***
Мистер Грейсон жил в посольском доме и, надо полагать, даже в ус не дул, в тот момент, когда Киров ехал туда с проклятиями в восьмом часу утра. Его старенький Москвич был запыленно-растрепанный, рубашка была не свежей, дыхание от вчерашних сигарет коричневое, а в желудке плескался литр цикория — Пашке мать отправила целую банку и они пили его всю ночь. Зато коллектор замкнулся как полагается, от чего в порыве лучших чувств Киров расцеловал Михайлу и поклялся молиться его сумеречному гению. Поспать в этот раз не вышло, да и ничего, он на этой неделе уже спал. А вот позавтракать хотелось со страшной силой. Еще хотелось курить и великих свершений. Именно в этом порядке. Киров мечтательно вздохнул и заехал под шлагбаум. Мистер Грейсон ждал его в столовой. Киров влетел в огромное, светлое помещение и замер у входа, глядя на одинокую, темную фигуру у окна. — Здравствуйте, Дмитрий Данилович, — негромко поздоровался Грейсон, обернулся и протянул чашку. — Хотите кофе? — Нет, спасибо, — вежливо отказался Киров. — Простите, мистер Грейсон, мы опаздываем. Он демонстративно постучал по циферблату наручных часов. Грейсон кивнул и уже через три минуты гордо, выпрямив спину, сидел в его Москвиче. Пятиминутка началась с опозданием. Киров скучающе грыз карандаш, пинал под столом Леву, краем уха слушал Нину, вполголоса объясняющую Паше что-то связанное с пропаном. Грейсон сидел тихо, как мышка, и смотрел на Диму и немножко в стену. Щегольский его пиджак — сегодня был темно-синий — висел на спинке стула, а рукава серой рубашки были аккуратно закатаны, обнажая бледную кожу рук, испещренную синими прожилками вен. Лицо его было все так же печально. Он будто недоумевал: что он вообще забыл в этой варварской стране? С этими людьми? По крайней мере сам Киров думал так — что Грейсон здесь забыл? У них там все добровольно, никаких тебе «партия сказала "надо"». Киров поерзал на стуле и посмотрел на Грейсона еще раз. — Он будет нам мешать, — хищным шепотом предрек сидящий слева Султанов и узкоглазое лицо его отразило непривычную кровожадность. Лева спешно изобразил солидарность. — Вы совсем ошизели? — скрывая смех, поинтересовался Киров. — Я же вас, гадов, за саботаж... Лева тихо заржал в рукав. Султанов сделал непонимающее лицо. — Расслабься, Митя, убивать не буду. — С тебя станется, басмач, — пробормотал Киров. — Не люблю грубых методов. — Ну, ты известный дипломат языком, — фыркнул Макелидзе. — Есть не грубый. Чего проще. Мистер Грейсон, одна штука плюс Галина Петровская, одна штука. Равно веселье. — Это блядство, а не веселье, — поморщился Киров. — Ее из партии попрут. — Не попрут. — С другой стороны — а зачем? Вполне положительный товарищ. — Не товарищ, а американец, — непререкаемым тоном довел до сведения Лева. — Американец не значит засланный казачок. — Именно это и значит, — упрямствовал Макелидзе. — Я тебе напомню, Митя, если у тебя память отшибло, что это гражданин не особо дружественной нам страны. — С которой у нас паритет, — фыркнул Киров, отвернувшись. — Он тебе всю малину изгадит, — сдавшись, напророчил Лева, ожесточенно ломая спички в кучку перед собой на столе. — Остынь, горячий грузинский парень. Ты знаешь, что я справлюсь. И с Галкой его знакомить не надо, — Киров иронично скривил губы, последние десять минут наблюдая за дальним углом кабинета. — Он уже с Ниной познакомился.***
