слова, выученные уже практически наизусть. И, черт побери, сейчас Отетсу может ими гордиться. Потому что это великолепное начало, обещающее не худший конец. Они минуют середину легко, без затруднений: «Я верю то ли в правду, то ли в холодный металл». Пальцы Гакупо быстро перебираются с клавиши на клавишу, и Лука почти зачарована этим явлением. Она старается вкладывать в песню душу настолько, что надрывается, изредка хрипит и почти что плачет, хотя не склонна к сантиментам. Гакупо сосредоточенно играет, отдаваясь музыке, вливаясь в неё и живя в ней. Он ласково улыбается, не поднимая глаз с клавиш и не распрямляя рук. И эти потоки, льющиеся из самого сердца рояля, являются чем-то сверх их разума и понимания, как будто кто-то невидимыми рывками заставляет их распахивать и выпотрашивать душу. В этот момент кто угодно может почувствовать, как тебя держит за плечи эта высшая, не находящая объяснений сила. И ты закрываешь глаза под её действием, по её приказу, а внутри вскрывшаяся душа дребезжит и рвется наружу. Не ты сочиняешь, не ты играешь и совершенно не ты поешь. И теперь не ты хочешь посвятить этому строку, которая невозвратимо приближается к концу, встает с ним почти вплотную, вливаясь в общую связность. Гакупо плавно перестает играть, давая знак Луке рукой: — Можно было бы затронуть тему религии. Но так, чтобы это выглядело нейтрально, песня это предполагает. Единство мыслей — это тоже что-то из сферы влияния этой силы. И это должно быть вырвано из их существа, звучать не наигранно, не случайно, не фальшиво. Лука отталкивается от собственных сомнений — она не знает, верить или нет. И сейчас это как никогда играет на руку. «Мысли о том, существует ли Бог, переполняют, переполняют». Наверное, Бог в той ситуации, которая описывается сейчас — это очень важно, почти необходимо. Вот только дело в том, что Лука не чувствует Бога в их с Гакупо песне. Она лишь знает, что он несомненно есть, но относится к результату критически и тревожно. Она держит листок в руках с мыслями о том, что он в любую минуту может обратиться в прах и закружиться по комнате. Потому что все, что они написали, неверно и неправильно. Наверное, это что-то чертовски личное. Настолько личное, что никто не может даже уловить сути, хотя она лежит на руках, они как будто ослепли, не замечая её, не понимая её, не вникая в её содержание. Лука не привыкла совмещать работу с жизнью. Для неё они всегда идут врозь, мешают друг другу, запинаясь, толкаясь и бранясь. И сейчас осознание того, что смысл песни может быть чем-то настолько родным ей, настолько личным, но непонятным, захлестывает с головой. И она знает, что это останется так и не тронутым, но уперто пытается разобраться. Наверное, лишь для того, чтобы придумать завершающие строчки. Если Лука отдается делу, то забывает о себе, обо всем, главное исполнить цель, схватить её и сжать. Наверное, зря. На Гакупо она смотрит с сочувствием, как на очень давнего друга, с которым понимает, что снова дружбы уже не завяжет никогда. И это новый лист её истории, девственно чистый, ещё не тронутый чернилами. Лука удивленно наблюдает, как черной гелевой ручкой выводятся буквы её собственной рукой, почти заканчивая со смыслом. Ещё несколько рывков вперед и песня будет завершена. Они с Гакупо пойдут к Отетсу и отдадут её на суд, а там пусть сам решает, где вносить поправки, что исправлять и какую ноту добавлять. Какое-то непонятное чувство давит на грудь, заставляя переживать и нервничать. Наверное, это из-за усталости. И все-таки получается, что она сочинила то, в чем сама разобраться не может. Будет ли эта песня звучать искренне, учитывая запутанность чувств автора? И какую боль она будет приносить Луке, когда та будет петь её, мысленно захлебываясь в слезах, чувствуя ком в горле? Она старается абстрагироваться от этого, отвлечься. — Брандмауэр пора сносить, он раздражает, — глухо произносит Лука, когда все оборачивается в тишину мыслей и идей. Снова. Тишина — это обязательный спутник всего живого. — Можно написать петицию, — усмехается Гакупо, поворачиваясь к ней всем корпусом. — Если так подумать, то получится отличная рифма с некоторыми строчками, но смысл сразу рухнет. Она смеется. И если можно было бы перевернуть все в памяти до малейшей детали, то Лука может ручаться, что только в редких случаях смех приносил ей такое чувство уюта и цельности. Они возятся