Сложно

Встречи Сорвиголовы с Карателем не прошли бесследно ни для кого из них. И все бы ничего, если б на память у них осталась только парочка шрамов на теле – одна маленькая строчка в эпопее их побед и поражений. Но все было куда сложнее, хоть и начиналось банально донельзя. – Почему ты не снял с меня маску? – Да мне плевать, кто ты такой! В этом был весь Касл. Его не волновали герои или мнящие себя таковыми. Его вообще мало что волновало, кроме его собственной войны, которую он вел столь умело и яростно, что Нью-Йорк содрогался, утопая в крови. Одни считали его психопатом, другие – спасителем, но на мнение общественности ему тоже было плевать. – Ты убил всех остальных. Почему я все еще жив? Я встал у тебя на пути уже дважды. А ты не похож на того, кто оставит это просто так. Дважды, трижды, четырежды. Это уже попахивало мазохизмом. Они вставали друг у друга на пути, сцеплялись, как бешеные псы, едва не ломали друг другу ребра, разбивали губы, валяли друг друга по крышам и подворотням. А потом говорили, спорили, выплескивали наболевшее. Не одобряли методы друг друга, Каратель обвинял Дьявола Адской Кухни в трусости, Сорвиголова его, в свою очередь, – в жесткости и радикальности. Но что-то в этих встречах было такое, чего не должно было быть. Мэтт однажды поймал себя на том, что он ищет этих встреч, нарывается раз за разом, хочет то ли спасти Фрэнка Касла, то ли убить его, то ли принять из его рук оружие и – Господи, прости – пустить его в ход. – У нас проблема, Красный, – Фрэнк рычал ему в самое ухо, прижав своим телом к шершавой бетонной стене, – мы никогда друг от друга не избавимся, не поступившись своими принципами. Я не убиваю хороших парней, а ты не убиваешь вообще. – Может, и не надо избавляться, – Мэтт сделал попытку вырваться. Выглядело жалко, он вообще чувствовал себя жалким и беспомощным сейчас, избитый, поверженный, готовый предать свои идеалы, лишь бы только… только что? Остановить Карателя? Или присоединиться к нему? – Мы сражаемся на одной стороне. – Разными методами, – резко возразил Касл и ослабил хватку. – Успокоился? Сядь, отдохни. Мердок, потеряв опору, просто обессиленно сполз по стене. – Мы можем… – О нет-нет-нет, не заводи свою шарманку. Никаких «мы». Никаких проповедей о грехах, о’кей? – Даже не собирался, – покривил душой Мэтт. – Но все же… – Тебя вообще реально заткнуть, Красный? Давай просто разойдемся и сделаем вид, что в этот раз наши дорожки не пересекались. Я просто выкошу эту банду мразей, а ты спокойно пойдешь домой, зная, что они больше никому не причинят вреда. * * * Все сделалось гораздо хуже, когда тайна личности перестала быть тайной. – Мердок? – с истеричными нотками в голосе спрашивал Касл. – Нет, серьезно? – переспрашивал он чуть позже, прекратив истерику. Это была натуральная истерика, ни больше ни меньше, а как еще было назвать ситуацию, когда зрелый мужчина, весь из себя воин, ходячая машина для убийств, вдруг плюхается на задницу посреди крыши и начинает смеяться, оглушая своего собеседника диким, абсолютно сатанинским хохотом, а после – вытирает слезы, катящиеся по щекам. Это было как-то мало похоже на Карателя. Помимо тех моментов, когда он говорил о семье, у него было практически всегда одно и то же выражение лица – мрачное холодное спокойствие человека, который все для себя решил. И тут – нате вам, истерика. Фрэнк тогда отсмеялся и замер, пытаясь осознать то, что только что произошло. То, что Дьявол Адской Кухни и слепой юрист из «Нельсон и Мердок» – это один и тот же человек. Вечно мельтешащий супергерой со своими проповедями и нотациями, чем-то смутно даже зацепивший его, хоть и раздражающий неизменно, и надутый адвокатишка Мердок, пытавшийся доказать всему миру, что Каратель – несчастная жертва ПТСР* и просто с кукушкой набекрень, а сам-то по себе зайка и пупсик. Дожили. Это было так чертовски странно, но так логично. Элементы паззла собрались воедино. Появилось объяснение тому, что откуда-то на его голову свалились адвокаты, готовые защищать его в суде. Красный