Чуть ли не лежа на панели, Паша стучал БЭСМом и отчаянно дымил, рыча на прыгающего вокруг машины и Паши, Леву в обнимку с тонометром. Лева ругался нехорошими словами и грозил страшными карами, Паша вяло отмахивался, порыкивая. Дима вообще был удивлен, что Чехов — чудный юноша с пламенем во взоре и твердыми принципами, бывший исключительно вежливым и деликатным — умел рычать. — И что за цирк? Сигарета в пальцах Чехова дрожала. Он бессильно стукнул кулаком по БЭСМу, обиженно скривившись. — У нас телеметрия не выводится, — прогудел где-то вдали Султанов и чем-то громыхнул. — Считали по экспоненте. Киров хмыкнул. — Пробовали вставить в другой сектор? — неожиданно спросил Грейсон, неслышно появляясь сзади. Он мягко отодвинул Диму с дороги и прошел в зал. В зале было накурено, сумрачно и пахло цикорием. БЭСМ беспомощно мигал красным с панели. — Пробовали, — без особой уверенности отозвался Чехов. — Хэлло, мистер Грейсон. Ху а ю? — Здравствуйте, Павел Андреевич, спасибо, все в порядке. Здравствуйте, доктор. Лева мрачно посмотрел на Грейсона, кивая в ответ. — Здрастуйте, мистер Грейсон, — вылез из ниоткуда Михайла. — Як ваша справа? — Не ерничай, — строго сказал Киров. — Ползи обратно. Нечего тебе здесь. — Добре, дякую, — меланхолично ответил Грейсон, заставив Кирова замолчать, Чехова оживиться, а Михайлу расцвести в улыбке. — От такiй нетиповый америкос, — брякнул он, вылезая окончательно. И уже на чистом русском добавил: — Может вы еще и это знаете, а? Он пнул БЭСМ носком ботинка и скривился. — Давайте попробуем, Дмитрий Данилович, — сказал Грейсон, не глядя на него, и Дима сначала даже не понял, что обращаются к нему. — А давайте, — кивнул он, помедлив, и снял пиджак.***
В воскресенье утром Дима никуда не поехал. И не пошел. Он проснулся-то с трудом. Вчерашние заботы до четвертого часу ночи вышли боком и если Лева, видевший десятый сон, когда Киров ввалился в комнату, давно встал, то он едва открыл глаза в двенадцатом часу. Позволил себе полежать немного, приходя в сознание, упорядочивая мысли и занимаясь сладчайшим: планами на выходной. Лежал в укромном месте недочитанный запрещенный Пруст, который таскал под одеяло Лева, Киров видел, с каким благоговением читает он пухлый том, внутренне наслаждаясь каждым запрещенным словом. Можно было сходить в столовую пообедать, сварить глинтвейн из вишневого варенья, присланного маменькой Чехову, и припрятанной половиной бутылки Алиготе. А пока крепкий, сладкий чай и бутерброд. В комнате пахло хорошим табаком. Не излюбленной Леве Кларой Цеткин, а настоящим, крепким. Дима с усилием оторвал голову от подушки и испытал дежавю. У окна стоял мистер Грейсон. Киров растерянно потянул на себя тяжелое сверх меры ватное одеяло, прикрывая застиранное белое исподнее. Сначала ему было неуютно, а потом откровенно неприятно. Но голос он постарался сделать доброжелательным. — Доброе утро, мистер Грейсон. В левом боку ощутимо закололо. — Доброе утро, Дмитрий Данилович, — спокойно поздоровался Грейсон, будто так полагалось. — Чем обязан? Американец оглядел Кирова с некой расслабленностью и скрытым довольством во взгляде. Всегдашняя хулиганистость, до поры до времени прячущаяся в образцовом партийце Кирове, аккуратно приподняла голову, а одеяло, еще две минуты назад, судорожно им натягиваемое, плавно поползло вниз: товарищ Киров вспомнил, что его стеснить было невозможно еще во времена комсомола, а сейчас и подавно. Грейсон оказался непроницаем: его черные, нечитаемые глаза смотрели лишь на лицо Кирова, поэтому он наконец неспеша встал, с совершенно наглым лицом оправляя трусы. А нечего к порядочным товарищам в комнату вламываться. — Я хотел пригласить вас в посольство Соединенных Штатов Америки, — веско уронил Грейсон и Диме показалось, что он слегка сутулится. Впрочем, Дима перестал вообще что-либо соображать после последнего слова и теперь ему все казалось. — Но Павел Андреевич сказал вчера, что велика возможность вашего отказа, поэтому я принял крайние меры. Простите, товарищ Киров. От таких предложений не отказываются. Я правда не хотел вас неволить. Его лицо выглядело еще более печальным, чем это вообще возможно. Он правда сутулился и смотрел на Кирова как бы немного... виновато, если это вообще было возможным. Дима некоторое время молча переваривал это, стоя посреди комнаты в трусах и почесывая локоть. Грейсон молчал, предоставляя право размышлять самому.***
