Лестницы

Вадим привез из Свердловска стопку пластинок, и теперь эта стопка стояла на его столе и восхитительно пахла винилом и новой, еще неизвестной музыкой. Глеб крутился вокруг с самого утра, но Вадим, заметив поползновения младшего брата, тут же предупредил, что "тронешь - убью, здесь не все мои", и Глеб надулся. - Но послушаем же вместе? - спросил он. - Ага, - кажется, Вадим не слушал его. Он стоял перед маминым большим зеркалом в прихожей и страдальчески морщился, разглядывая себя. - Только не сейчас, потом, когда я вернусь... - А куда ты идешь? - Куда надо. Глеб понимающе хмыкнул. Знал он эти получасовые простаивания у зеркала. - Вернешься ночью, - буркнул он. - Зацелованный весь, так и не послушаем ничего... - Иди нафиг, - ответило отражение старшего брата. Глеб бы, конечно, не пошел, но пластинки все еще высились на столе. Летние каникулы Вадима часто выводили его из себя из-за необходимости делить с братом комнату, делать музыку тише по его просьбе, прятать черновики со стихами (а то Вадик один раз нашел, ржал потом до икоты), барабанить по утру ногами в дверь ванной. Вадим приезжал - большой, небритый, пахнущий чем-то знакомым, но забытым, и оказывалось вдруг, что их квартира, в которой Глеб привык чувствовать себя спокойно и просторно - действительно малогабаритная. То и дело забегал Саша, они громко хохотали, играли на гитарах и курили, а мама уже почти не ругалась. У Глеба слезились глаза, он надрывно кашлял и смотрел на Вадима с молчаливым обвинением во взгляде, а тому было абсолютно все равно. Но какие-то плюсы в совместном существовании со старшим братом, несомненно, были. Например, Вадим, по школьной еще привычке, готовил ему завтрак, если мама была на дежурстве, и Глебу не приходилось до обеда перебиваться бутербродами из-за боязни включать газ. Он потыкал вилкой в слегка подгоревшую яичницу и перетащил сковородку на стол, когда услышал: - Все, мелкий, я пошел! - Угу, - отозвался Глеб. Глеб успел только подумать о том, что верхнюю пластинку можно послушать и самому - ну не заметит же ни за что, он с этого свидания заполночь вернется, еще и пьяный, наверное, - как со двора донесся голос: - Глеб! Гле-еб! Глеб распахнул окно и перевесился через раму, почти выпал в утреннее и свежее лето. Вадим отсюда, с высоты шестого этажа, казался совсем маленьким. - Чего? - Я без ключей ушел, брось их мне! - Ага, сейчас! Среди неразобранных вещей Вадима не было никаких ключей. Были какие-то тетради и блокноты, в которых были стихи - настоящие, не те, что Глеб записывал на полях своих учебников, были какие-то железяки и проводочки, были гитарные струны и одинокие носки. Глеб пометался среди этого барахла, зачем-то схватил один из носков, и вернулся на кухню. Снова высунулся во двор: - Их нигде нет! Вадим пробормотал что-то явно матерное, а потом крикнул: - Ладно, я сейчас сам поднимусь! - Хорошо! - Глеб вернулся к остаткам яичницы. Она все-таки была вкусной, хоть и подгоревшей. Мама, видимо, решила после работы навестить одну из подруг, потому что пришла домой только вечером. - Здравствуй, Глебушка, а где Вадик? - спросила она, скидывая с ног летние босоножки. - Поставь чайник, пожалуйста, у меня сил совсем нет... Глеб кивнул, сделал музыку потише и послушно отправился на кухню. - Гуляет, - ответил он, опасливо косясь на плиту и чиркая спичкой. Тут же вспомнил, что за ключами брат так и не зашел. Ну да хрен с ним, тут бы газ включить. Пока он тянулся на носках и открывал газ, огонь успел добраться до его пальцев и больно обжечь. - Ай! - он бросил на пол и спешно затоптал догорающую спичку, сунул в рот руку. - Блядь! - Рот вымою, - флегматично отозвалась мама. Протянула руку, взяла коробок, и через какое-то мгновение под чайником заплясало голубое пламя. Глеб некоторое время смотрел на него, глупо моргая глазами, а потом развернулся и ушел в комнату, туда, где продолжала играть музыка. Он так и уснул с ней, с музыкой - сначала просто слушал с закрытыми глазами, лежа щекой на жесткой диванной обивке, потом вдруг оказалось, что музыка живет уже какой-то отдельной жизнью, что она раскрашена разными цветами, а Глеб плывет по ней, как по большой и спокойной реке. Он понял, что засыпает, и успел еще лениво подумать о том, что когда Вадим вернется - он позвонит в дверь, а значит, Глеб успеет вскочить и вернуть пластинки на место... А потом стало темно. Проснулся он рано утром - в комнате было серо и уныло, словно осенним вечером. Солнце еще только-только поднималось над кромкой леса. Глеб зевнул, тяжело уселся на диване, понял, что мама накрыла его своим махровым халатом. Счастливо и глупо, словно пятилетний, замотался в него, глубоко вдыхая мамин запах, и пошлепал босыми ногами в направлении уборной, зная, что сейчас туда и обратно - а потом можно будет забраться спать в мамину постель, и мама, конечно, будет ворчать, что он уже слишком взрослый, чтобы с ней спать, но не выгонит. И можно будет спать еще долго-долго, до настоящего, солнечного утра. В коридоре пахло сигаретами, и Глеб почти до конца проснулся, представив, что сделает Вадим, когда увидит