***
Эмма хмурится, но послушно следует за своей странной спасительницей. Её квартира безупречна: не валяется ни одной пары обуви, а кухня и гостиная выполнены в черно-белом, слишком формально, на вкус Свон. Планировка точно такая же, как и у неё, но нет ничего хотя бы отдаленно напоминающего её уютную спальню с зелеными обоями и цветочными горшками. Эта квартира выглядит неживой, и Эмма морщит нос от такой аскетичности. — Ты живешь здесь? Брюнетка поднимает взгляд и коротко приказывает: — Сними ботинки. Она огибает кухонный островок, и Свон в своих джинсах, испачканном свитере и с запутанными волосами чувствует себя тут не к месту. Она ищет хоть что-то личное, какие-то персональные штрихи, но единственная зацепка — фотография на камине. Не в силах сопротивляться порыву, она пересекает комнату и берет фото в руки. На нем смеется маленький мальчик, может, лет семи, и позади него улыбается женщина — её губы прижимаются к его виску, и, совершенно очевидно, что это один и тот же человек, с которым она недавно познакомилась, но женщина выглядит по-другому: ни моложе и ни старше, просто по-другому. «Счастливее», — думает Эмма, и эта мысль отчего-то вызывает улыбку. — Если ты закончила со слежкой, то можешь поставить рамку на место, — раздается голос, и блондинка поворачивается как раз вовремя, чтобы поймать фартук, летящий в неё. — Для чего это? Женщина фыркает, будто Эмма безбожно тормозит. — Твой праздничный ужин сам себя не приготовит. Глаза блондинки комично расширяются, а рот приоткрывается, пока она приближается к кухонному столу, на котором уже лежит индейка и куча разнообразных овощей. Брюнетка в это время достает всё для выпечки. — В какое время приходят твои гости? — Эм-м, в семь. Женщина кидает взгляд на часы и хмурится. — Мы быстро пожарим её. Полагаю, ты справишься с нарезкой? — Да, но… В руках Эммы оказывается нож, а на разделочной доске перед ней — два зеленых яблока, лук и сельдерей. — Начни с этого. — Что я делаю? — Начинку, — отвечает женщина, доставая кастрюлю с нижней полки. Свон наблюдает, как она включает плиту, наливает в сковороду оливковое масло, вытаскивает упаковку, предположительно, с измельченными колбасками, открывает её и ставит около плиты, оставляя сковороду нагреваться. Её внимание переключается на индейку. — Тебе нужны инструкции, мисс Свон? Эмма стискивает зубы. — Эмма, — поправляет она, чувствуя себя некомфортно от формальности. — И я не понимаю, что мы делаем. Брюнетка застывает на пару мгновений, прежде чем продолжить методично орудовать ножом. Завороженная движениями, Эмма чуть не пропускает мимо ушей её следующие слова: — Мои планы на праздник провалились в последнюю минуту. Твои — лежат обугленные на дне дешевой кухонной посуды. Решение кажется очевидным, — она отказывается поднимать взгляд, и у Свон появляется иррациональное желание заправить волосы ей за ухо, чтобы увидеть лицо. — Кроме того, я ненавижу выбрасывать еду. — Я… — она пытается придумать ответ и выпаливает: — я даже не знаю, как тебя зовут. — Реджина, — произносит брюнетка и, повернувшись, перемешивает мясо на сковороде. — А теперь режь овощи. Против воли Эмма улыбается.***
Спустя двадцать минут Реджина достает бутылку вина. Частично из-за того, что алкоголь — что-то вроде социальной смазки, частично из-за того, что женщина, вероятно, не может в трезвом состоянии смотреть, как Эмма разрушает её идеальную кухню, думает Свон. Она, правда, старается быть аккуратной, но всё-таки яблочные семена беспорядочно валяются на полу, а Реджина наливает себе второй бокал. Эмма застенчиво улыбается, пытаясь хоть как-то очистить беспорядок, на что хозяйка квартиры только пренебрежительно машет рукой: — Ты делаешь только хуже. И, тем не менее, она показывает, как порубить индейку и сделать масло с пряностями, а также как завернуть картошку в фольгу и растопить сахар, чтобы он не пригорел. Нет никакого логического объяснения, почему Эмма чувствует себя непринужденно в компании Реджины. Женщина невыносима: в лучшем случае непостоянна, в худшем — раздражительна до крайности. Она безумно осторожна, что сочетается с нотками враждебности и досады. Никогда еще Эмме так не хотелось ударить и одновременно поцеловать кого-то. Она вдруг осознает, что именно такие желания возникают каждый раз, когда Реджина случайно задевает её