Он чувствовал себя будто под конвоем. Молчаливый, высокий и печальный Грейсон торчал за его спиной. Но при всем этом одновременно Кирову было спокойно. Грейсон страховал, вполголоса подсказывая что-то, что он большей частью пропускал мимо ушей. На роскошь внимания не обращал, где положено здоровался, бормоча английские слова. Их ждали в небольшом, полностью меблированном кабинете на втором этаже. Смутно напоминающая кого-то, потрясающе красивая какой-то тихой красотой женщина, с лучащимся взглядом, приветствовала их и Киров даже расслабился: еще одной надутой американской рожи он бы не вынес. — Миссис Аманда Грейсон, — тепло произнес за его спиной американец и Киров поспешно обернулся, желая поймать на этом холодном, железном, печальном лице признаки этой теплоты. Несомненно, это была мама мистера Грейсона. У печального мистера Грейсона, закованного в сталь безэмоциональности и носящего шикарные костюмы, была мама. Мама Кирова была убита прямо у дома, ледяным утром февраля сорок пятого, едва успела открыть дверь. Он узнал об этом от соседей, когда вернулся в июне. Мама мистера Грейсона обнимала его с неженской силой, прижимая вихрастую, светлую голову к плечу. Потом они долго пили чай, с крошечными печеньями и не менее крошечными бутербродами, взахлеб о чем-то говорили, и Киров позабыл, что собирался варить глинтвейн и забыл про Пруста. Синеватые, будто призрачные сумерки сгустились за окнами, когда Киров наконец очнулся, суетливо оправляя пиджак. В раскрытые рамы нагло лез вечер, а по левую руку до невозможности уютно молчал мистер Грейсон. Потом он пошел провожать его до машины, предложил сигарету и они долго курили, затягиваясь густым, тягучим, как чеховское вишневое варенье, запахом напополам с сигаретным дымом: в Звездном городке вовсю цвели акации. Киров больше любил сирень, но это дело вкуса. Поблагодарив, он уехал, не сказав более ни слова. Слишком хрупок был момент, для того, чтобы его рушить.***
В понедельник на БЭСМе сгорели предохранители на выходе. Виноват в этом был не оператор БЭСМа Чехов, а мистер Грейсон, задавший очередную зубодробительную задачку. Присланные из техотдела молодчики послали по матушке всех криворуких американцев, от чего Киров страшно за них обиделся и изгнал техников прочь. Взамен пришел заведующий ими Михайла, узрев Кирова, сдержал свое мнение и назвал пользователей БЭСМа всего лишь неумными. Предохранители он заменил быстро, обменялся с Грейсоном любезностями, а потом Киров внезапно обнаружил, что уже два часа, пора бы на обед, а товарищ Скотенко Михаил Александрович никак не смоется в свои пенаты. Видимо заметив недовольное его лицо, Грейсон деликатно откланялся, через плечо Михайлы глядя на Кирова. Тот передернул плечами, подключая БЭСМ и расписывая на бумаге последовательность. Бухнув на панель горку перфокарт, Чехов запрыгнул за машину, тут же деловито начиная стучать. Это позволило на некоторое время отвлечься, смотря на ленту выхода, а не на американца. После вчерашнего, после доброй полуулыбки сегодня утром и едва намечающихся дружеских отношений Кирову казалось, что Грейсон принадлежит ему. Вполне такая здоровая, дружеская ревность. Ему хорошо с ним работалось, Грейсон оказался непревзойденным программистом, работающим почти вдвое быстрее, чем привык Киров. Обычные дневные расчеты он мог проделать часов за шесть. Интеллект его и развитость делали ему честь. Удивительно, но Диме давно ни с кем так хорошо не работалось. Разумеется, он хотел бы работать и дальше. А вдруг хитроумный хохол утащит его в свой технический-инженерный? Он вздрогнул, когда на плечо опустилась тяжелая, горячая ладонь. — Хотите пообедать, мистер