перемешанные пластинки. Вадима не было. На кухне сидела мама и курила, глядя в окно. - Глебушка? - она обернулась на его шаги, и он испугался выражению ее лица. - Мам, ты чего? - он сразу забыл про все, забрался на стул напротив, потянулся к маме, а она отстраненно погладила его по кудрявой голове. - Вадик не говорил, когда собирался вернуться? - спросила она. - Нет, - отозвался Глеб, а потом спросил глупо. - Он все еще не пришел? Мама покачала головой. - А спать ты ложилась? - Нет, - она усмехнулась, неумело туша в блюдце сигарету; знала, наверное, где Вадим их прячет. - Я раньше никогда не ложилась спать, пока вас не было дома... Глеб поднялся, обошел стол, прижался к маминому локтю. - Скоро и ты будешь так пропадать ночами, - сказала мама, а Глеб засопел обиженно, потому что пропадать ночами он уже хотел, но маму - вот такую вот курящую и усталую маму, - было ужасно жалко. - Пойдем спать, мам, - сказал он, потеревшись щекой об ее локоть, словно ласковый котенок. - Вадик, наверное, только с утра придет. - С утра, - мама усмехнулась, посмотрев на часы. - Уже утро. Пойдем, Глебушка. Мама думала о чем-то своем и даже ничего не сказала, когда Глеб улегся рядом с ней. Она уснула быстро, а Глеб долго лежал рядом, смотрел, как солнечные лучи медленно, но уверенно заливают комнату, и думал. Думал о том, где сейчас Вадик и что он делает, думал о том, почему ему теперь нельзя спать с мамой в одной кровати. Эти мысли как-то упрямо сливались в одну, к ним примешивались другие, совсем странные и гадкие, но притягательные, как картинки из маминых энциклопедий... Картинки и текст в энциклопедиях были безжалостны и точны, они не спрашивали о том, что происходит с его телом и головой, они описывали это, выставляли диагноз - Глебу скоро полагалось стать взрослым. Осознав это со всей пугающей ясностью, Глеб с головой накрылся одеялом. Вадим не пришел ни к вечеру ни на следующий день. Оказывается - Саша Козлов достал эту информацию почти из-под земли, переворошив телефонную книжку и расспросив почти десяток девиц, уверенных в том, что он питает к ним чувства, - он должен был встретиться с какой-то Настей. Настя ждала почти час, потом плюнула и ушла, очень разозлилась и не хотела разговаривать, не верила, что Вадим пропал. Мама ходила в милицию, писать заявление. Долго ругалась, прежде чем его согласились принять - дежурные милиционеры были убеждены, что Вадик запил или уехал на внезапные гастроли со своей группой, а маме не сообщил потому что "ну вы же знаете эту современную молодежь". Мама доказывала, что Вадим не такой и не современный так долго, что ей стало плохо. Вечером четвертого дня, когда Глеб стоял и смотрел на стопку пластинок, в дверь позвонили. И они с мамой одновременно выбежали в коридор - знали и помнили, что Вадим ушел из дома без ключей, ждали именно звонка, вот такого, торопливого и молодого, ждали, что Вадим будет усталым и слегка пьяным, только рассмеется в ответ на мамины слезы и удивится тому, что его ищут. За дверью стоял Саша Козлов. - Я собрал ребят, - сказал он. - Из класса и со двора... человек пятнадцать всего. Мы пойдем искать, лес же... Мама кивнула: - Спасибо, Сашенька. - Я тоже пойду, - сказал Глеб. Они искали до самой темноты, и Глеб всматривался в лес до одурения, и видел уже не деревья, а просто набор цветных пятен. - Вадик! - звал он, и его пока еще тонкий голос сливался с голосами девушек, и Глеб так надеялся, что Вадим появится, просто выйдет из-за сосны, откликнувшись на их зов, что почти видел его, но каждый раз оказывалось, что это просто игра воображения, и он шел дальше, получая ветками по лицу и спотыкаясь о корни деревьев. Когда стало совсем темно, разожгли костер, расселись вокруг него кругом. Ребята прижимали к себе уставших девушек, а Глеб сидел рядом с Сашей и смотрел в костер до тех пор, пока глаза не заболели. А когда заболели - он зажмурился и неожиданно для себя всхлипнул, и из глаз потекли слезы, а ребята, которые до этого негромко переговаривались, вдруг затихли. Глеб вскочил на ноги и, не разбирая дороги, ломанулся в темноту, туда, где его не увидят, где можно будет плакать, кричать и звать Вадима назад, просить вернуться... Когда он пришел в себя, оказалось, что рядом с ним стоит Саша. Глеб не стал спрашивать, долго ли Козлов наблюдал за его истерикой, просто вздохнул, вытирая кулаком слезы. Саша набросил на него свою куртку и отвел обратно к костру. После лета, хмурого и быстрого, пропахшего валерьянкой насквозь, пришла осень, и в школе на Глеба смотрели с сочувствием и ни о чем не спрашивали, потому что по всему Асбесту висели фотографии Вадика - Игорь, его бывший одноклассник, увлекающийся фотографией, постарался, даже в Свердловск они с Сашкой ездили, расклеивали там, только не помогло... Однажды, когда уже выпал снег, собирая его в школу, мама сказала: - Там в шкафу рубашка... - она помедлила. - Вадима. Завтра надень. Глеб кивнул. Долго собирался с утра, одевался, пропихивал пуговицы в тесные петли, смотрел почему-то на пачку пластинок - Вадик говорил, что его здесь не все, но никто так и не пришел