рукой, пытаясь достать что-то, или когда их бедра соприкасаются, или когда на губах женщины появляется ухмылка от слов Эммы. Она ловит себя на мысли, что хочет поцеловать эту улыбку или самодовольную усмешку, и это делает процесс приготовления пищи гораздо труднее. Не смотря на все предыдущие провалы на кухне, Свон быстро учится, и они быстро создают свой собственный ритм, отвечая и задавая друг другу вопросы. Реджина демонстрирует что-то и дает Эмме попробовать повторить, пока сама двигается к следующей цели. Разговор довольно легко перескакивает с рецептов на другие темы. Это обычная беседа, наполненная простыми вопросами, и ситуация слишком напоминает свидание, если исключить место и другие обстоятельства, а также тот факт, что Эмма с ног до головы покрыта мукой. Она рассказывает о своей работе охотником за головами и объясняет, для чего это нужно и каковы последствия, на что Реджина причудливо поднимает бровь: — Тебе платят за то, чтобы ты сидела в машине, ела пончики и выслеживала людей? Свон очень старается не надуть губы, как ребенок. — Плохих людей. Это настоящая работа. Брюнетка только посмеивается, и Эмма едва заметно вздрагивает от низкого и слишком эротичного звука, исходящего от женщины, которая чистит картошку в старом фартуке. В сознании возникает заманчивая картинка того, как бы она выглядела в одном только фартуке, и Свон поспешно трясет головой. — Как скажешь, мисс Свон. — Эмма, — снова поправляет она. — Так, а ты чем занимаешься? — Преподаю, — слышится краткий ответ, и через пять минут легких касаний и четко спланированного похода в уборную (она ставит себе цель пройти мимо стола Реджины на пути обратно), наконец выясняется, что брюнетка — профессор Нью-Йоркского Университета с докторской в области политологии, «иногда пишу» означает три изданных книги, одна из которых используется как официально заверенное пособие для семинаров. — Так, ты говоришь, тебе платят за то, что бы ты сидела за столом, читала лекцию и издевалась над людьми? Уголки губ Реджины приподнимаются. — Тупыми людьми. Так они переходят к разговору о Вашингтоне и радиопередачах, и Эмме, никогда не увлекавшейся политикой, вдруг становится интересно — Реджина говорит об идеях, а не специфике, о людях, а не политиках. И Свон намного проще делиться своими историями о поддельных свиданиях, чтобы поймать преступника, о долгих ночах слежки сквозь окно за каким-то идиотом, о попытках найти ключи от машины, найденные часами ранее на полу его квартиры. — Взлом и проникновение, мисс Свон? — Эмма. И только ради забавы. Реджина смеется, и её смех заставляет щеки предательски покраснеть, хотя позже Эмма будет настаивать, что во всем виноват пар из духовки.***
Реджина понимает, что влипла, когда Эмма откидывает волосы через плечо, и она отвлекается на веснушки за её ухом настолько, что едва ли не попадает ножом по своему пальцу. С блондинкой до странности легко разговаривать, и это учитывая то, что у Реджины всегда были проблемы с доверием. Сейчас она намного более расслаблена, чем пару часов назад, когда в квартире не было никого кроме нее, работы и молчащего телефона. Ей как-то удается спросить о семье (она надеется, что вопрос не звучит слишком грубо), и Эмма отвечает, что недавно нашлись её родители, отдавшие в детдом ребенком, и это её первый праздник с ними. — Ты выросла в приемной системе? Блондинка прекращает перемешивать картошку и делает глоток вина из своего бокала, и Миллс прикладывает все силы, чтобы не смотреть на её губы. — Вроде того, — Реджина хмурится, а Эмма ухмыляется. — Я постоянно сбегала. По тому, как она делает ещё один долгий глоток, видно, что вдаваться в подробности не стоит. — Что насчет тебя? Ты сказала, что планы провалились… родители не придут или?.. Реджина не может сдержать горький смешок. — О, нет. День Благодарения всегда проходил у матери, до самой смерти отца. После этого я… — она делает паузу, чувствуя знакомый ком в горле при мысли о матери. Она продолжает, когда рука Эммы на короткое мгновение мягко ложится на её спину. — Я забрала Генри и переехала в Нью-Йорк. Не хотела, чтобы мой сын рос с кем-то вроде нее. Губы блондинки трогает слабая полуулыбка, и сердце Миллс пропускает удар. Она поворачивается за своим бокалом, и Эмма меняет тему: — Так, сколько Генри? — Восемнадцать. Реджина закатывает