Грейсон? — спросил он, не оборачиваясь. — В ваших столовых? Нет, — Киров был готов поклясться, что его голос скрывал улыбку. Настоящей же улыбки Грейсона не видел еще никто. — У вас абсолютная нестерильность и очень много мясных блюд. — Это вкусно, — объяснил Киров, укладывая перфокарты в идеально ровную стопку. Зачем он это делал, было не понятно. — Я не ем мясо, — мягко поведал Грейсон. — Совсем. Это противоречит моему мировоззрению. Это нелогично. — Зато вкусно, — не сдавался Дима. — Правда. — Моя мать приглашает вас на обед, — внезапно сообщил Грейсон. — Она просила передать, что вас не будут кормить травой, как вы выражаетесь. Киров фыркнул, не в силах справиться со смехом. — Ваша мама чудесная, — искренне сказал он, чуть погладив Грейсона по плечу. — И вы похожи на нее. — На 44.25% процента я похож на отца, — занудно поведал Грейсон. — А глаза у вас матери. — Моя мать наполовину русская, — зачем-то хладнокровно сказал Грейсон. И вот в этом была затаенная грусть. Непонятно было, от чего он грустил — от того, что не похож на мать, или что мать его наполовину русская? У Кирова опять защемило в левом боку. — Пойдемте, мистер Грейсон, — сказал он, разворачиваясь на каблуках и торопливо направляясь к выходу. — Я с большим удовольствием снова навещу вашу маму. Он так и сказал: "маму". Не мать, не mother, как в учебнике английского про семейство Стоговых: "Май мазер из а тичер". Май мазер из ан амбассадор. Хорошо, наверное, иметь маму-амбассадора. Хорошо вообще иметь маму... Киров вздохнул и закурил наконец сигарету, истерзанную вконец самостоятельными пальцами. — Дома меня звали Спок, — тихо сказал Грейсон и Дима вздрогнул. — Это домашнее прозвище... Киров кивнул, понимая его. — А я Митя. Меня и сейчас так зовут. Грейсон повторил, растягивая имя, будто пробуя на вкус. Очевидно, что вкус он нашел неплохим, потому что произнес это "Ми-и-и-тя" ровным счетом три раза, словно наслаждаясь. Киров молчаливо вел машину, изо всех сил гипнотизируя видневшийся вдали лабаз и столовую номер 11, а еще пытался утаить не только от Грейсона, но и от себя, что от протяжных звуков низкого голоса по телу нестройной толпой бегут мурашки, совершенно недостойные образцового партийца. Кирову абсолютно ясно было, что называть его Митей, Грейсон, конечно же не будет. Но он запомнил это. А еще Кирову абсолютно ясно было, что он хочет назвать Грейсона Споком. Это прозвище ему невероятно шло. Киров вздохнул и решился: — У вас удивительно сказочное имя, мистер Спок.***
Во вторник вечером Спока не оказалось на рабочем месте. — Пошел гулять с Ниной, — хладнокровно сдал Лева. И злорадно хмыкнул: — Проблемы? — Не умничай, тебе это не идет, — буркнул Киров. Он топтался в дверях при полном параде, и до сего момента собирался на секундочку повезти Спока в Соловец, показать ему до сих пор не собранный Восток-1. Они не договаривались, просто часа в четыре Киров решил, что это будет fascinating, как говорит Спок, и даже съездил в общежитие, переоделся поприличнее. Глупо. Не умно. Кадавр ты, Митя. Он плюнул и пошел в столовую, где взял жареной рыбы и алкогольный коктейль по рублю за стакан — просто fascinating — и сел, заедать обиду. Спок — это удивительно легко слетало с его языка — волен гулять с кем угодно. Нина ему и Восток покажет, и запад, и все из окна собственной спальни. Потом он устыдился своих мыслей — нельзя так думать о девушке, коллеге, очень умной, выбравшейся из гнета традиций одной из первых в своем селе. Нельзя. Ну, американец. Ну, умный. Ну, красивый. Ну, подумаешь... Да тут и думать нечего. Это как минимум недостойно его. Ему надо доесть и идти домой, ложиться спать, завтра первые тесты, как выражается Спок — и забыть, за-быть, прекратить думать его словами и вообще о нем.***