пришел на помощь. Жаль, что он сразу не раскрыл все карты, возможно, так было бы куда проще. Им обоим. Проще не становилось. Для Мердока так вообще все усложнялось в геометрической прогрессии. Фогги пытался вмешаться, пытался быть голосом разума, голосом совести, что-то говорил гневно и настойчиво, мельтешил на периферии сознания, бла-бла-бла, Мэтт, ты эгоист, Мэтт, хватит лезть в самое пекло, Мэтт, иначе накроешься сраным тазом. Мердок не слушал, даже не пытался слушать, рассеяно кивал, морщился раздраженно и все ждал, настраивался на звуки за окном, надеясь снова услышать знакомые шаги и сердцебиение. Карен, чудесная, самоотверженная Карен, кажется, поняла все раньше, чем он сам. Она плакала, он ненавидел себя, но сделать ничего не мог. Он любил ее, но скорее по-братски, по-отечески, хотел защитить от всех невзгод этого мира, спрятать, не дать вляпаться в ту грязь, в которой сам был по уши. Но было поздно, он всегда подвергал любимых людей опасности, нужно было выбрать, быть с ними или бросить их, чтобы спасти. С Каслом было проще, нет, с ним было в разы сложнее, но за него уж точно можно было не бояться. Он умел постоять за себя, как никто другой, он умел… Карен и правда поняла все слишком быстро, умная, милая Карен, которая любила его, и Мэтт никогда не понимал, за что. – Ну хотя бы признайся ему, – попросила она. – Хотя бы ты будь счастлив. Мердок искренне надеялся, что его лицо не выглядит испуганным. – Не выдумывай, – буркнул он тогда в ответ. Вышло неубедительно. Фогги бубнил что-то на тему мазохизма и того, что жизнь – дерьмо, и что он не намерен приходить на его похороны. Мэтт криво улыбался, снова кивал, пытался отшутиться. Выходило фальшиво, плохо, из рук вон плохо, но на большее сейчас он не был способен. * * * Эта встреча была даже не пятой и не десятой по счету – когда перевалило за десять, они оба перестали считать. – Фрэнк, – выглядел Мэтт, мягко говоря, отвратно. После стычки с десятью вооруженными солдатами вообще сложно выглядеть как после спа-салона, но этот случай был особенным. Настолько подготовленных к бою ребят Мердок давно не встречал. Скорее всего, в этот раз все закончилось бы плачевно для Дьявола Адской Кухни, если бы в последний момент, уже почти теряя сознание от боли и изрядной потери крови, он не услышал тихое, но очень уверенное: «Считаю раз, считаю два, начинается игра» и звуки выстрелов. Он позорно не удержался на ногах, но упасть не успел, сильные руки подхватили его у самой земли, знакомый запах резанул по сердцу больнее ножа. – Так, парень, ты мне тут не вздумай вырубаться, ясно? – Фрэнк, – слабо улыбнулся Мердок, точнее, он очень старался улыбнуться, но губы немели и не слушались, – можно? Он протянул руку к лицу Карателя. И теперь спрашивал разрешения прикоснуться. Увидеть. Почувствовать. В любой другой ситуации Касл послал бы его к чертовой матери, но Мердок выглядел так, будто умрет через пару минут. Уж слишком эта просьба была похожа на мольбу, на последнее желание. – Да, – выдохнул он, перехватывая руку. Сжал холодные окровавленные пальцы и сам уткнулся лицом в раскрытую ладонь. Мэтт все-таки растянул губы в улыбке, когда пальцы коснулись теплой кожи. Он словно бы рисовал вслепую, ведя кончиками пальцев вдоль линии скул к волевому подбородку и обратно, ощупал высокий лоб, нос, который точно был неоднократно сломан. Мягко коснулся прикрытых век, отмечая про себя, что у Касла дрожат ресницы. Потом, ведомый каким-то непонятным ему самому порывом, он поднял вторую руку, обхватывая лицо Фрэнка так, будто собирался поцеловать. Большие пальцы коснулись нижней губы. – А ты красивый, – с хрипом выдохнул Мэтт. – А ты идиот, – раздалось в ответ, но в этом голосе не было злости, в нем звенело беспокойство, пропитанное какой-то нереальной нежностью. Мердок продолжал изучать лицо Фрэнка, руки слабели, сознание таяло, но он цеплялся за прикосновения, будто пытался вплавить в память эти черты, будто прощался. – Ну все, хватит, надо скорее забрать тебя отсюда. Сможешь встать? Какое там