глаза и смеется, видя испуганное выражение лица женщины. — Прости, — бормочет та. — Я просто… Ты не выглядишь, как кто-то с ребенком такого возраста. Брюнетка ненавидит волнительное ощущение внизу живота. — Лестью ничего не добьешься, мисс Свон, — говорит она, внутреннее съеживаясь от того, как кокетливо это прозвучало. Однако Эмма вдруг оказывается прямо позади, тесно прижимаясь бедрами, и наклоняется, слишком близко, чтобы быть непреднамеренным, потянувшись за солонкой. — Эмма, — произносит она, опаляя дыханием, и Реджина сглатывает, чуть подаваясь назад, чтобы встретить взгляд. — Окей? Кажется, она чувствует легкое касание пальцев к своей спине, и кивает, облизнув губы: — Эм-ма.***
Её имя выходит приглушенным шепотом, и этого вполне достаточно, чтобы внутренности Эммы сжались, а щеки загорелись, и ей стало так тепло. На кухне жарко, Реджина находится в паре миллиметров, а кровь бурлит от вина, и она не может даже представить, как выглядит сейчас, прижимаясь к брюнетке с деликатностью слона в посудной лавке. Вероятно, она переборщила, потому что Реджина прокашливается и отворачивается, увеличивая дистанцию настолько, насколько это возможно. Эмма толком не уверена, в хорошем смысле ей некомфортно или в ужасном, вроде «какого черта эта женщина клеится ко мне». — Проверь пирог, — командует Миллс, не решая этот вопрос, и блондинка неловко переводит тему на кулинарные рецепты, нечто безопасное. Реджина наклоняется, чтобы найти миску для клюквенного соуса, и хотя она, очевидно, делает это, не преследуя никакой другой цели, Эмма всё же надеется, что это не так. Она вытаскивает пирог из духовки, глупо радуясь, когда брюнетка довольно урчит — Свон так давно не чувствовала такого притяжения к кому-либо (нечто, выходящее за рамки просто физического). Своего рода связь. Прошло всего несколько часов, а она уже хочет знать всё: какие фильмы Реджина любит и какую музыку слушает; что веселит её, какой кофе она пьет, какие книги читает и какую носит пижаму. Это нелепо, но больше всего ей хочется знать, почему в её взгляде столько меланхолии. Даже когда она улыбается или дразнит, отпуская язвительные комментарии по поводу подгоревшей индейки, грусть не уходит. Что случилось, что эта женщина — прекрасная, уверенная, интеллигентная — настолько далека. Настолько на грани. Эмма училась читать людей годами, с тех пор, как в детстве угадывала, в каком настроении приемные родители и кого из «братьев» и «сестер» нужно избегать, кому доверять, а от кого бежать, но с Реджиной этот фокус не проходит. Её дом строг и безличен, но она движется легко и непринужденно. Она делает пирог с хрустящей корочкой, даже не заглядывая в рецепт, выучив его наизусть за долгие годы практики, и соблюдает собственные традиции. Её фартук старый и поношенный, в отличие от новенького ярко-красного, который носит Эмма, он светло-голубой с блестящими звездами, выцветшими следами клея и надписью «Мама №1». Это ужасно не состыкуется с блузкой и слаксами, а также простыми, но явно дорогими украшениями, однако на Реджине это сочетание выглядит гармоничным, и Эмма задается вопросом, что, возможно, всё личное эта женщина скрывает от посторонних глаз. Ей интересно, выяснит ли она это когда-нибудь.***
По какой-то причине Реджина рассказывает о Генри. Не всё (не касается усыновления и попытках мальчика справиться с этим фактом), но некоторые истории из его детства. Не то чтобы она совсем не хочет делиться, Эмма на самом деле слушает, иногда перебивает и смеется во всех нужных местах, но это сложно. Она всё еще незнакомка, и, невзирая на её привлекательность, Реджина далеко не дура обнажать душу перед кем-то, кого встретила пару часов назад. Но говорить о Генри всегда легко, и разговоры не дают ей скучать по нему так сильно. — Где он сейчас? — спрашивает Эмма, потянувшись за бокалом вина, и Миллс закатывает глаза, видя её попытки. — Он учится на первом курсе Университета Вирджинии. Друзья пригласили его в Чикаго посмотреть игру, так что он проводит день Благодарения с ними в этом году. Её голос всё-таки ломается, но, к счастью, блондинка никак это не комментирует, её рука легко сжимает ладонь Реджины. — Должно быть это сложно, — её голос мягок, но в нем нет жалости, и Миллс кивает. — Да, но я учусь не цепляться слишком сильно, — признает она, сама не зная