Ночью в комнате оглушительно пахло акацией. Лева раскрыл окна настежь, дымил до двух ночи, скрипя карандашом и волосы его от желтого света лампы горели нимбом. Киров ворочался в душной постели, набирал полную грудь тягучего запаха пополам с сигаретным дымом и думал, как хорошо, Лева занят и не видит, что он скрывает одеялом и как бы ему сейчас хотелось выдавить по капле эту тяжесть в животе. Почему это началось ночью, он и подумать не мог. С другой стороны хмель еще не выветрился. Наконец Лева прекратил шуршать и он решился встать. У окна поддувало, он высунулся сразу наполовину, зажмурившись от прохлады. А когда открыл глаза, внизу стоял американец. Киров был готов поклясться, что когда он вылез, внизу никого не было. Грейсон поднял руку и поманил его. Дима подумал немного и решил не идти, но через десяток секунд все равно натягивал полотняные брюки и полосатую гавайку в темноте, торопясь и ругаясь шепотом. Больше всего он боялся, что на самом деле внизу никого не будет. Что ему показалось. Ночь была тепла, как может быть тепла только в шальном апреле. Киров был шальным, как этот самый апрель. Он знал, чуть что — и посадят или... расстрел. Но невозможно было отказать себе в этом, в первом, в сладком и запрещенном, как заветный томик Пруста. Он стоял там, внизу, держа в руках пиджак и рукава рубашки были закатаны, как тогда. Киров поймал своей рукой, огромной и горячей, его ладонь, узкую, прохладную и приник к ней губами, словно так правильно, так, как должно быть. Голос Спока Грейсона был низким, очень низким, опасно низким, бегущим по телу Кирова. Он создавал резонанс и, черт возьми, как же хорошо было ему. — Пойдем, — сказал он Споку наконец. — Вы не боитесь? — спросил Спок, мягко гладя пальцами его ладонь. — Чего? Расстрела? — Киров рассмеялся обманчиво-беззаботно. Спок приподнял тонкую бровь. — Конечно, боюсь, — признался он, глядя на эту бровь. — А вы боитесь? — У нас за это не расстреливают, — с достоинством сказал Спок. Зрачки его были расширенны. — У нас за это сажают. Америка гуманная страна. Киров почему-то снова рассмеялся. Как хорошо, оказывается, когда не нужно ничего друг другу объяснять, а достаточно просто взять за руку. Прийти под окна. Коснуться губами. Вместе бояться наказания за это, первое и сладкое, совсем не страшно. И ждать, ждать всего, что может произойти, с нетерпением и тихой жаждой — это очень... потрясающе. Спок держал его за руку, а ветки акации упрямо лезли в лицо.***
— Нас могут увидеть, — сказал Спок странно тихим голосом. — Пойдемте. Их руки, вынужденные расстаться, пока они садились в машину, снова встретились на рычаге коробки передач. Киров выжимал из старенького Москвича все, что было можно, гоня по полупустым улицам к посольскому дому. Дорогу за три утра он уже выучил наизусть. В доме было тихо и темно, они поднимались по лестнице на второй этаж, держались за руки, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть друг другу в глаза. А едва вошли в небольшую комнату, где тоже настежь были распахнуты окна, то Киров остановился, задержав взгляд дольше обычного. Спок вспыхнул ушами, притянул его к себе, позволяя прижаться всем телом, приподнял голову за подбородок. — Я люблю тебя, — прошептал осененный этим открытием Дима. — По-английски скажи... — I love you... И впервые он увидел его улыбку. Она была тихая и совсем незаметная, Киров ее скорее угадал, чем увидел, но она была. Они не торопились теперь. В их распоряжении была вся ночь до утра. Тихо заскрипела игла радиолы и сквозь этот скрип, примостившийся на подоконнике, забывший о всякой предосторожности, Киров, услышал совершенно чудесный, незнакомый, грудной женский голос с обворожительной хрипотцой. Она пела о том, что верит, что умеет летать и Киров вдруг тоже поверил в это. Он так же верил, что летать сможет лишь с ним, со Споком, а без него не летать, не дышать, не