с двумя строчками много часов, однако все это время чувства натянутости и скуки нет, они разговаривают, стараясь отвлечься и, может быть, найти в беседах что-то для песни, за что можно зацепиться. Разговаривают. Два профессионала, погрязших в рутине, отдававших работе и творчеству все свое время, что даже посторонние мысли не находят в голове пристанища. Два отчаявшихся человека, которые верят только в цель, её исполнение и свои силы. Утонувшие. Лука особенно. Гакупо относится к себе и работе куда проще, хотя окружающий мир тоже угнетает его и снится в солоновато-горьких кошмарах. Ослепшие. Но, черт побери, совершенно не оглохшие. Музыка звучит в ушах каждый Божий день, как будто вечный дар в их руках, в их голосах. Они — воплощения музыки, её настоящее и будущее, её прогресс. Кто — они? И песню надо закончить так, чтобы знать, что она не будет являться чьими-то натянутыми нервами, бременем или балластом. Идет третий день их творческой деятельности, и улица в окне уже кажется чем-то совершенно чужим, написанным масляными красками, а потом со всей силы облитым водой. Логовом для опечаленных и потерянных. Они не выходят на улицу уже третий день с того момента, когда Гакупо поставил пакет с продуктами на тумбу. Возможно, это ошибка. Луке хочется пройтись по асфальту, взглянуть на небо и найти ответы на призрачные вопросы. Они организованно решают, что для песни вполне подойдет бас-гитара, ударные и, может быть, скрипка. А вообще — синтезатор. Просто синтезатор. И нужно уже решать проблему с последними строчками, которые как будто в голове застряли, не желая выходить на свет. Лука старается подобрать очередную рифму. В голове стоит хаос, а в висках от недосыпа стучит. Она не спит третьи сутки, её каждую ночь одолевает бессонница от творческих дней. Не спит, потому что надеется, что готовая песня родится сама собой, непроизвольно. Но ничего не происходит. А, может быть, не спит, потому что понимает то, что понять нереально. И далеко ведь не ребенок она, а ведет себя слишком инфантильно и непонятно. — Тебе бы стоило поспать, — обеспокоенно замечает Гакупо, протягивая ей кружку кофе утром третьего дня. — У тебя круги под глазами. Твой недосып плохо скажется на состоянии здоровья, да и режим собьется, потом долго будешь мучиться от бессонницы. Заметил. Лука с извиняющейся полуулыбкой с жадностью припадает к кружке, стараясь стереть с себя остатки сегодняшнего недосыпа. Получается плохо, не помогает даже кофе, хотя первые двое суток только он ей и служил. Нет-нет. Есть цель, надо закончить песню, остальное неважно. Хоть неделю подряд она спать не будет, к черту. — Нормально, — вяло отвечает Лука, снова обращаясь к страницам. Буквы настолько претят ей, что хочется порвать лист на мелкие кусочки. Но это лучше, чем пытливые глаза Гакупо. Смотрит, чтоб его, до сих пор смотрит, словно убить хочет. — Надо закончить песню. — Когда-нибудь я подмешаю снотворное в твой кофе. Я не знаю, какой эффект от этого будет, но очень надеюсь, что по крайней мере не вредящий, — Гакупо обворожительно улыбается, до сих пор пристально всматриваясь в её лицо. Хватит, хватит, хватит, отвернись, отвернись, пожалуйста, отвернись. Лука сжимает зубы. Отчего-то хочется плакать. Добрый. Не просто добрый — настолько добрый, что можно весь мир этим качеством заполнить. Хотя, может быть, ей только кажется. Кайто, к примеру, выглядит намного мягче. Вот только добрый и мягкий — разные вещи. Скорее всего. Не ей судить. Она зачастую пугающе холодная. А если обобщенно, то просто серьезная. Потому что этот мир не позволяет слабины или промаха. Все построено на контроле. Вот только Гакупо одновременно относится ко всему с простотой и легкостью, но и контролирует. Да как это вообще у него получается? Она смешивает зависть с любопытством, пытаясь понять его. Не понимает, а лишь сталкивается с осознанием того, что вообще его не знает. Вроде приятели и сотрудники, а находятся абсолютно по разным сторонам баррикад. И все-таки он не прав. Не спать по ночам — это зачастую чертовски приятно, хоть и чувствуешь себя как в вакууме, но, по крайней мере, видишь время воочию. «Я оставлю доброту, что ты мне дал, и так она никогда не исчезнет». Вот оно что. Лука наконец понимает — они не просто пишут эту песню вместе, они являются её воплощением, её смыслом и её ситуацией. Все эти переплетающиеся между собой строчки они