почему. — Это никогда не заканчивается хорошо. — Лучше слишком опекающая мать, чем совсем никакой. Брюнетка криво улыбается и неловко сжимает ладонь Эммы в ответ. — Скажи ему об этом. Свон долгое время изучает её лицо, прежде чем серьёзно ответить: — Я бы хотела. — Эмма… — Просто говорю, — кончиками пальцев она касается локтя женщины, — я знаю, каково расти без родителей, и судя по тому, что я вижу, парню чертовски повезло. — И что же ты видишь? — Реджине не хочется, чтобы вопрос звучал грубо, но тон голоса выходит почти что обиженно. Эмма коротко сжимает её руку, прежде чем отпустить и указать деревянной ложкой на её фартук. — Ну, его здесь нет, а ты носишь этот фартук. Щеки женщины вспыхивают красным, и она бросает в гостью полотенцем. — Да заткнись ты, Свон.***
Когда они стоят, потягивая вино, Эмма решает закинуть удочку и упоминает бывшую девушку. Реджина даже не моргает глазом и никак не выражает своего отношения к этому вопросу, отчего Свон хочется застонать в голос. На часах половина седьмого, и ей нужно возвращаться в свою квартиру, чтобы убраться, принять душ и переодеться, но уходить и, тем более, оставлять Реджину одну совершенно нет желания. — Ты же поужинаешь с нами, да? — ожидая протестов, она тут же добавляет: — Вся еда твоя, к тому же ты сделала большую часть работы. Реджина небрежно машет рукой перед собой. — Всё равно я собиралась выкинуть её, — Эмма посылает ей самый суровый взгляд, на который способна, и брюнетка привычно закатывает глаза. — Я не хочу портить твой первый ужин с родителями. — Ты его не испортишь, — настаивает Свон. — Кроме того, ты сделаешь мне одолжение. Бровь Реджины поднимается. — Разве я уже не сделала тебе одолжение? — Тогда, буду должна вдвойне. Это наш первый праздник, и я, хм, я имею в виду, я немного нервничаю. Частично это правда, но по большей части преувеличение, и Миллс, конечно, понимает это — она сужает глаза и скрещивает руки на груди (несправедливо, как привлекательно она выглядит в этот момент в фартуке). — Значит, ты хочешь использовать фактически незнакомца в качества буфера обмена? Звучит ещё более катастрофично, чем твоя попытка приготовить ужин. Эмма трясет головой. — Нет, будет здорово. У тебя нет планов. У нас есть вся эта еда — твоя еда — и мои родители есть друг у друга, так что мне нужна будет подмога. Приятель, — она кривится, когда произносит последнее слово. — Нет, не приятель. Друг. — Три часа и бутылка Мерло не делают нас друзьями, мисс Свон. — Может быть и нет, но они делают нас кем-то. И я… Я бы, на самом деле, хотела выяснить, кем именно. Если ты не против. Глаза Реджины расширяются, и Эмма напрягается, ожидая худшего. «О, ты подумала…» или «Я не…», или сотню других неловких оправданий. Но женщина продолжает смотреть на неё, не обиженно, а скорее растерянно, будто вообще не понимает, с чего бы кто-то мог предложить такое. С чего бы кто-то хотел попытаться. — Реджина? Брюнетка хочет что-то сказать, останавливается, прокашливается, и её взгляд мечется от Эммы к полу и обратно. Свон хочется поддаться искушению и дать ей путь к отступлению, сказав что-то вроде «Забей» или «Извини, забудь об этом», но Реджина распрямляет плечи и уверенно встречает её взгляд, и губы Эммы сами собой тянутся в улыбку. — Ну, тогда тебе следует переодеться.***
Свон бежит в свою квартиру, чтобы принять душ и переодеться, и, как надеется Реджина, выбросить все испорченные кастрюли и горшочки. Сама же Миллс остается дома и накрывает стол на четверых (пятерых, но вовремя себя одергивает), проверяет, чтобы вся еда была теплой, и зажигает ароматические свечи с корицей, как любит Генри. Она быстро убирает беспорядок на кухне, прежде чем нырнуть в спальню и сменить шелковую блузку на более повседневный свитер, и в который раз за вечер думает, что она, чёрт возьми, делает? Ужин с незнакомкой для нее в новинку, а ужин с незнакомкой и её родителями тем более. Однако она, кажется, не в состоянии сказать Эмме «нет» и не может решить, нравится ей это или нет. Реджина обновляет макияж и парфюм и взбивает волосы, прежде чем двинуться обратно в гостиную. Она проверяет телефон, хотя уверена, что он не звонил, и надеется, что Генри хотя бы напишет смс-ку, когда прибудет в Чикаго. Ей совершенно не хочется быть той мамой, которой стыдятся в компании друзей, но сердце всё равно