встать, Мэтт даже сказать ничего не смог, хоть пытался. Открыл рот, издал какой-то совершенно жуткий хрип и отключился. Сознание никак не хотело возвращаться, промелькивало едва заметными вспышками. Мердоку казалось, что он летит, потом он чувствовал знакомый запах, тепло широких ладоней даже сквозь костюм. Потом было падение в бесконечную мрачную бездну, холод и головокружение, липкая кровь, подступающая со всех сторон, как вода во время прилива. * * * Он очнулся, зацепившись за новые ощущения. Кожу в районе ключицы пронзала игла. Теплые пальцы, держащие ее, не принадлежали Клэр. Сильные, мозолистые, все еще пахнущие порохом. Мэтт узнал бы их даже многие годы спустя. Он дернулся и застонал. Болело все тело, особенно ребра и голова. Это если не считать открытых ран, которые в данный момент зашивал Каратель. – Тииише, Красный, самое страшное позади. Странно, но даже сейчас, зная, кто прячется за маской Сорвиголовы, Касл не называл его по имени. – Потерпи, парень, не дергайся, это последняя. Ты потерял очень много крови. Ну, вот и все, не так уж плохо. «Не так уж плохо» по меркам Касла означало «выглядишь чуть лучше, чем изуродованный труп». – Спасибо, – Мэтт ухватил его за руку, благодарно сжал липкие от крови пальцы. – Я пойду умоюсь, – Фрэнк выдернул руку. – И тебя тоже надо умыть. Он не возвращался целую вечность, хотя на деле прошло минут пятнадцать. Мердок вслушивался в звуки текущей воды, представлял, как она смывает кровь и грязь с рук и тела Касла, представлял и злился на себя, не понимая, за что именно. За то, что дал слабину, за то, каким беспомощным становился рядом с этим человеком, за свое жалкое «можно?» и желание увидеть?.. Теперь хотелось еще больше. Прикоснуться не только к лицу. Но это было глупо, и такого Фрэнк точно бы не позволил. – Ну вот, парень, а сейчас надо и с тебя смыть всю эту дрянь, – голос раздался неожиданно близко, Мердок слишком глубоко увяз в своих мыслях, не заметив, как исчез звук бегущей воды, и пропустив шаги. – Вся моя одежда в твоей крови, а твой размерчик мне маловат, но я нашел в шкафу широкие боксерские шорты, – Фрэнк присел на край кровати, и Мэтт почувствовал прикосновение влажной ткани к своей груди. Ткань была теплой, а раны вдруг начало нещадно щипать – Касл явно добавил в воду анестетик. – Это отцовские, – Мэтт одновременно морщился от боли и улыбался, представляя Карателя в красных боксерских шортах, осознавал, что это больше похоже на оскал, чем на улыбку, а после задохнулся от того, что фантазия наконец дорисовала образ – Касл был в одних шортах. Только в шортах и все. С голым торсом. Сейчас еще больше хотелось протянуть руку и спросить, можно ли. А лучше не спрашивать, чтоб не услышать отказа, не спрашивать, просто коснуться, и если за этим последует удар по лицу, то черт с ним, оно того стоит. Фрэнк тем временем продолжал смывать с его тела кровь, где-то уже подсохшую, вел мокрым полотенцем по животу, груди, ключицам. Прикосновения были осторожными, мягкими, если вообще можно представить мягкость в движениях человека, в одиночку способного перебить банду преступников. Руки Касл обрабатывал особенно долго, задержавшись на запястьях и костяшках пальцев. – Теперь нужно вымыть спину. Перевернуться на живот не представлялось возможным, сесть было бы лучше, но сил не было даже на это. Фрэнк вздохнул и потянул его на себя, приобняв одной рукой. Мэтт обессиленно привалился к нему, чувствуя исходящий от тела жар. Закинул руки на плечи, обнимая, чтоб удержаться, чтоб наконец увидеть и почувствовать. Он тяжело дышал в шею Карателю, пока тот вытирал ему спину мокрым полотенцем. Это было чем-то невероятным, такая горячая близость, что от нее голову кружило. От нее или от потери крови. Дыхание Фрэнка тоже потяжелело, и Мэтт было попытался послушать его сердцебиение, да не смог, потому что собственный пульс оглушал его, сбивая с толку. Касл продолжал держать его, почти прижимая к себе, когда бинтовал ему ребра и плечи, а Мэтт позволил себе погладить его шею, скользнуть рукой