их забирать, - думал о том, что теперь можно слушать их хоть целый день, путать конверты, царапать, никто не придет и не надает по ушам. Думал о том, что кажется, они уже перестали ждать. Потом шел по серому, слякотному и мерзкому городу, поскальзывался на обледенелых лужах, матерился - еще несмело и неумело, вполголоса. Перед самой школой все-таки поскользнулся совсем неудачно, упал, растянулся на припорошенном снегом асфальте. Шмыгнул носом и быстро поднялся, не обращая внимания на острую боль в коленках и уже начавших кровоточить ладонях. Оглянулся, проверяя, видел ли кто-нибудь этот позор. Улица была пуста, в школу Глеб, как всегда, опаздывал. Только с фотографии, небрежно прилепленной к дереву, насмешливо улыбался Вадим. Он был снят на какой-то из вечеринок, куда мама так боялась его отпускать, он казался совсем живым, только почему-то нецветным; его окликнули, и он повернулся, удивленно и с улыбкой, так и замер на мгновение - и навсегда. Хромая на обе ноги, Глеб подошел к дереву и сорвал с него фотографию. Дешевая бумага быстро размокла в грязной луже, но Глеб еще долго топтался по ней ногами, словно пытаясь уничтожить окончательно. В школу он так и не пошел - шатался по городу с портфелем, качался на скрипучих качелях на детской площадке, пугал замерзших котов. Сунулся в ларек за сигаретами, и ему их даже продали, не сказав ничего про возраст и школу - такое у него было лицо. Убежал в лес, давился там дымом, кашлял до тех пор, пока голова не закружилась, и все не поплыло перед глазами. Пачку с оставшимися сигаретами он спрятал на дно портфеля, как когда-то делал Вадик. *** Радио захрипело, как умирающий курильщик, но потом все-таки сообщило, что в Москве двенадцать часов и принялось торопливо отплевываться новостями. Глеб покивал в такт привычному набору утреннего информационного мусора и закурил. Голова, естественно, болела - кажется все то, что Сашка вчера принес, Глеб выпил сам. Козлов только сидел напротив, кивал головой сочувственно, слушая его жалобы, пытался жаловаться сам - что-то говорил про жену и зарплату, вроде бы одну снова не устраивал размер второй, хотя радио только что сказало, что к восемнадцатому году зарплата врачей в регионах составит двести процентов... Потом загонял Глебу про здоровье, как всегда, про сердце и печень, это он умеет; сыпет терминами так, что кажется - ну все, аврал, пиздец, не выжить, а потом смотрит долго и грустно, наполняет рюмку до краев и говорит: "а в общем-то, все к одному придем... давай, Глебсон, твое здоровье." Смеется и рассказывает старый анекдот о том, что пить за здоровье это то же самое, что ебаться за девственность, но Глебу уже все равно, ему смешно... Ночью Глебу снова снились лестницы, никуда от них было не деться. Он поежился от воспоминаний о кошмаре и поставил на огонь большую и грязную сковородку. Сашка, видимо, ушел еще вчера - Глеб взял за правило первым делом после пьянки инвентаризировать находящихся в квартире людей после одной весьма неприятной истории с алиментами. Он пытается убедить себя, что сын действительно похож на него, что музыку он любит ту же, даже старый альбом Наутилуса на днях заценил, молодец пацан.... но каждый раз в пятых числах месяца, когда от небольшой зарплаты отнимаются проценты на содержание это прыщавого бастарда, появляется где-то на задворках сознания мысль, что родился Глеб всего месяцев через восемь после того, как они с Анькой познакомились. Мысль настырная и больная, она словно иголкой тычет его, и Глеб каждый раз думает, что надо бы пойти и сделать анализы, чтобы выяснить все раз и навсегда. Но анализы - это деньги, лишних у него не водится, да еще и страшно. У него ведь вообще ничего в жизни не останется тогда, просто о стену головой... Мысль некоторое время еще колет, а потом не уходит, но затихает, до следующего пятого числа. Радио переключилось на рекламу, а Глеб распахнул холодильник. Подгоревшая яичница - завтрак, обед и ужин медленно спивающегося холостяка. Глеб как раз разбивал второе яйцо, когда в дверь позвонили. Так громко и настойчиво, что от неожиданности Глеб отпустил яйцо, и оно шмякнулось на пол, разлетелось вязкой прозрачной массой. Сашка решил проверить, не помер ли он тут от этой... от аспирации рвотными массами. Хотя ему вроде на дежурство нужно было, поэтому он и умчался еще ночью, спешно наговаривая в трубку жене, что он сейчас будет и чтобы зайка не сердилась... Глеб поморщился, переступил через склизкое пятно на полу и распахнул дверь. Чувак на пороге был таким бодрым и улыбающимся, что Глеб поначалу принял его за распространителя какой-то дряни вроде религиозных брошюр. - Спасибо, я не... - буркнул он, и попытался закрыть дверь. - Нихрена себе, - сказал чувак, внимательно вглядываясь ему в лицо. - Оставишь так тебя... - он оттеснил Глеба от порога и вошел в квартиру. Он был словно из другого мира, этот тип. Невысокий и небрежно-элегантный, вел себя так уверенно, будто бы бывал здесь уже много раз. Смотрел вокруг с таким видом, словно не в квартиру пришел, а в землянку какую-то, в цыганский табор, где антисанитария и