жить. Самое главное, что Спок тоже это знал. Он разувался у порога, снимал рубашку, Киров глядел на это, задыхаясь, захлебываясь воздухом. Его сорвало с места и он рухнул ему в руки, судорожно обнимая и шепча что-то невнятное, но невозможно ласковое и как перед этим можно было устоять? Впотьмах он ударился ногой, уронил Спока на кровать, падая сверху, тяжело сопел носом, отчаянно целуя губы и пальцы его были совершенно реактивными, раз пытались почувствовать все сразу. Это получалось, он осязал, обонял, слышал, видел, чувствовал вкус и это просто лишало его сознания. Спок давал ему свободу, гладил между лопаток влажную кожу, гладил ягодицы, шептал о том, как ему хорошо. Когда он наконец насытился, Спок перевернул его на спину и Киров увидел звезды. Пальцы Спока, язык Спока, его свежее дыхание — это просто было сенсорной перегрузкой системы. Он даже выключился секунд на двадцать, слишком яркие были ощущения. Чувство тепла Спока внутри было совершенно невероятным. Он остановился, вглядываясь в глаза напротив, ощущая, как сворачиваются клубком в животе все нынешние впечатления. Киров уже представил, как все будет: и взрыв, и стон, и медовый дождь, и он медленно подводил их к краю, на котором и шел этот дождь, осталось совсем немного, чтобы станцевать над пропастью. Облегчение накатило и накрыло с головой, дышать, как оказалось, совсем не нужно, а нужно лишь держаться на плаву. Киров осторожно вышел, упал рядом, обуздывая дыхание, по-хозяйски погладил Спока. — Из тебя что-то вылилось. — Твоя сперма, — чахоточным голосом объяснил Спок и Кирову от этого стало нелогично приятно. Он укусил его за плечо, оставляя вмятины от зубов на белой коже. — Вот теперь на расстрел, — объявил он. — Этого совсем не нужно. У вас совершенно нелогичная тяга к суициду, — Спок бормотал, пытаясь справиться со сном, а Киров опять смеялся. Одуряюще пахло акацией и очень хотелось курить, но Спок спал, а тревожить его сон было нельзя. Вот охранять — сколько влезет.***
Около обеда в среду закончились испытания на высоте семи километров, а Киров первый раз за все время не явился на работу. Грейсон тоже не явился, но никому в голову не пришло связать эти два события воедино. Они просто проспали. Немудрено — проведя всю ночь в занятиях любовью, проспать не сложно. Они почти не говорили словами, это было ни к чему. К двум часам постучался молчаливый, высокий парень, уже обслуживающий их пару часов назад, ныне сообщивший, что за мистером Грейсоном приехал мистер Чехов. Спок отослал его жестом и повернулся к Кирову, бывшему сейчас большой ложечкой. — Пора ехать? Киров пожал голыми плечами. — Выведи меня и езжай. Я подойду позже. Скажу, что напился. Проработают в месткоме, подумаешь. За этой бравадой явно чувствовалась обида, Дима ее и не скрывал. Не на Спока, а вообще. — Я хочу увезти тебя в Америку, — медленно объявил Спок. Киров прищурил глаза, меняясь в лице. — Что ты хочешь? — Увезти тебя в Америку. Киров молчал и это пугало. — Конечно хочешь, — неожиданно резко бросил он. — Вербовкой занимаетесь, мистер Грейсон? Спок медленно встал, роняя одеяло. — Нет, это не то, что ты подумал. Дома я смогу не прятать тебя, понимаешь? — Это диссидентство, Грейсон, — грубо ответил Киров. — А я родину люблю, не поверишь. Я хочу запустить этот спутник, понимаешь? — Понимаю, — покладисто согласился Спок и отвернулся. — Запускай сколько хочешь. Киров секунды две посмотрел, как одевается Спок, как беззащитно выглядит его бледная спина с рядом позвонков, как алеет отметина чуть выше пояса брюк, и не выдержал. — Дай мне время до запуска, — попросил он, обнимая эту спину. — Пожалуйста. А потом посмотрим. Спок порывисто обернулся и стиснул его в руках.***