неосознанно посвящают друг другу, в них они описывают себя. Они вдохновляются друг другом. Так иронично, но по-другому словно и быть не может. По-другому все бы пошло насмарку. И что, Гакупо уже понял это? Может быть, если они доберутся до финиша, то поймут все? Лука в своих чувствах разобраться не может, что уж говорить о чужих. И просто плыть по течению уже не получается, приходится отбрасываться то в одну, то в другую сторону, чтобы не разбиться о камни или не утонуть. И жизнь превращается в какой-то обугленный и сморщившийся кусок фольги. В свое время нужно было учить физику и химию, наверное. О нет. Все в порядке. Это все чушь, бред. Надо сконцентрироваться. Если в один момент потерять цвет жизни, то это может плохо сказаться на всем. И как будто она только вчера родилась и никогда песни не сочиняла. Просто эта дается тяжелее всех, вот и все. Такое случается, правда. И вообще, судя по лицу Гакупо, он даже не думает о подобном. Выражение лица у него как всегда спокойное и доброжелательное, но отчего-то внимательное. Должно быть, его мысли заняты песней. Конечно, чем же ещё? Лука отхлебывает кофе. Сумбур в голове немного проясняется, она снова может рационально соображать. Так, отлично. Нет времени на постороннее и отвлекающее. — Есть ли рифма к последнему слову? — хмурится Лука, взяв в руки гитару. И почему она такая теплая? Разве он брал её в руки сегодня? Или это тепло ещё осталось от вчерашнего вечера? И какой температуры руки вообще надо иметь? — Жертва, — молниеносно откликается Гакупо, как будто сам думал об этом последние минут десять. — Принести жертву... — Кому? — удивленно спрашивает Лука. Она мрачнеет, понимая, что и это может отнестись к ней напрямую. — Главной героине, наверное. Жертва. Это так естественно — жертвовать чем-то во имя другого, лучшего. Вот только Лука трусиха и делать подобного не собирается. В этом проглядывается целый закон: пожертвовать чем-то, чтобы получить что-то взамен. Но будет чертовски обидно, если объект сделанной милости не оправдает себя. Гакупо ведь может оправдать себя, так? Непременно может. Хотя Лука не знает, а лишь догадывается. Все карты раскроются, когда они закончат песню. Становится интересно. Нужно скорее это сделать. И, Боже, больше она никогда не будет писать песни для Отетсу или вместе с Гакупо. Даже под риском смертной казни. Потому что переживать столько эмоций за раз ненормально. «Я приготовилась принести жертву. Чувство любви сжимается на моем горле». Приготовилась? Она — вряд ли. Да и по Гакупо вообще не похоже, что заинтересован в чем-то, о чем она думает. И не готова Лука, черт побери, позволить решать, приносить себя в жертву или исполнять что-то, о чем сказано в песне. И песня эта не реальна, не написана о них, о ком-то другом, кого они не знают и о том, кого не существует. Она хочет сжечь её, разорвать пополам, бросить в реку, но нельзя, потому что, наверное, это будущий шедевр. Вот только петь её придется именно ей, и Лука не может представить эту боль, которая будет переворачивать все внутри. Лука в первый раз за долгое время врет при написании песни. — Мне кажется, ещё две строчки и можно закончить. Но не думаю, что мы что-нибудь придумаем сегодня. Я устала и долго не спала. Давай завтра, хорошо? — Как скажешь. В небе встает полная луна, глядя на Землю то ли с добротой, то ли с сочувствием. Повсюду зажигаются мелькающие фонари, которые порхают, словно разноцветные бабочки, сталкиваясь, спутываясь, падая. В окнах мигает свет, через него пробиваются чьи-то силуэты и тени. Все сегодняшней ночью так резво, интересно, отчаянно. Не найдешь лучшего времени для воплощения какого-нибудь рокового, переворачивающего все шага. Город не спит вместе с Гакупо, который проводит в последний раз по струнам, вызывая дрожащий, скулящий звук. Он смотрит на противоположную стенку, за которой Лука снова мучается бессонницей, он знает. Похоже, она заразила и его этой болезнью. И он как раз придумывает завершающие строчки к песне. Да, написанные стихи определенно к ним не относятся, они обходят их стороной почти боязливо, опасливо. Песня неправильна именно своей потрясающей гармонией, и этим слишком колоритна. — Концы в воду, — шепчет Гакупо, откладывая гитару в сторону вместе с красной коробочкой, которая теперь оказывается абсолютно ненужной. «А я держу в руке кольцо из черного золота. Мои следы (не) исчезнут».