***
Утро сопровождаемое щебетанием птиц и виду не подавало о грядущих, мягко говоря, нелицеприятных поворотах судьбы. После бессонной ночи, встречаемой и проводимой за карточным столом, перепробовав все известные игры, — от фараона до пасьянса, — Гын Сок сам проявил неосторожность, предложив игру на спор. Свернувшаяся змеёй ухмылка в уголках безупречно очерченных губ Ким Джэджуна, ждавшего этого предложения стоическим терпением коршуна, кружившего вокруг подыхающего в пустыне от нехватки воды тела, ни о чём не предупредила расслабленного от принятого внутрь огромного количества соджу Гын Сока. Ни о чём таком не подозревал или, по крайней мере, не подавал виду безмятежно тасовавший карты, как опытнейший в мире тацца, Ючон. — И на что поспорим? — улыбнувшись поднял он голову, на секунду оторвавшись от карт. — Смею предположить, что на то, что река станет морем, — насмешливый голос Джэ заставил Чанмина насторожиться, — ну и на то, что бриз станет штормом? Участники переглянулись. Запись нового альбома Джэджуна уже полгода как затягивалась, и тот пребывал в мрачном настроении, проклиная переменчивую музу за бесчисленные измены. — А давайте на желание? — вставил свои пять копеек Шим, прерывая неловкое молчание, зависшее после столь непривычного предложения. — Давайте, — подхватил протянутый и в буквальном смысле впихнутый Чанмином в руки спасательный круг Соша. Он был довольно-таки хорошо осведомлён о странностях Джэ, но не хотел разорвать едва окрепшее знакомство и дурацкими подозрениями рушить ещё не начатую дружбу. В то время он и полагать не мог, что через полтора часа в пустынном вагоне поезда услышит циничное, стеклянное «Отдайся мне. Прямо здесь и сейчас!» от новоиспечённого друга.***
Углубившись в собственные воспоминания, Чан почти не замечает, как его тащат в квартиру; прижимая к стенке в прихожей целуют в шею, попутно раздевая. Дыхание Джэ опаляет, заставляя разум помутнеть. Когда они оба оказываются на кровати, Гын Сок голый как король из сказки Андерсена, а Джэ напротив — одетый, органы чувств у Соши отключаются. Кто он, где он, что с ним — становится абсолютно неважным. Психика бережёт от травм. Джэ — хищник, пантера, леопард, гепард, какой-то неизвестный из семейства кошачьих, прикидывающийся милым котом. В этом, безусловно, ему помогает внешность, украденная у скандинавских богинь. Гын Сок ждёт от него только жестокости, поэтому недоуменно хлопает ресницами, когда тот, покрывая поцелуями его живот, нависая над ним всем телом, нерешительно останавливается у губ, взглядом прося разрешения. Растерявшись, Сок кивает в ответ, давая согласие на дальнейшие действия. Но поцелуй у Джэ такой лёгкий, такой неожиданно невесомый, что мозг предупреждает о кроющемся неподалеку подвохе. Но Гын Соку уже плевать: он сам обвивает шею Дже, пытаясь раствориться в мягких, осторожных поцелуях: ему это удаётся и отчасти благодаря наполненным безграничной нежностью ласкам — весь болезненный что для тела, что для души процесс пролетает незамеченным. Джэджун всегда слыл абсолютной противоположностью Гын Сока: если Соша податлив, мягкий, не конфликтный, то Джэ наоборот — резкий, всегда лезет на рожон, открывая огонь по всем фронтам при первой же малейшей возможности. Гын Сок вспыльчив, неуклюж и беззаботен, иногда бывает поверхностным до тошноты, тут сказал, там забыл, задел и не вспомнил. Джэджун же скрытный, не забывающий и тающий обиды глубоко в себе, ибо обидчив до усрачки, будет лелеять месть в колыбели целую вечность. И не успокоится, пока не добьётся желаемого — чаще всего в форме полной капитуляции противника. Хотя, даже после капитуляции последнего, не факт, что он сдастся: периодически наступая на мозоли, не отпустит, полностью погрузившись в естество «врага» и выискивая всё новые и новые болячки, откроет на душе букет из язв, пока полностью не добьёт, уничтожив заодно весь запас воли. Таскать с собой мешочек с солью, дабы усыпать ею раны знакомых и незнакомых людей при первом же подвернувшимся под руку удобном случае — любимое занятие Ким Джэджуна. Тогда отчего же его поцелуи столь