по затылку, по короткому армейскому ежику, а затем снова спуститься прикосновениями на спину. Он не отдавал себе отчета в том, что делает, просто бездумно гладил широкую спину, ведя пальцами вдоль позвоночника, накрывая ладонями лопатки. – Если ты ищешь крылья, то их там нет, – голос над ухом выдернул Мердока из полузабытья. – Я не ангел. Мэтт улыбнулся ему в плечо, все еще цепляясь сознанием за тепло чужого тела. Совершив над собой усилие, поднял голову, мазнул носом по небритой щеке. В голове снова пронеслось это предательское трусливое «можно?», но здравый смысл оглушительно вопил, что нельзя. Фрэнк развернулся к нему, на мгновение переплетая их дыхание, до его губ оставалось меньше сантиметра, Мэтт не видел, но знал, абсолютно точно знал, до последнего миллиметра, но… – Все, Красный, теперь тебе надо поспать, хорошо? – Касл осторожно, но настойчиво вывернулся из его объятий, помогая лечь. – Не уходи, – Мэтт схватил его за руку, чувствуя, что вот он, предел. Что он ходил по краю пропасти, а сейчас вот сорвался, рухнул, провалился. Настолько беспомощным и разбитым в последний раз он себя чувствовал, когда лишился зрения и заново учился жить в мире, из которого исчезли краски. – Не уйду, пока одежда не высохнет, – пообещал Каратель. – Но ты должен поспать. Сознание и так уже плыло, но засыпать не хотелось, было страшно остаться одному. – Ты вернешься? – Я тебе не нянька, парень. На тумбочке кувшин с водой и анальгетик, телефон там же, рядом. Станет хуже – звони своей медсестре или другу. * * * Когда Мэтт проснулся, в квартире, ожидаемо, никого не было. Пустота и тишина внезапно обрушились на голову, и к горлу подступил ком. А потом стало хуже. Он весь избился на простынях, корчась от дикой боли, изодрал в клочья бинты, в кровь расцарапал раны. Телефон был рядом, стоило руку протянуть, и пришел бы Фогги или приехала Клэр. Но он не хотел этого, хотел только, чтоб боль прекратилась, чтоб тишина прекратилась, пусть бы даже сменилась звуками выстрелов, все равно. Он проваливался в бездну, простынь стала липкой от крови и пота, боль выламывала изнутри, но когда он потянулся к кувшину на тумбочке, случайно смахнул его на пол вместе с таблетками и чуть не оглох от звука бьющегося стекла. Он попытался нашарить таблетки рукой, но лишь изрезал пальцы, добивая себя практически до самого края. Болевой порог у Мердока был высоким, это да, но предел был и у него. Мэтт метался по кровати, рискуя свалиться с нее на все те же осколки графина, выл в голос, мял в пальцах простынь. Боль была невыносимой, от нее жгло глаза, и слезы текли по щекам, а он размазывал их по лицу вместе с кровью. Он мечтал потерять сознание, вырубиться, не чувствовать ничего, но спасительная отключка не наступала, становилось только хуже. В какой-то момент ему показалось, что это конец, что он умирает. А сознание услужливо подсунуло ему самые болезненные воспоминания: поражения отца на ринге, авария, после которой он лишился зрения, уход Стика в тот момент, когда он был нужен Мэтту больше всего. Электра, которая убийства любила больше, чем его, звенящий от обиды и разочарования голос Фогги, слезы Карен… Провал в суде по делу Карателя. Упрятать Фрэнка в тюрьму было все равно что похоронить его заживо, но Каслу удалось сбежать, и Мэтт, хоть и не сразу себе в этом признался, вздохнул с облегчением. Черт знает, почему все сознание занимало именно это, когда концентрация физической боли достигла предела и тело в очередной раз выгнуло дугой. Но внезапно прикосновение теплых широких ладоней выдернуло его из этой агонии. – Тииише, парень, тише, сейчас все пройдет. – Фрэээнк… ты… вернулся. Касл в ответ лишь сильнее обнял его одной рукой, а второй разжал его губы, проталкивая в рот две таблетки. – Вот, запей, – к губам Мердока поднесли стакан с холодной жидкостью. Вместо ожидаемой воды это был гранатовый сок. – Полезно при большой кровопотере. А дальше в затуманенном сознании все смешалось. В объятьях Касла было тепло, уютно, безопасно, боль отступала, но слезы снова