прочие ужасы. Скользнув по Глебу темными глазами, он усмехнулся и позволил темно-синему шарфу соскользнуть в ладонь. - Чего замер? - поинтересовался он у Глеба. - Совесть проснулась? - Слушайте, - Глеб сглотнул, завороженно наблюдая за нахальным поведением незнакомца, который уже разувался - небрежно и привычно, ну как к себе домой пришел. - Я милицию вызову сейчас. Визитер, который до этого шарил рукой по полке, замер. Поднял на него глаза и хмыкнул. - Ну вызови, - кивнул он. - А я расскажу им, что ты прячешь между страниц в томе Гоголя, ценитель литературы... где у тебя язычок для обуви? - Сроду не было, - машинально буркнул Глеб, отчаянно соображая. На случайных вписках он этого чувака точно не видел - запомнили бы его там, такого... странного. Значит, о спрятанном в томе украинского классика пакетике с порошком он знать не может, об этом даже Сашка не знает, Сашке Глеб не далее, как вчера, клялся, что все, завязал, теперь только алкоголь, словами клялся и делом подтверждал. Точно, он допился. Недовольно ворча, незнакомец все-таки разулся и прошел в гостиную. Плюхнулся там на жалобно закряхтевший диван, огляделся по сторонам. - Мерзость запустения, - процитировал он. Впился внимательными темными глазами в Глеба. - Стоишь-то чего? - Охуеваю, - честно признался Глеб. - Неужели ты думал, что я до тебя так и не дойду? - он прищурился и откинулся на диване назад, закинул руки за голову. Блеснуло на пальце обручальное кольцо. - Мы же договаривались, Глебушка, я не вмешиваюсь в твои запои, пока это не мешает делу... Теперь Глеб его узнал. И, узнав, не мог понять, как не сделал этого раньше. Изменившись, он остался таким же, каким был, остался голос - оказывается, Глеб успел его забыть, остался взгляд, осталось это вечное, вроде бы ласковое, а вроде бы и пренебрежительное "Глебушка", которое так раздражало, когда ему было тринадцать, когда он был готов воевать и драться с целым миром, но получалось только с ним - со старшим братом. - Вадик, - сказал он, не веря самому себе. Он шагнул вперед - и не смог удержаться на ногах, рухнул на диван рядом с ним, прищурился, всматриваясь. - Вадик? Он нахмурился: - С тобой все в порядке? - Как ты меня нашел? - Да в дверь позвонил... - Вадим внимательно вгляделся в его глаза. - Ты чего? Глебушка... - Иди ты нафиг, - шмыгнул носом Глеб. - Я же тебя тридцать лет не видел. Вадим поменялся в лице, из расслабленного стал вдруг серьезным и даже опасным: - Глеб, - сказал он, и у Глеба по спине пробежал холод от этого голоса. - Нам с тобой надо серьезно поговорить. Вадим мерял шагами небольшую кухню. Глеб следил за ним глазами, сидя за столом. - Ладно, стоп, - Вадим остановился, сжал руками виски. - Расскажи лучше, что опять? Снова осознанные сновидения? Кастанеда? - Да хочешь, я Сашке позвоню, он тебе все сам расскажет! Вадим скептически хмыкнул, замер в ожидании. - Денег нет, - Глеб покачал в ладони телефон. - Что естественно. - Естественно, - эхом отозвался Вадим. - Глеб, Саша умер пятнадцать лет назад. - Еще чего, - фыркнул Глеб. - Мы пили с ним вчера... - Слушай, я понимаю, у нас сейчас сплошной пиздец, - Вадим рухнул на стул, запустил пальцы в волосы. - Но неужели ты меня так ненавидишь, что готов сочинить весь этот бред? Сашку еще приплел, меня... что значит пропал? Ну да, не звонил, так ты же сам меня нахуй послал! - Вадим... Рудольфович, - медленно сказал Глеб. - У мамы лежит справка о признании тебя мертвым, она в свое время над ней чуть не спилась. Удар был резким и неожиданным, от него потемнело в глазах, и Глеб неловко и боком отлетел к стене. Тяжело поднялся, не глядя на Вадима, подошел к холодильнику, достал оттуда пакет чего-то замороженного и давно умершего, приложил к лицу. Вадим топтался за спиной. - Ты... - хрипло сказал он. - Пойдем покурим, а? С балкона открывался вид на серые коробки долгостроев. Вадим презрительно посмотрел на них, сощурился, укутался дымом, ароматным каким-то и сладким. Глеб поежился, пытаясь прогнать чувство странной и сюрреалистичной тревоги. Осторожно протянул руку, коснулся пальцами плеча Вадима, тут же отдернул ее, словно обжегшись. Вадим был вполне материальным. И точно Вадимом - Глеб ни капли не сомневался в том, что рядом с ним стоит именно брат. Тем более, он так легко и не раздумывая, дал ему в глаз, даром, что они не виделись почти тридцать лет... Вадим поморщился: - Ты извини, - сказал он. - Я все понимаю, эпилог писать надо, нервы, все такое... Глеб промолчал. - Может, - продолжил Вадим. - Может, тебе к психиатру снова сходить? - Да ты, - Глеб запнулся, не зная, что сказать, полез в карман толстовки за сигаретами. Вытащил у Вадима из пальцев массивную зажигалку, затянулся. - Если денег нет, не вопрос... - Ага, - хмыкнул Глеб. - Здравствуйте, доктор, я тут вижу брата, который пропал тридцать лет назад, если мы создадим бойцовский клуб, это будет по канону? Вадим не ответил, он вообще замолчал как-то внезапно и странно, и Глеб поднял на него глаза. Вадим смотрел на пачку сигарет в его руке. - Мальборо не было? - спросил он настороженно, прикасаясь пальцами к скользкой