мягкие, невесомо-хрупкие, готовые разлетаться на осколки, подобно стеклянной вазе при встрече с мраморным полом? Почему при каждом касании губ глаза Джэджуна смотрят с такой мольбой, будто прося безоговорочно принять его? Всего. Загипнотизированный Гын Сок, сам не понимая почему, нежно блуждает пальцами по молочно-белой, татуированной коже плеча, поднимаясь к шее и чуть задев кадык, останавливается на приоткрытых губах. Затем, выдохнув, робко закрывает глаза и тут же вырисовывает ряд коротких поцелуев на подбородке Джэ, прихватывая в конце уголок губ и тут же ощущая внутри себя тепло, которое мощной струей растекается в нижней части тела; он понимает, что тот кончил. Возможно, это служит толчком, эдаким катализатором, но в мозгу Соши определённо что-то щёлкает. Он грубо стаскивает с себя Джеджуна, разрывая прилипшую от пота к телу тунику, окончательно стаскивает с того полуспущенные штаны и, разворачивая сначала спиной, а через мгновение — лицом к себе, запутавшись в собственных действиях, без подготовки выбивается в чужое тело. Отныне он не хочет быть размазнёй, добрячком, больше смахивающим на безвольный тюфяк, податливым другом, превращающим всё в шутку. Оглушающая ярость больше смахивающая на удар хлыста подстёгивает его мучительной болью, отдаваясь в пояснице, и он совсем теряет голову, когда Джэ, будто ожидая такого поворота, покорно обвивает талию друга ногами и в ответ на его действия прогибает спину. Гын Сок отмечает про себя, что ни одна девушка, побывавшая в его постели доселе, не познала искусство столь изящного изгиба и тянется рукой к соблазнительной шее. Убирает он ее только тогда, когда с влажных глаз друга раскинувшегося в позе звезды и застывшего в немом одобрении, катится сверкающий, как бриллиант, шарик скупой слезы. Осознав, что подмена понятий (а может и реальности) произошла, Соша склоняется к губам партнёра и жадно припадает к ним. Поцелуи Гын Сока не такие нежные, как у Джэ, отнюдь. Они вообще не такие. Грубые, более чем требовательные, жадно терзающие плоть, иногда кровавые, чем-то напоминающие атаку самки богомола. Но Джэ, запутываясь в длинных шёлковых волосах Гын Сока, отвечает каждому движению, не в силах оторваться даже для того, чтобы перевести дыхание. Он упирается на локти и, словив момент, берёт шею того в плен, крепко обиваясь ногами вокруг бёдер. Чан сначала смотрит в его затуманенные желанием зрачки и думает, что впредь обезьяны, виснущие на деревьях, напомнят ему о своих неоднозначных желаниях, потом переводит взгляд на полуоткрытый рот, к припухшим от поцелуев губам. Из этих уст до сих пор не слетело и звука, но Гын Сок готов поклясться, что отчётливо слышит резонное, с постепенно повышающейся тональностью «да, да, да». Ему до безумия хочется услышать хоть какой-нибудь звук и он продолжает вбиваться в чужое тело, раз за разом убыстряя темп, пока оно не начинает дрожать у него в руках, срываясь на хриплый крик. ~ Весенний полночный бриз, с невероятной лёгкостью ворвавшись в распахнутые настежь окна острым клинком, как бы невзначай режет сердце напополам. Огромный ком обиды в горле, сжатые до посинения кулаки беспомощности свидетельствуют о неумении повернуть время вспять. Больно от восприятия, что его обманули, провели как последнего дурака, взяв на слабо и попросту использовали. Стиснув зубы, Гын Сок качает головой, отмахиваясь от слёз: что было того не вернёшь. Остаётся только отпустить и забыть: что толку мучиться от воспоминаний? Карточный долг отдан, честь защищена, пускай даже ценой искупления чести. Остался ли клочок самоуважения? По необъяснимым, даже для себя, причинам он тянется к спящему как младенец Джэ, прислушиваясь к ритмичному стуку сердца, и первый раз за всё это время невесомо целует манящие губы на прощанье, но тот внезапно отстраняется и, открыв глаза, в которых сквозит ответная небывалая обида, из-под длинных, опущенных ресниц долго разглядывает спину уходящего Гын Сока. И лишь когда руки Джэджуна, уткнувшегося носом в тёплую шею, обвивают его за талию, передавая по всему телу дрожь ресниц, Гын Сок понимает: шторм превратился в бриз.