болит, когда взгляд падает на фото сына на заставке телефона. Она иногда желает, чтобы он снова стал маленьким мальчиком, который забирался ей на коленки с книжкой и заставлял делать смешные голоса, или, плача, приходил с разодранной коленкой, или учинял беспорядок в гостиной, строя из подушек форт и используя лопатку для борьбы с невидимыми драконами. Сглатывая, Реджина заставляет себя убрать мобильный в карман, пока не сделала ничего глупого. Она фокусируется на выборе вина и не понимает, насколько нервничает, пока не обнаруживает, что вытирает ладони о брюки и поглядывает то и дело на дверь. Она не уверена, что Эмма имела в виду под фразой «выяснить это», но догадывается, и от этой мысли сердце бьется чаще, а во рту становится суше. Реджина старается не думать об этом и ненавидит, что эти чувства напоминают о прошлом, о потерянной любви, о боли вместо надежды и радости. Генри сказал бы рискнуть, это же просто ужин с почти-другом, но в Эмме есть что-то — улыбка, иммунитет к её язвительным комментариям, длинные пальцы и бледная кожа, — от чего Миллс хочется закрыть дверь на замок, выключить свет и притвориться, что её здесь нет, что её вовсе не существует. Спрятать сердце и запереть его на ключ. Но прежде чем она успевает сделать это, раздается голос Свон: — Реджина? Это мы. И, делая глубокий вздох, Реджина идет к двери и нацепляет то, что она надеется, является непринужденной, дружественной улыбкой.***
Родители Эммы граничат с определением «отвратительные». За двадцать минут Реджина насчитывает четыре слова «надежда» от Мэри-Маргарет и около десятка слов «любовь» от Дэвида, к тому же они, кажется, не в состоянии отвести глаз друг от друга, постоянно улыбаются и копируют действия и выражения лиц, как зеркало. Они определенно рады видеть Эмму и немного настороженно относятся к Реджине, кидая взгляды то на одну, то на другую женщину настолько часто, что Миллс хочется принести ещё бутылки три вина, чтобы не слышать хотя бы половину разговора об их бесконечной истории совместной жизни. Она осознает, что они изо всех сил пытаются наверстать упущенное время с дочерью, и с неохотой понимает, что и её стараются втянуть в разговор. Однако она никогда не встречала людей настолько открытых и готовых делиться своими воспоминаниями, и это расстраивает. Эмма посылает ей виноватые взгляды каждый раз, когда глаза Мэри-Маргарет увлажняются от слез, а Дэвид берет её за руку, с улыбкой говоря, как они счастливы, что, наконец, воссоединились. Будто бы это не очевидно. Будучи честной с собой, Реджина признает, что вся горечь, исходящая от неё самой, связана с отсутствием Генри. Она здесь в комнате, наполненной смехом и любовью, а не с матерью вдвоем в её доме. Дорогая, Университет не место для утонченной женщины. Реджина, тебе следует научить этого ребенка манерам. Честно, Реджина, пора прекратить расстраиваться из-за жалкого конюха. Когда Мэри-Маргарет в третий раз высмаркивается и благодарит её за помощь, говоря Эмме, как она счастлива, Миллс прокашливается и, извиняясь, выходит из-за стола. В безопасности собственной спальни она снова проверяет мобильный и делает глубокий вздох, приводя дыхание в порядок. Ладони болят от того, с какой силой она сжимала серебряные столовые приборы, пока на лице застыла маска добродушия. Дело не в том, что всё ужасно. Наоборот, Ноланы, не смотря на излишнюю слащавость, добрые, смешные и отнюдь не глупые люди. Они рассказывают о своих друзьях и сыне Ниле (но Реджина, похоже, единственная замечает, как кривится лицо Эммы каждый раз при его упоминании), и это прекрасное отвлечение от офисной политики — скучных встреч и бизнес-обедов, где ведутся жаркие дебаты о силе Федеральной Экономической Комиссии и о том, сколько войск следует послать за границу. Но начистоту, она бы лучше послушала об общажной жизни с постоянными соседскими ссорами и девушке с лекции по английскому, которая улыбается с заднего ряда; о еде в кафетерии, пранках и профессоре, который никогда не сморкается; о новых приятелях, новых знаниях. Восемнадцать лет Генри был рядом, каждый день, каждый час, а сейчас ничего. Тишина. Беря фотографию с прикроватной тумбочки, Реджина нежно проводит по его детскому личику с зубастой ухмылкой, которая расцветала на его лице каждый раз, стоило ей запеть. Она не слышит стука в дверь и