подступали к глазам. Фрэнк держал его крепко, баюкал как ребенка, что-то шептал и, кажется, даже пел. Детские песенки, колыбельные и что-то уже совсем непонятное, но тихое, мелодичное до дрожи даже при исполнении хрипловатым баритоном. Но чуть позже тишина все же догнала и обрушилась Мэтту на голову. * * * Следующее пробуждение ознаменовалось тем, что не было ни боли, ни тишины. Нет, боль, конечно, не исчезла совсем, но она была равномерной, приглушенной, даже какой-то правильной. Мэтту удалось самостоятельно сесть. Он вслушался в то, что происходило за дверью спальни, и улыбнулся. Фрэнк не ушел. И, судя по звукам с кухни, он что-то готовил. Тихо шипело масло на сковородке, позвякивала посуда. Фантазия внезапно подсунула сознанию картинку: Касл в фартуке и поварском колпаке. Мердок не выдержал и расхохотался в голос. Спустя буквально секунду дверь в спальню распахнулась. – Фуф. Я думал, у тебя очередной приступ. – Приступ? – Ты проспал восемнадцать часов. В себя не приходил, но бредил, плакал, что-то говорил, иногда смеялся. Приходилось вкалывать тебе то обезболивающее, то успокоительное, благо у тебя очень большая аптечка. – Клэр постаралась, – вздохнул Мердок. – Спасибо, что не бросил меня. Что вернулся… – Я просто шорты зашел отдать, – отозвался Касл. – А ты тут жуть чего устроил: битое стекло, рваные бинты, сам весь в крови. Простынь выкинуть пришлось, не думаю, что она отстиралась бы. С кухни наконец донесся запах еды, это было жареное мясо, и у Мэтта заурчало в животе. – Взял вина и пару стейков, – в голосе Фрэнка отчетливо звучала улыбка. Не натянутая, расслабленная и настоящая. – Говядина и красное сухое. Меню донора. – Что? – Для восстановления при большой кровопотере. В словах, интонациях, действиях Фрэнка было что-то такое, от чего внутри все сжималось. Это была забота. Пусть он сам никогда бы в этом не сознался, но он был чутким и заботливым, а Мэтт уже давно отвык от подобного обращения. – Поможешь мне встать? Не хочу есть в постели. – Понимаю, – Касл помог ему выпутаться из одеяла и сам закинул его руку себе на плечо. Попытка удержаться на ногах даже с опорой на сильное плечо провалилась. Он все еще был слишком слаб. Мэтт злился. На себя, на чертову беспомощность, на то, что Фрэнку приходится с ним возиться, хотя он вообще не обязан этого делать. Он упрямо пытался снова. Принять вертикальное положение, сделать шаг, хотя бы один, но опять все заканчивалось провалом. Внезапно Фрэнк нашел выход из ситуации. Подхватил на руки и отнес в гостиную, усадил в кресло, прикрыв ему ноги пледом. Это случилось слишком быстро и было так… унизительно и так приятно одновременно, Мэтт не мог понять, что больше. Сложно было понять. Как и все, связанное с Фрэнком, это было сложно, но именно это и привлекало. Будоражило, заставляло чувствовать, думать, анализировать, забываться и снова чувствовать. – Красный, не застывай вот так, пожалуйста, а то я начинаю думать, что ты умер. Так, а это еще что значит? Звук перепада напряжения Мэтт услышал за секунду до последнего вопроса. – Электричество отрубили, тут такое частенько. Я не жалуюсь, для холодильника есть переносной генератор, а свет мне, в общем-то, не нужен. – Ясно. – Фогги приносил свечи, должны лежать в ящике стола. Какое-то время раздавалось напряженное сопение и тихие ругательства, затем щелкнула зажигалка. После перед Мэттом на столике оказалась тарелка со стейком и картофелем, а в руки ему всучили бокал с вином. Пальцы все еще слабо подрагивали, и Мердок надеялся, что в слабом свете свечей этого не заметно. Он сделал глоток и поставил бокал на столик. Набросился на еду, и, черт подери, это было божественно вкусно. – Ммммм, – простонал он. – Фрэнк, ты в курсе, что ты обалденно готовишь? Может, шеф-поваром пойдешь работать? – Ага, сейчас пойду, выкину свое оружие и накуплю сковородок, – невнятно отозвался Касл. Мэтт рассмеялся. Отчасти из-за удачной шутки Карателя, отчасти оттого, что вдруг представил всю эту сцену со стороны. Вкусный ужин, вино, свечи, они