полиэтиленовой обертке. - Чего? - Глеб удобнее перехватил пачку. - Да я всегда эти курю... Привычный дым показался вдруг горьким и невкусным, зацарапал горло и защипал глаза, словно действительно был чужим. - Серьезно? - Ну, лет с двадцати точно, а что? Вадим потушил свою сигарету, развернулся и вышел с балкона. Глеб прикрыл глаза и снова затянулся. Если он что и выучил за почти сорок прожитых лет, так это то, что когда привычная жизнь рушится на части, иногда можно позволить себе просто смотреть на руины. Вадим стоял возле стеллажа, внимательно разглядывал фотографию в дурацкой пластиковой рамке и страдальчески хмурил брови. - Кто это? - спросил он у Глеба. - Сын, - не глядя, отозвался Глеб. - Какой сын? Глеб прекрасно помнил эту фотографию. Она была сделана почти сразу после их развода, официального - дату Аня выбрала почти символическую, тридцать первое августа. А на следующее утро, будучи уже официально холостым, Глеб перся на другой конец Москвы, чтобы проводить Глеба в первый класс. Сын выделялся на фоне пестрой толпы остальных первоклассников своей неприлично-рыжей шевелюрой, то и дело оглядывался на родителей и улыбался щербатым ртом, а Аня нервно крутила в пальцах ключи от съемной квартиры и шипела совсем по-змеиному "вот же дура была влюбленная, еще и именем твоим назвала..." Когда отзвучал гимн, и линейка рассыпалась, родители бросились к своим первоклассникам, принялись поправлять банты и букеты, фотографировать, конечно. Аня тоже щелкнула пару раз фотоаппаратом, и Глебушка сначала искренне позировал на фоне школьного крыльца с букетом наперевес, а потом вдруг начал капризничать, затребовал: "я с папой хочу". И Аня, не отрываясь от видоискателя, махнула ему рукой, иди мол, что сделаешь, и Глеб пошел, чтобы не расстраивать ребенка. А ребенок, не к ночи будь помянут, подергал его за штанину, поднял свои безумно голубые глазища и шепотом спросил: "пап, ты приехал, чтобы снова с нами жить, да?" Тут требовательно завопила Аня, потребовала улыбок, и Глебу удалось не отвечать, отвлечь сына словами про птичку. Глебушка понял, что значит это молчание, поэтому на пленке остались две безумно унылые рожи. - Единственный. - Тоже Глеб? - Вадим не переворачивал фотографию на ту сторону, где Аня, влекомая советскими еще традициями, подписала "Глебушка 2001", и Глебу стало совсем неуютно. Этот чужой и незнакомый брат вел себя очень странно и знал слишком многое. Одно то, что он появился у Глеба на пороге - вот так, без предупреждения, просто и нагло позвонил в дверь... сколько дней он следил за ним до этого? Бред какой-то, зачем за ним следить, у него ничего нет, кроме проездного на метро, который кончится через три дня? - Тоже Глеб, - отозвался он. - А откуда ты... Вадим поморщился и покачал головой. Неловко ткнул фотографию обратно на полку, не обратил внимания на то, что она тут же упала, обвел глазами комнату. - А гитары где? - спросил он с таким выражением лица, словно его мучал приступ внезапной и длительной боли. - Продал? Глеб пожал плечами: - Нет, зачем? - шагнул к шкафу и вытащил из-за него запылившуюся гитару. Без нескольких струн она выглядела жалко, словно алкоголик с выбитыми зубами. - Это вообще что? - Гитара. - Твоя? - Ну да. Вадим подошел, взял инструмент из его рук и внимательно осмотрел. - Глеб, - сказал он, держа гитару за гриф так, словно собирался сейчас ударить ей младшему брату по голове. - Ты действительно с двадцати лет куришь только "Парламент"? - Ну да, - повторил Глеб бездумно. - А какая разница... Вадим швырнул гитару на диван, она отозвалась продолжительным и жалким дребезжанием. Запустил руки в волосы - они у него были длинные, модно постриженные. - Выпить есть? - спросил он. Глеб огляделся по сторонам: - Вроде нет. - Надо сходить. За выпивкой пошли вместе, но молча. В лифте Вадим таращился на исписанные матами стены, читал их и перечитывал, словно истину хотел найти в этих почти пещерных каракулях. - Я ничего не понимаю, - начал было Глеб, но Вадим властно махнул рукой, приказывая ему замолчать: - Я тоже. Во дворе он остановился, как вкопанный, когда они проходили мимо детской площадки - древней, советской еще детской площадки с фигурками мультяшных героев, больше похожих на инфернальных зомби. - Вадим? - позвал его Глеб, но он не двигался с места, только смотрел на давно не пригодные для детских игр металлические конструкции. - Это давно здесь? - Да всю жизнь, - Глеб пожал плечами. - Слушай, Вадим, а ты откуда... - Пиздец, - отозвался Вадим. В небольшом придворовом супермаркете было тесно и пустынно, только какая-то старушка придирчиво читала состав овсяных хлопьев через большую лупу. Вадим уверенно двинулся к отделу с алкоголем и принялся сгружать в корзину бутылки. От примерной стоимости их у Глеба закружилась голова. - Ты уверен, что... - Да, - кажется, брат решил не дать ему договорить не одной фразы до конца. Возле кассы он остановился, бросил вопросительный взгляд на Глеба: - Курево есть? - Немного. Он бросил в корзину три темно-бордовые пачки, каким-то полуавтоматическим движением потянулся к бело-красной, потом посмотрел на Глеба - и лицо его мучительно перекосилось, он покачал головой, и сгреб с полки несколько пачек "Парламента" с таким видом, будто это действие причиняло ему физическую боль. - Намечается вечеринка? - кокетливо спросила чересчур накрашенная продавщица. - Поминки, - буркнул Вадим. - ...