замечает присутствие Эммы лишь тогда, когда она стоит позади, положив руку ей на плечо. — Реджина? Брюнетка резко поворачивается, с негодованием прижимая рамку к груди. — Что ты делаешь? — Пришла проверить, всё ли в порядке. — Я в порядке. Эмма хмурится и наклоняет голову чуть вбок. — Это нормально скучать по нему. Я не собираюсь осуждать тебя или… смеяться, или что ты думаешь произойдет, если ты будешь честна о чем-то. Реджина ставит фото обратно на тумбочку. — Я не ищу твоего одобрения, мисс Св… — Не надо, — перебивает блондинка, и резкость в её голосе удивляют и заставляют остановиться. Глаза Эммы сужаются, а руки складываются на груди, и, надо сказать, Реджина впечатлена. Мало кто перебивает её, ещё меньше исправляют. — Я просто пытаюсь быть милой. Миллс фыркает, двигаясь мимо нее к двери. — Не обязательно быть милой с тем, кто сделал тебе одолжение. — Ты думаешь, я делаю это поэтому? Потому что должна тебе? Проклиная свою беспомощность, Миллс пожимает плечами. — Ну, а зачем ещё тебе бы… Она не успевает закончить предложение, потому что рука Эммы оказывается на её предплечье, а другая запутывается в волосах, в то время, как губы легко касаются её губ. Брюнетка слишком поражена, чтобы сказать хоть что-то, и стоит на месте, пока Свон не отдаляется. — Не будь идиоткой, Реджина. Тебе не идет. А потом её губы тянутся в полуулыбку, а пальцы чуть сжимают руку, и она выходит из спальни, оставляя Реджину, чувствующую легкое покалывание от поцелуя, одну.***
Идиотка, идиотка, идиотка, идиотка, идиотка… — Все хорошо? — спрашивает Дэвид, и Эмма выдавливает улыбку. — Ага, — садится на свое место и сразу же тянется за бокалом вина. — Она просто проверяла, как там её сын. — Её сын? Свон вздрагивает, внезапно поняв, что Реджина ни слова за вечер не сказала о Генри и, вероятно, не хотела, чтобы они знали. Она судорожно пытается придумать, как сменить тему, однако позади слышится низкий и слегка дрожащий голос: — Генри. Он сейчас в колледже. Глаза Мэри-Маргарет загораются, и она втягивает Реджину в разговор о книгах, школе, приеме в колледж, и Эмма изо всех сил старается не думать о своем потерянном детстве, которое получил сполна Нил. Она, конечно, знает, почему родители отдали ее в детдом — были слишком юны и хотели лучшей жизни для нее, но это не сработало. И, вероятно, она проведет большую часть жизни, стараясь преодолеть обиду. Они сидят напротив, щебеча о сыне, и Эмма понимает, что впивается ногтями в собственную ладонь, только когда мягкая рука ложится сверху, а кончики пальцев вырисовывают круги на её бедре. Взгляд Эммы устремляется на Реджину, но та не смотрит на неё, а вежливо кивает и отвечает на вопросы Мэри-Маргарет о выпускных экзаменах, пока её пальцы переплетаются с пальцами Свон, и этот маленький жест посылает волну тепла по телу блондинки и она чувствует себя защищенной. Она не знает, что сделали три часа, две бутылки вина и один поцелуй, но они с Миллс, определенно, больше, чем просто друзья. Эмма ловит взгляд отца через стол, его брови приподняты в немом вопросе. Она ещё не собиралась делиться этой частичкой своей жизни, но Дэвид улыбается, нежно и понимающе, и она расслабляется, позволяя себе провести большим пальцем по нежной коже запястья брюнетки.***
Ноланы настаивают на том, чтобы убрать со стола самим, и, хотя Реджина ненавидит чужих людей на своей кухне — они вечно кладут вещи не на свое место, смягчается, потому что не хочет снова отвечать на вопросы о рекомендательных письмах и плюсах и минусах разных университетов. К тому же, она может дернуть Эмму в коридор, прижать к стене и поцеловать по-настоящему, как и следовало сделать это в первый раз. Блондинка выпускает удивленный звук, и Миллс усмехается ей в губы, прежде чем приоткрыть рот и поймать её тихий стон. Она чувствует руки Эммы на своей талии, пальцы, царапающие ребра и двигающиеся под свитер. Она целует её, пока они обе не начинают учащенно дышать, и от улыбки Эммы щеки предательски краснеют. — Лучше? — спрашивает Реджина, успокаивая сердце и стараясь не слушать голос в голове, кричащий о том, что пора бежать, не оглядываясь. — О, да, — ответ блондинки вызывает приступ смеха. Миллс даже не знает, почему: может, из-за вина или выражения её лица, или странности этого дня в целом. Она наклоняет голову вбок, и Эмма мягко убирает прядь