На его столе в стакане с водой торчала пышная ветка акации. Это было настолько не в духе Грейсона, что Киров сразу подумал именно на него. В пользу этого говорила лежащая под стаканом грампластинка с шикарной чернокожей женщиной на обложке. У женщины были блестящие глаза и зубы, высокая прическа и глубокое декольте. Сверху по английски было написано: Etta James, а чуть ниже с большой буквы каждое слово: I Вelieve I Саn Fly. Киров замер, зажмурившись, смакуя воспоминания об этом чудном голосе и о своей собственной уверенности в полете. Он выглянул в коридор, поймав медсестричку Кристину, туго спеленутую белым халатом и Леву. На Леве халат смотрелся менее эффектно. Оба вылупились на него, как на чудо свыше. — Грейсона не видели? — спросил Киров и сам ужаснулся своему голосу — слишком уж довольным он был. К счастью, Лева все списал на кировскую шизанутость, потому что он порой новому фильтру радовался больше, чем новогоднему подарку. — В машинном зале, — безжалостно слил Макелидзе. — Шаманит с Пашей. И ты бы шел. Там всего ничего осталось. Киров пошел на "всего-ничего". В машинном зале Спок с Пашей пили цикорий из литровых кружек и меланхолично курили. Молча. — БЭСМ сгорел, — пожал плечами Чехов на безмолвный вопрос, нисколько не рефлексируя по этому поводу. — Командир, не пора бы порядочную ЭВМ выписать? Так мы запуска будем ждать до ишачьей пасхи. — Где я ее тебе возьму то ее посреди пятилетки? — развел руками Киров. — Нам на этом работать до конца, а вот как закончим, тогда Панов посмотрит. К тому же мы уже выписывали ЭВМ. Двухкодовой, двоичной системы. ТДХ-80, если мне не изменяет память. По заявке товарища Скотенко. — Михайла с него не слазит, — мрачно наябедничал Паша. — Да и барахло этот ТДХ. Не более двух расчетов за раз. — Я могу вам помочь, — негромко сказал Грейсон, смотря на сигарету. — Есть Циклон-4, — Чехов уважительно присвистнул. — Но работает не очень. Лучше, чем БЭСМ, конечно. И есть Planet — это ЭВМ американского производства. Очень быстрая. Обе они находятся у меня в доступе и их могут привезти сюда. Это займет какое-то время, но если я позвоню сейчас, это будет не очень долго. Чехов смотрел на Кирова умоляющим взглядом. — Циклон, говорите, — медленно протянул Киров. — Вы даете нам машину в пользование? — Да, — просто ответил Грейсон. — В конце концов я и сам на ней работаю. — Пашка, сбегай к Михаилу, пусть придут демонтировать БЭСМ. Чехов издал победный возглас, подпрыгнул и убежал прочь, хлопнув дверью. Киров оттеснил Грейсона за дверцу шкафа с памятью и немедленно его поцеловал. Поцелуй отдавал цикорием и сигаретами. — За машину? — ровным тоном спросил Спок, урвав мгновение между вдохами. — За тебя, — шепотом ответил Киров.***
Последний вечер в посольском доме перед запуском был тихим. Они пили чай втроем на внутренней террасе и миссис Грейсон смотрела прямо ему в глаза. — Скажешь моему сыну "да" и я возьму на себя все документы, — наконец, сказала она. — Ваше счастье, что вы друг друга любите. Киров смутился, дергая манжету рубашки. — Я не просто люблю его, — сказал Киров наконец. — Я за ним ехать собираюсь. Вот что. И он был вознагражден за эти слова сияющими глазами Спока. — Скажите что-нибудь хорошее, — попросила его вдруг Аманда, сжав тонкими пальцами его предплечье. — Пожалуйста. Киров глянул в прозрачное, розоватое небо, чуть улыбнулся. — Завтра там будет летать наш спутник. А когда-нибудь и мы. Он не увидел, он скорее ощутил, как собственнически вспыхнули глаза Спока, и что при этом они были ласковы, как прозрачное небо в Звездном городке. ...целую вечность спустя. — Я могу взглянуть на своего обвинителя? — Конечно. Коммандер Спок, выйдите вперед. Мистер Кирк, это коммандер Спок, один из лучших выпускников Академии, он разработчик программы "Кобаяши Мару". — Кадет Кирк, вы инсталлировали в подпрограмму код, позволивший вам обмануть тест... ...голубые глаза и черные встретились. END