вышел оттуда в январе, со справкой, с работы уже уволили, с тех пор вот так, - Глеб пожал плечами. - Перебиваюсь, Сашка мне халтуру подбрасывает иногда... Вадим только смотрел на него внимательными черными глазами. Молчал. Кажется, даже дышать на какое-то время перестал. - А музыка? - спросил он наконец, выталкивая из пачки темно-коричневую сигарету. - Музыка? - поднял брови Глеб. - Ты... ты совсем ничего не пишешь? Глеб улыбнулся. А потом и рассмеялся: - Мне же не шестнадцать лет, Вадик, - сказал он. - Писал когда-то... Играли даже с Сашей в одной группе, он ее назвал еще вычурно, по своим инициалам... - "Агата Кристи". Глеб вытаращил глаза: - А ты откуда знаешь? - он снова потянулся за бутылкой. - Поиграли по подвалам, выступили в Свердловске... я даже один раз с Бутусовым выпивал, представляешь? Вадим скривился в улыбке, а потом потянулся к стакану, но промахнулся - стукнул кулаком по столу. Спрятал лицо в ладонях и покачал головой: - Глебушка, - хрипло сказал он, и Глеб решил, что брат наконец-то расчувствовался. - Глебушка, знал бы ты... - Знал бы что? - осторожно спросил Глеб, придвигая к себе бутылку - мало ли, может следующим шагом Вадим решит ее разбить. Вадим запрокинул голову, вытер тыльной стороной ладони красные глаза: - Я покажу, - сказал он. Ушел в комнату, долго гремел там чем-то, а вернулся с гитарой. - Начинается, - хмыкнул Глеб. - Сашка вчера тоже, до второго часу с ним горланили, струн нет, правда... Ты поосторожнее, а то соседи на меня давно зуб точат. - Я собирался репетировать, - Вадим достал из заднего кармана комплект струн. - Сейчас посмотрим. Он, действительно, несмотря на то, что был пьян, занялся гитарой, а Глеб налил себе еще и склонил голову, наблюдая за уверенными движениями его рук. Вадим кусал губы, весь сосредоточившись на действии, и глаза у него были уже совсем сухими, а лицо - напряженным, но спокойным, словно у хорошего хирурга во время операции. Наконец, когда Глеб успел в одиночку почти опустошить стакан, гитара забренчала, зазвенела и, наконец, запела. Но Вадим остался чем-то недоволен, подтянул еще пару струн, а потом взглянул на Глеба - быстро и коротко. - Странно так, - сказал он. - Вот уж не думал... И он заиграл. Уверенно и громко, так, что Глеб даже перестал переживать за соседей - они ни за что на него не подумают. Песня была молодой, заводной и по-хорошему жестокой, Глеб даже вперед подался, слушая, а если бы ему семнадцать было - вообще бы с ума от восторга сошел. Слова он запомнил почти сразу же, иногда угадывая их до того, как они звучали, словно кто-то ему их подсказывал, но подпеть не решился, только губами шевелил, как аквариумная рыбка. - Ну что? - спросил Вадим. Глеб только головой покачал: - Здорово. Ты написал, да? - Ты. Глеб хмыкнул, протянул руку уже к чужому стакану. - Появился из ниоткуда, - сказал он. - Говоришь загадками... сыграй еще, Вадик. И он сыграл. А Глеб очень хотел, но очень стеснялся петь вместе с ним, поэтому, чтобы хоть чем-то занять руки и рот, он пил все больше и больше, и на исходе пятой - или восемнадцатой, - песни, понял, что ему уже совсем плохо. - Да бля, - сказал он больше самому себе, чем Вадику, когда мир знакомо и неприятно куда-то повело, а к горлу подступили, кажется, все внутренности разом, - да я... Вадим все равно услышал или просто все понял, прихлопнул ладонью струны, убил музыку, словно муху или комара, оценил количество выпитого. - Ну и куда же ты... - он не договорил, тяжело и шумно отодвинул стул. Лежа головой на ободке унитаза, Глеб думал о том, как бессмысленно пропал такой дорогой алкоголь - словно самая дешевая бормотуха, разницы никакой... Мир яснее не стал, он продолжал существовать словно отдельно от его сознания, и Глеб долго тянул руки к полотенцу, прежде чем сумел, наконец, схватить его. Как всегда, обострились все чувственные ощущения, и он долго и с наслаждением глотал ржавую и невкусную воду из-под крана, наслаждаясь тем, какая она мокрая и холодная, а потом долго вытирал полотенцем лицо, ощущая его грубую махровость, щурился от света электрической лампочки. Голова кружилась. Когда, совладав, наконец, с порогом, Глеб вывалился обратно в коридор, оказалось, что Вадим сидит под дверью на полу, обхватив руками колени. - Извини, - сказал Глеб, усаживаясь рядом. - Я просто... у меня проблемы с этим делом, я знаю. Вадим невесело усмехнулся. - Ты совсем не изменился, Глебка, - непонятно сказал он и больно сжал его плечо. Глеб промолчал, но молчать не хотелось - хотелось говорить много и красиво, виной тому был алкоголь в его крови, хотелось вещать, в рифму и под музыку, и он вспомнил, что где-то там на кухне есть гитара, со всеми струнами, настроенная, какую он не держал в руках лет с двадцати - и он рванулся было туда, но новый приступ тошноты усадил