волос ей за ухо, тихо признавшись: — Я хотела сделать это весь день. Реджина с трудом может перенести честность и нежность в подрагивающем голосе, так что снова целует её, положив одну руку на бледную шею, а другую на бедро, большим пальцем забираясь под футболку. Эмма отвечает с такой легкостью, настолько непохоже на быстрые, украденные поцелуи с Дениэлем, горько-сладкие моменты с Робином и столкновения зубами с Мал, что дыхание сбивается снова, когда ладонь Эммы скользит по спине. — Реджина, ты хотела взять пирог из… ой! Голос Мэри-Маргарет возрастает на октаву, и Реджина замирает, уверенно встречая ее взгляд, чтобы скрыть смущение. — Простите, я не хотела… — она хмурится. — Разве вы не только сегодня встретились? Эмма закатывает глаза, держась за запястье Миллс как за якорь. — По крайней мере я не избила её камнем. Теперь хмурится Реджина, а Мэри краснеет, что-то бормочет о непонимании и исчезает в кухне. — Мне нужно знать о..? — Нет. И Эмма целует её снова.***
Десерт выходит неловким. Мать продолжает посылать нервные взгляды, пока Дэвид пытается скрыть напряжение за историями с работы, а Реджина замерла на диване, положив подушку в качестве барьера между ними. Это не самое странное первое свидание в её жизни, если это вообще считается свиданием, хотя оно определенно движется к вершине топа, особенно когда Мэри-Маргарет воодушевленно спрашивает: — Так, вы обе?.. Дэвид стонет и трясет головой. — Я просто спрашиваю! — протестует она, широко улыбаясь, и Эмма краем глаза следит за Реджиной, ожидая немногословного замечания или язвительной поддевки. Однако женщина кусает губы, сфокусировав взгляд на чашке кофе, и Мэри, заметившая неловкость, добавляет: — В этом нет ничего плохого, я просто не понимаю… — Мэри-Маргарет, — бормочет её муж. И тогда Реджина фыркает, мгновенно прикрывая рот рукой. Проходит некоторое время, прежде чем Эмма понимает, что она отчаянно пытается не засмеяться, наклонив голову и пряча лицо за волосами. — Реджина? — на её собственных губах против воли появляется крохотная улыбка. Брюнетка старается сделать лицо более суровым, но когда поднимает голову и видит обеспокоенное выражение лица Мэри-Маргарет и усталое Дэвида, не выдерживает и смеется, размахивая рукой у лица. Эмма поражена её смехом, решая, что не слышала ничего более прекрасного. — Простите, — в голосе ни капли сожаления, только веселье. Эмма кидает короткий взгляд на родителей, прежде чем тоже рассмеяться. Над этим днем, над вином, над родителями, которые, кажется, не понимают, что такого забавного происходит. Она смотрит в искрящиеся глаза Реджины, в которых читается «ты можешь поверить в это дерьмо?», и смеется ещё сильнее. Свон поддается моменту и придвигается ближе к брюнетке, беря её за руку и чувствуя себя почти невесомой и свободной от всего, что тянуло её вниз. А потом Реджина улыбается, коротко и по-особенному, только для нее, и сжимает ладонь. Становится не так смешно, но определенно лучше. Она настолько отвлекается, что почти не слышит звонок в дверь, но замечает нахмуренные брови Миллс и её взгляд, упавший на часы, прежде чем встать. Эмма наблюдает, как она разглаживает брюки свободной рукой и слушает вопрос Ноланов. Она уже готова ответить, как в коридоре раздается шум, и Реджина подскакивает с дивана и находится на полпути из гостиной, как слышится робкое: — Сюрприз?***
Кружка выскальзывает из рук, и Реджина понимает, что на глазах слезы, еще раньше, чем Генри сказал хоть слово. Прошло меньше трех месяцев, и он не должен выглядеть как-то иначе, однако вот он — стоит в коридоре с сумкой через плечо, волосы отчаянно нуждаются в стрижке, а на губах широченная ухмылка. Ей на секунду кажется, что это мираж. —Я хотел приехать раньше, но автобус задержался, и я забыл ключ в общаге… Мам? Звук, который Реджина издает, больше похож на сдавленное рыдание, и она заключает в объятия своего восемнадцатилетнего малыша, пахнущего книгами, долгой дорогой и одеколоном (как так произошло?), и прячет лицо в изгибе его шеи. — Эй, — бормочет Генри ей на ухо. — Эй, всё хорошо, мам. Она фыркает и заставляет себя отстраниться, сжимая его руки. — Прости. Просто рада тебя видеть. Генри хихикает: — Ага, я понял, — он хочет сказать что-то еще, но делает паузу: — М-м-м, я чувствую выпечку? Реджина смеется (на глазах все еще застыли