вдвоем, говорят о чем-то, шутят и смеются. Касл носит его на руках, как невесту, и сидит у его постели. – Красный, ты чего? Может, еще укольчик? После того, как Мэтт поделился своими мыслями, они смеялись уже оба. Странно, это был первый раз, когда Фрэнк смеялся вот так. Чисто, уверенно, от души. Не было ни ядовитой усмешки, ни напряжения в голосе. Мердок уснул тогда прямо в кресле, но проснулся в кровати, а значит, его снова носили на руках. Со второго раза ему уже казалось, что это скорее мило, чем унизительно, но вслух бы он это ни за что не признал. Касл застрял у него еще на пару дней, а после, будто опомнившись, заторопился, посоветовав звонить друзьям, если вдруг чего, но на прощание все-таки сказал: – Еще увидимся, Красный. Мердок с трудом удержался, чтоб не ляпнуть жалобное: «А когда?» * * * Теперь они и впрямь пересекались чаще. Сорвиголова больше не пытался разубеждать Карателя в том, что его методы борьбы с преступностью неверны. Он сдался, у него просто не было выбора, ну что ему оставалось? В очередной раз сойтись врукопашную, затем поговорить, изливая душу, а после… С Фрэнком не было просто, но с ним все было как-то по-настоящему, не было фальши, была открытость, может, грубая, может, болезненная, но эта честность подкупала, откровения радовали. Мэтту нравилось узнавать этого человека больше и больше. Когда он осознал, что все зашло слишком далеко, было уже поздно. Касл согласился после очередного успешного сражения зайти в гости и выпить. Они оба смыли с рук кровь и припали к бокалам, снимая напряжение минувшей битвы. Не то чтоб они выпили много, только голову немного кружило, и Мердок, наверно, и сам не понял, как это случилось, но с губ само собой сорвалось: – Я люблю тебя. Раньше он такого не говорил. Вообще никому. Отношения просто завязывались, и все. Максимум, что приходилось говорить вслух, – «я тоже». А сейчас оно случилось само, так естественно и внезапно, что оставалось только недоумевать, откуда эти слова вообще взялись в его рту. Господи, он не говорил этого и не мог представить, что скажет, тем более мужчине. Это было настолько дико, настолько неправильно и грешно, что даже каяться в этом уже не было смысла. Мэтту казалось, что он должен гореть в аду, но он уже горел, и не сказать об этом было бы, наверно, еще больнее, чем признать это вслух. Это было сильнее его, черт подери, да, это было сильнее его, и о спасении души уже речи не шло. Он готов был гореть, и это было еще не самым страшным. Это было правдой. Это было честно. А он настолько привык лгать всем вокруг, так затерялся в этих наслоениях лжи, что нечто настолько правдивое и живое пугало его самого до чертиков. Как оказалось, не его одного. Фрэнк Касл, бывший морской пехотинец, герой войны, не боящийся в одиночку выходить против больших преступных группировок вплоть до русской мафии или китайских триад, сейчас был напуган. Распознавать страх по сердцебиению и дыханию Мэтт научился в самую первую очередь. – Это не так, Красный, не надумывай, – а вот голос Карателя был обманчиво холоден и спокоен. – Но это правда. – Что там принято говорить, когда не можешь сказать: «я тоже»? Ярость взметнулась внутри, подкатив комом к горлу, обида душила, скреблась в грудной клетке. Не на Фрэнка, на самого себя, какой черт вообще его дернул признаваться, чего он ждал? На что надеялся? Было бы, наверно, куда проще, если бы Касл рассмеялся в ответ или, может, разозлился и послал к черту, было бы больно, но просто. А у них «просто» не было никогда. И становилось сложнее. Потому что на секунду он упустил из зоны слышимости и пульс, и дыхание, а после Касл вжал его в стену и целовал, черт, целовал так, как никто и никогда. Мердок ответил на поцелуй, кинулся в него с головой, отчаянно, яростно, грубо, будто мстил за свое недавнее унижение, за свою слабость, за отчаяние. Фрэнк целовал, будто наказывал. Может, так оно и было, только не понятно – кого. Самого себя, вполне вероятно, вот только за что? За то, что чувства не взаимны? За невозможность признаться в