его на место, и он замер, подражая позе Вадима, уткнулся носом в колени. - Просто так хочется иногда чего-то, - пьяно, а потому откровенно сказал он. - Чего-то большего... у меня же нихуя нет, Вадик, вот ты здесь, а мне и похвастаться нечем. Я бы в окно вышел уже давно, но зачем, - он усмехнулся. - Не заметит никто, а мама не переживет, хватит с нее... Вадим слушал, вертел в пальцах сигарету, словно раздумывая, стоит ли ее курить. - Знаешь, я слушал тебя, как ты играл, - Глеб не мог остановиться, даже за руку его схватил, чтобы быть точно уверенным, что он дослушает до конца не уйдет; все, что он сейчас говорил, казалось не просто важным - необходимым просто. - А я ведь тоже играл так когда-то, и пластинки твои слушал, те, что остались, и песни свои пытался писать... тогда казалось, что, - он широко развел руками, - что весь мир впереди, и вся жизнь, и вообще... - Глеб, - начал было Вадим, но Глеб взмахнул рукой. - Я музыкантом хотел быть до одурения, аж руки тряслись... ты не представляешь, что это, Вадик, когда песня получается - кажется, что летишь, - он откинулся назад, ударился затылком о стену, почти не заметил этого. - Собрали с Сашкой группу, все было круто, ходили модные такие, - он хмыкнул, - у меня даже фотографии где-то остались, покажу... Гордились собой жутко, девчонки на нас вешались, в рок-клуб свердловский позвали. Ну так, просто потусоваться, но смотрели на нас с уважением, словно ждали чего-то... - А потом? - осторожно спросил Вадим. Глеб забрал у него из пальцев сигарету, сунул в рот, поморщился - фильтр оказался сладким, почти, как конфета, ну что за дрянь. - Потом пиздец, - отозвался он. - Был концерт новогодний. Большой, все там были, от монстров до пацанов совсем. Нам тоже предложили пару песен сыграть, моих, мы согласились, естественно... репетировали, все нормально было. А когда на сцену вышли, я понял, что все, что конец. Что я нихрена не могу, когда на меня столько народу смотрит. А мне лет-то было, Вадик, семнадцать всего! - он подавился дымом и закашлялся. - Конечно, я всего на свете тогда боялся! В общем, это был провал полный. К концу второй песни я вообще со сцены сбежал, страшно было, позор такой, на всю область, да еще и Сашку подвел так... рыдал, блин, - он усмехнулся сквозь кашель. - Думал, пойду в проруби утоплюсь, вот тогда-то меня Бутусов и встретил в коридоре, коньяком отпаивал. К концу вечера я уже в хлам был. - А потом? - спросил Вадик. - А потом, - Глеб поежился, потянул за воротник футболки. - А потом у меня эти начались... припадки. Сказали, что панические атаки, но какая разница, один хуй я на сцену выходить не мог. Сашка пытался со мной поговорить, но что он мог против пиздеца в моей башке... - Глеб, - глаза Вадима блестели от слез, и Глеб подумал, что надо же, не он один все-таки сегодня накидался до невменяемости почти. - Глеб, ты только... Он не договорил, просто протянул руки и прижал его к себе, и это было странно и безумно, но почему-то дико правильно. И Глеб выдохнул, позволяя себе расслабиться и замереть. - Откуда ты взялся, Вадик? - сонно и пьяно спросил Глеб уже потом, ночью, когда они укладывались спать на трагически скрипящем диване. Глеб лежал, замотавшись в одеяло, готовый отрубиться вот прямо сейчас, а Вадим сидел на постели, напряженный и прямой, вытянутый, как струна, смотрел за окно, в темноту. - Не знаю, - сказал он. - Наверное... ты веришь в множественность миров? - Я во все верю, - хмыкнул Глеб, а Вадим вздохнул: - Ну что ж, тебе тогда легче. Утро было ярким и солнечным, оно словно издевалось над Глебом и его абстинентными страданиями. Впрочем, Вадим тоже издевался, потому что, заваривая чай и болтая в чашке пакетиком, он говорил совсем невероятные - и потому страшные - вещи: - Без тебя бы ни за что не получилось. Ты, блин... да ты просто альбом приносил целиком, как подачку бросаешь - записывайте, мол. А нам с Сашкой только аранжировки доставались, мы иногда шутили, что вот, выросли сессионными музыкантами маленького Глебушки. Но не знаю, - он поднес к губам чашку, сделал глоток, поморщился. - Сахар есть у тебя? - Есть, - Глеб хлопнул дверцей буфета, передал ему коробку, уселся напротив. - Что дальше? - Дальше, - Вадим бросил белый кубик в кружку, долго смотрел, как он там распадается, а потом исчезает совсем. - Я думал иногда о том, что без тебя у нас с Сашкой бы точно ничего не получилось... Сашка умер потом, сердечный приступ. Не знаю, образ жизни или наследственность. - Пиздец, - покачал головой Глеб. - Он же врач. - Ага, - усмехнулся Вадим. - Все так говорили, когда узнали, будто бы это защищает от чего-то... Ну, мы оба чуть не ушли вслед за ним. Героин и прочее дерьмо, то я, то ты, знаешь, это было как болото... один вылезает, пытается второго вытянуть, сам обратно ныряет. Я уже на все забил, решил, сдохнем и фиг с ним. - А потом? - А потом, - Вадим придвинул ему свою кружку с чаем, в которую Глеб тут же вцепился. - Я жену свою встретил. Ну, тогда не жену еще. Она мне здорово мозги промыла, я понял, что жить вроде бы хочу... А если хочу - надо спасаться в одиночестве, без