слезы) и затаскивает его внутрь, не обращая внимания на то, как парень закатил глаза. Она не может прекратить прикасаться к нему: ладонь лежит на его плече, а лицо прижато к волосам, и Реджина отвлекается и забывает о своих гостях, пока Генри не застывает на месте. — Кто ты? Она смотрит на Эмму и инстинктивно поправляет: — Генри, следи за манерами. Она быстро представляет их друг другу, пока убирает разбитую кружку и вытирает пролитый кофе. Генри, немного запутавшись, кивает, пока Эмма объясняет, что его мать спасла ей вечер, и парень смотрит так, будто она совершила нечто потустороннее, выходящее за рамки возможного. — Если бы я знала, что ты приедешь, — прикусывает нижнюю губу брюнетка, беспокоясь о том, что сын подумает, ей без него прекрасно живется и она больше не хочет его. Генри лишь крепче обнимает. — Нет, это замечательно. Ты замечательная, мам. И ей снова кажется, что слезы вот-вот польются из глаз, а губы растягиваются в улыбку, и она тянет парня на кухню, потому что он, должно быть, голодный и усталый с дороги. Как Чикаго? Как занятия? Насколько ты останешься? Тебе срочно нужно постричься. Нужны новые вещи? Как общежитие? И Генри, благослови его бог, терпеливо отвечает на каждый вопрос, и Реджина так взволнована рассказом, что даже не делает замечаний о том, что он ест стоя, загребая пищу прямо из кастрюли. Генри дома, всё вернулось на круги своя, как и должно быть. И сердце бьется легче, чем за последние пару месяцев.***
Если Эмма считала улыбку брюнетки чем-то особенным прежде, то сейчас она почти ослепляет. Свон наблюдает, как женщина ловит каждое слово парня, и столько любви в том, как она берет Генри за руку, суетится вокруг него, забывает абсолютно обо всем. Она смотрит, как они исчезают в кухне, и часть ее думает, что ей следует считать себя брошенной и отверженной, или как минимум сожалеть о том, что вечер закончился так быстро, но Реджина так широко улыбается и открыто и ясно смеется, что Эмма просто не может обвинять её в чем-то. Меланхолия полностью исчезла из карих глаз, и для этого потребовался всего-то один нескладный подросток, запихивающий в рот большой кусок запеканки и рассказывающий о вонючем попутчике в автобусе. Вернувшись в гостиную, блондинка говорит родителям, что пора уходить, и выпроваживает их в коридор, прежде чем они начнут задавать слишком много вопросов. Она заходит в кухню ровно в тот момент, когда Реджина стирает подушечкой пальца грязь с щеки Генри, и он краснеет: — Тьфу, ма-а-ам. Эмма кашляет, и Миллс поднимает голову и выглядит немного смущенной. — Эмма... — Всё нормально. Я просто хотела предупредить, что мы уже уходим. — Уже? — это сказано из чистой вежливости, и Свон по-доброму издевается: — Вы никого не обманете, мисс Миллс. Реджина морщит нос от официальности, и Эмма замечает, что Генри смотрит на них с любопытством. — Скажи своим родителям… — она делает паузу, пытаясь придумать дипломатичный ответ, и блондинка хихикает. — Я что-нибудь придумаю. — Хорошо. Воцаряется тишина, и Эмме совершенно не хочется уходить, еще рано, дайте пару секунд насладиться моментом и мягкой, нежной улыбкой на лице Реджины. Но взгляд брюнетки с тоской перемещается на Генри. — Так, я, хм-м-м, увидимся? — Мы живем в соседних квартирах, дорогая. Несмотря на тон, лицо Эммы светлеет от ласкового обращения. — Точно. Миллс колеблется и кладет руку на плечо сына. — Я буду занята на выходных, так что не могла бы ты воздержаться от попыток поджечь здание до следующей недели? — Как насчет вторника? — ухмыляется Эмма. Реджина слегка краснеет и коротко кивает. — Вторник звучит отлично. — Хорошо, я приготовлю… — Нет, не нужно. И выброси те сковородки, они, вероятно, ядовитые. Эмма салютирует рукой, желает Генри спокойной ночи и вынуждает себя уйти. Её рука опускается на ручку, когда ладонь ложится на её предплечье, а после на талию, и губы брюнетки вовлекают её в короткий и милый поцелуй, полный сладких обещаний. Реджина отступает на шаг почти сразу, прокашливается и заправляет волосы за ухо. — Вторник, — повторяет она. Лицо блондинки светлеет. — Вторник. Миллс уходит на кухню, и Эмма слышит «Круто, мам, она горяча», а следом «Генри!» и хихикает, закрывая за собой дверь. Она вздыхает, прислонившись к стене, с идиотской улыбкой на лице. Для первого дня Благодарения вышло совсем неплохо.