чем-то? Это вдруг настолько резко стало не важно, настолько ушло на второй план, потому что на первом был жар широких ладоней, забравшихся под водолазку, настойчивые губы, которые не смогли сказать «я тоже», зато разбудили в Мэтте что-то настолько жгучее и болезненное, но вместе с тем сладкое и до боли желанное, что им можно было простить все, даже молчание. Можно было простить и отпустить все: грешность, несправедливость, боль. Боль вообще была привычной и не пугала. Она была якорем между мечтой и реальностью, только вот сейчас они слились воедино, и понять, где что, не представлялось возможным. Мэтт просто глухо стонал, когда его швырнули на кровать, когда он чувствовал – так концентрированно чувствовал, что с ума сойти боялся от своих эмоций – страсть и вожделение. Свои, чужие, свивающиеся в тугой клубок, в котором невозможно было различить, где чья боль, где чьи чувства. Когда его вжимали в простыни, грубо, отчаянно, страстно, он отдавался – зная, что это уже не отмотать, не замолить, не вычеркнуть, когда он расцарапывал Фрэнку спину в кровь, до ссадин, до шрамов, чтоб читать их в следующий раз, как шрифт Брайля, даже не зная, будет ли он, этот следующий раз. Касл не нежничал, уверенно брал свое, сжимал его бедра так, что короткие ногти глубоко впивались в кожу. Этот секс был грубым, каким-то грязным, быстрым, Фрэнк наскоро подготовил его – пока растягивал и трахал пальцами, вылизывал ему шею, уши, возвращался к губам, кусал их до крови. Мэтт выгибался, насаживаясь на пальцы, стонал Фрэнку в губы, выталкивал его язык из своего рта, стараясь хоть в чем-то перехватить инициативу. Но он не мог. Не мог сопротивляться ни физически, ни морально. Задыхался – в ярости, страсти, ненависти к себе, любви к нему, этой странной, жгучей, глупой любви, которая не имела права на существование. Грудную клетку будто вспарывали ножом, медленно, садистски, а Фрэнк, наконец закончив подготовку, вошел в него, вырвав из груди громкий крик. Было больно, но даже боль была какой-то желанной, будто наказание, которое он заслужил, и от этого становилось легче. – Ты мазохист, Мердок, – рычал Касл, опаляя кожу на шее и ключицах рваным горячим дыханием. Вдалбливался в него резко, жестко, продолжал вылизывать, ведя влажную дорожку от шеи вниз, к соскам, а потом обратно. Мэтт шарил руками по широкой спине, цеплялся, оставлял кровавые царапины, оглаживал бока, пачкая их кровью. Стонал, выгибался, старался поднять ноги выше. В какой-то момент Касл откинулся назад, сев на пятки, потянул Мэтта за собой, заставив практически оседлать его бедра. Мердок снова лез целоваться, тыкался губами наугад, целовал прикрытые веки, чувствуя, как ресницы Фрэнка трепещут у его губ, словно крылья бабочки. Он целовал все лицо, изучал его медленно, кончиками пальцев, затем губами, каждый миллиметр кожи, каждую царапинку и кровоподтек. Руки переместились на плечи, скользнули на шею сзади, поднялись на бритый затылок, и стон самопроизвольно вырвался из груди. И этот стон был вызван не тем, что Фрэнк в данный момент насаживал его на свой член – это по-прежнему было скорее больно, чем приятно, но от количества прикосновений ему, как кинестетику, крышу сносило напрочь. Когда вот так – кожа к коже, когда под пальцами – сетка старых шрамов, короткий ежик волос, капельки пота, скапливающиеся у ключиц. Касл уже, кажется, был близок к оргазму – движения стали резче и хаотичнее, пальцы больнее впились Мэтту в бедра, а сам Мердок наконец-то дотянулся за ответным поцелуем и теперь ловил стоны губами. – Я… сейчас… – попытался предупредить Фрэнк между рваными выдохами и поцелуями. Мэтт только еще яростнее впился в его губы, как бы давая согласие. Это было грязно, странно и неправильно. Он разделил постель с мужчиной. Даже не испытал особого удовольствия от процесса; от прикосновений и поцелуев – да, но не от секса. Он позволил кончить в себя, это было грязно, черт подери, и он вряд ли смог бы вообще сознаться в таком на исповеди, но Фрэнк обессиленно навалился на него сверху, и Мэтт