Пять разных историй

Прикосновения. То, чего иногда так хочется. И то, чего им нельзя себе позволить. Хеймитч никогда не касался ее на публике - она не позволяла, сразу начиная беситься, и дулась всю последующую неделю. Поэтому он делал то, что мог ей предложить без физического контакта - был всегда рядом, поддерживая словом и взглядом. Как, например, сейчас. - Расслабься и получай удовольствие, хуже уже все равно не получится. Эффи по своему обыкновению вспыхнула, захлопнув зеркальце и закрутив помаду, в сердцах забрасывая их обратно в сумочку. - Знаешь, Эбернети, я говорила это уже не раз, но для туго соображающих повторю - комплименты не твой конек. - Как и чувство стиля - не твой, - хохотнул ментор и вальяжно прошествовал к барному столику, ведь миссия выполнена - Тринкет заведена, как водится, с пол-оборота, а значит, отвлеклась от реальных переживаний. Хеймитч, хоть и не признался бы в этом под пытками, уважал ее просьбу не компроментировать ее на глазах у публики. Разве что завышенная доза алкоголя в крови, бывало, заставляла забыться. А пил он часто, хмм... Хотя сама капитолийка свое же правило нарушала постоянно: мимолетное касание за руку, ладонь на его плече, легкие прикосновения, чтобы поправить его прическу, галстук, воротник. Все что угодно, лишь бы ощутить его тепло, убедить себя, что он рядом, что она не одна. Кажется, он это замечал и скорее всего понимал причины, но не подавал вида. Сегодня стоял зной. Вся природа, от травинки до макушки деревьев, молила о пощаде, замерев в ожидании хоть капли дождя. Собравшаяся на площади толпа также замерла, в немом ожидании взирая на трибуну. Сегодня был важный, особенный день. Жатва. Жатва, на которой решится, кому из них троих умереть. А Эффи вытянет жребий, по традиции. Эбернети бы все отдал, чтобы сейчас просто покинуть сцену. Схватить свою расфуфыренную намарафеченую куколку в охапку и утащить в свою берлогу. Неважно, кто и что подумает, кто и что скажет о них - сейчас бы это волновало его меньше, чем когда бы то ни было. Его бы не волновали ее возмущенные вскрики и жалкие попытки вырваться из его рук. Его бы не волновали ее слёзы, от которых бы стремительно намокла его рубашка. Его бы не волновал ее хриплый шёпот и судорожные бессознательные поцелуи. Потому что все это было бы неважно, кроме одного простого факта - они вместе, она рядом, а он не умрет в этой новой увлекательной для паршивца-Сноу игре вместе со всеми своими друзьями. Как бы он хотел, чтобы все это было правдой. Но все, что он сейчас мог сделать, это молча идти мимо толпы, молча подниматься на трибуну, молча кидать на нее взгляды, молча видеть, как она силится выдавить напускную веселость и не проронить при этом слез. Молча смотреть, как ее дрожащая рука вытягивает имя Китнисс. Молча слышать ее звонкий голосок, с придыханием проносящийся над погрязшей в гробовую тишину площадью - никто так и не проронил ни звука. Все, что он мог сейчас сделать для ее поддержки - это коснуться взглядом, уверенно кивнуть, вселяя в нее уверенность. Давай, детка, сделай это. И она извлекает злосчастную табличку, в микрофон шепча безмолвной толпе его собственное имя. Молча он позволяет Питу принять смертельный удар на себя. И молча удаляется вместе с конвоем под молчаливое прощание с дистриктом - все как один - с поднятыми вверх тремя пальцами. Что за глупцы. Их расстреляют за это. Лишь погрузившись на поезд, убравшись от многотысячных взглядов толпы - зрителей, Эбернети позволяет себе дерзость нажраться. Хотя бы немного промочить горло, хоть несколько капель яда, чтоб заглушить сознание. И пока дети справляются со своими переживаниями наедине, он позволяет ей выплакаться у себя на груди. Слова им не нужны. Только прикосновения, красноречивее всего. Шершавые ладони по гладкой щеке, по бархатистой коже плеч, спине. Порхающие над его щетиной пальчики, невесомые касания губ, спутанных волос, напряженных мышц плеч. Соленые мимолетные поцелуи, объятья. И долгие, долгие минуты неподвижно прижавшись друг к другу, слушая нависшую тишину.