потерялся в этих объятиях. Он не знал, что именно он чувствовал, слишком много чувств одновременно, и в мозгу коротило от этого передоза. Касл поцеловал его еще раз, просто мазнул по губам и сел на кровати, свесив ноги. Мэтт подполз к нему, привалился грудью к широкой спине, обнимая. Вжался лбом в шею и замер, считая пульс. Фрэнк погладил его по руке и замер тоже, выравнивая дыхание. – Ты ведь не останешься, – Мэтт не спрашивал – утверждал. – Мне надо идти. * * * Черт же дернул его во время следующей их встречи снова произнести слова, за которые он и так себя чуть не вздернул в первый раз. Почему бы было не заткнуться вовремя, кто тянул его за язык? Кому было нужно опять это ничтожное «я люблю тебя», уж Фрэнку оно точно нужно не было. Он замер, отстранился, даже вывернулся из объятий Мердока. – Я не хочу тебя любить. Мэтту хотелось кричать что-то глупое, грубое, желчное, что-то о том, что не надо тогда быть с ним из жалости, не надо спасать его, не надо целовать, вообще ничего не надо. А потом он поймал себя на мысли, что надо, что пусть хотя бы так, но Фрэнк будет рядом, на каких-то своих условиях, пусть без любви. Это было сложно, он снова чувствовал себя жалким, ничтожным, даже несчастным, а потом Фрэнк обнимал его, и Мэтт забывал обо всем. У них были общие сражения, общие ночи в одной постели, прикосновения, поцелуи, секс. Общая аптечка, общие враги, хотя и по-прежнему разные методы борьбы с ними. Мэтт не знал, как назвать все это, были ли они любовниками, партнерами, парой? Все было сложно, проще не становилось. Фогги снова причитал и заламывал руки, орал что-то про идиотизм, мазохизм, двоих идиотов, которые будут гореть в аду. Нельсон пылал таким праведным гневом, что, наверно, даже Мэтта бы проняло, если бы в какие-то моменты он не корил себя в разы сильнее. Тем не менее Фогги оставался рядом, они виделись крайне редко – тот работал теперь на большую шишку. Его новый босс был трудоголиком, засиживался на работе до полуночи и от сотрудников требовал того же. Фогги возмущался, что не обязан так же дрочить на уголовное право, но в лицо боссу улыбался, теплое местечко с большой зарплатой терять не хотелось. Фрэнк тоже приходил все реже. Почти никогда не оставался на ночь. С последней их встречи прошло уже больше трех недель, не было ни звонков, ни общих стычек с преступным миром, была только тишина, пугающая тишина и обида, черной дырой разрастающаяся в сердце. И это страшное «я не хочу тебя любить». Лучше сразу тогда оттолкнул бы. Мэтт пережил бы как-нибудь. Ему казалось, что нужно просто набраться смелости и разорвать эту связь, болезненную, странную, сложную. Сложную. Но он не мог, это было сильнее его, с самого начала было, а Фрэнк так и не называл его по имени. В какой-то момент Мердок все же собрался с духом. Решился. И после общей победы в очередной стычке он просто не позволил Каслу поцеловать себя. – Слушай, Фрэнк, я… Я не знаю, что тебя держит в наших… отношениях, – последнее слово далось ему с трудом. – Просто я не собираюсь держать тебя и мучить, если ты не хочешь, если ты не можешь меня любить, то давай просто… Он не договорил. Побоялся, что голос дрогнет. Побоялся наговорить гадостей, чего-то обидного, горького, глупого. Мердок просто развернулся, чтобы уйти, даже успел сделать пару шагов. – Мэтт! Он вскинулся, будто ему выстрелили между лопаток, замер, не в силах ни обернуться, ни уйти. Широкие ладони тяжело опустились на наплечники его костюма. – Мэтт, я однажды уже потерял всех, кого любил. Поэтому я не хочу тебя любить. Мердок развернулся. Эти слова не были признанием, но оно больше не требовалось. Фрэнк не дал ему уйти, Фрэнк дважды назвал его по имени, и Мэтт понял, что даже если Каслу потребуется вечность, чтобы произнести те самые слова, то, значит, он подождет эту вечность. Легко им не было никогда. Было сложно. Легче не становилось. Но где-то там, между болью и кровью, взаимными обвинениями и расставаниями длиной до нескольких недель, было столько настоящего, что ради этого стоило жить.