тебя. По спине Глеба пробежал холод, словно его действительно бросали одного на произвол судьбы - прямо сейчас, в маленькой, залитой солнцем кухне. - И что? - поинтересовался он, будто просто из вежливости. - Я уехал, - сказал Вадим. - Переломался подальше от Москвы, от компаний, но от тебя - в особенности. Вернулся, а ты в НИИ скорой с передозом лежишь. Откачали, потом на реабилитации ты был, вроде, тоже оклемался... только бухать начал куда больше, чем раньше. Игл боялся, а заливался по самое не хочу. - Ну, так и есть, - хмыкнул Глеб, который слушал рассказ брата как странную, завораживающую сказку. - Ага, - кивнул Вадим. - Поэтому я даже не понял сначала... мы с тобой альбом сейчас записываем последний. Ну, в смысле, новый. На студии ты не появился, я поехал к тебе... а дальше вот. - Пиздец, - сказал Глеб. - И что ты теперь будешь делать? - В душе не ебу, - в тон ему отозвался Вадим. - Ты "Парламент" куришь, детской площадки у тебя во дворе сроду не было, как и у меня - рыжих племянников... Звучит как бред сумасшедшего, а может, так оно и есть, - он устало потер рукой лоб. - Оставайся, - сказал Глеб. - А там посмотрим. Вадим криво улыбнулся и кивнул. Собственно, у него было не очень много вариантов. Привыкнуть к нему оказалось неожиданно легко - Глеб списывал это на то, что они все-таки должны были быть братьями. В рассказы его о другой, кажется, счастливой и успешной их жизни верилось намного труднее, чем в то, что Вадим сейчас ходит по его кухне, гремит там посудой в поисках приличной сковородки, на которой можно погреть купленные в ближайшем киоске чебуреки. Весь этот бред о множественности миров и параллельности вселенных действительно был бредом, и Глеб, оставаясь в одиночестве, долго и старательно тряс головой, пытаясь призвать на помощь свое критическое мышление. Критическое мышление отступало перед реальностью. Реальность смеялась и глухо кашляла, пахла вишневым табаком, щурила карие глаза и рассказывала неприличные анекдоты и странные сказки оттуда, из других миров, сказки о двух безумно близких и безумно счастливых братьях, которые покорили мир своей музыкой. - Я, наверное, до пиздеца счастлив там, - сказал Глеб. Вадим оборвал фразу на полуслове, странно дернул плечами. Увлекся чебуреком. - Нет, - покачал он головой, наконец. - Нихрена. Что-то другое таилось за этой фразой, какая-то боль и горечь, но Вадим не стал рассказывать, а Глеб не решился спросить. Уснули они снова на одной кровати, рядом. Ночью Глеб проснулся от того, что Вадим обнял его - прижал к себе горячо и тесно, словно жену, все у него, бедного, смешалось в голове... Вывернуться не получилось, и он остался лежать в его объятиях, и в них было очень комфортно, словно так и нужно было. По потолку бежали длинные отсветы фар проезжающих во дворе машин. Пальцы болели от струн гитары - Глеб не брал ее в руки почти двадцать лет, и сейчас с мазохистским удовольствием чувствовал эту режущую боль, которая значила, что музыка возвращается в его жизнь. Оказалось, что играть на гитаре - это как ездить на велосипеде; несмотря на прошедшие годы, руки все помнили, и аккорды возникали сами, стоило только подумать о каком-то звуке. Глеб просиживал с гитарой почти весь день, отвлекаясь лишь затем, чтобы затянуться очередной сигаретой, он словно пытался наверстать то, что пропустил в последние двадцать лет. Вадим с удовольствием слушал его игру, и то и дело, видя, что Глеб шевелит губами под свои аккорды, просил его спеть то, что вертится сейчас в его голове. И Глеб тут же краснел, сбивался и начинал заикаться, а Вадим смеялся беззлобно и уходил на кухню, оставляя его наедине, позволяя ему попробовать снова петь - в одиночестве. Глеб пробовал. И было страшно - и в то же время до жути свободно. Пока он развлекался со словами и аккордами, Вадиму было скучно, и он листал наполовину пустой альбом с фотографиями, страдальчески морщил брови, словно эти снимки - молодого, кудрявого Глеба, который только что приехал в Москву, располневшего после свадьбы Глеба, Глеба с вымученной улыбкой и свертком, перехваченным голубой лентой, на руках, - внушали ему отвращение. В одном из ящиков тумбочки Вадим нашел огрызок косметического карандаша, который, наверное, оставила там еще Аня, когда жила здесь вместе с ребенком, и ее косметика валялась, кажется, по всему дому. - А знаешь, - сказал он, вертя этот огрызок в пальцах. - Знаешь, как ты выступал раньше, когда боялся публики? Глеб прикрыл ладонью струны, оперся подбородком на гитару, посмотрел вопросительно. Вадим улыбнулся: - Подойди сюда. - Пиздец, - сказал Глеб, рассматривая в мутном зеркале свое отражение с жирно обведенными карандашом глазами. - Я похож на панду-пидораса. - Ты говорил, что это как маска, - ухмыльнулся Вадик. - И так тебе проще. - Да? - скептически спросил Глеб, не отрываясь от зеркала. - Ну, может быть... Он отложил зеркало и снова вернулся к гитаре, провел по струнам. - Попробуй спеть, - сказал Вадим. - Может, получится. Глеб поджал губы, вспоминая свое отражение - отражение странного, гротескно-печального чувака, современного то ли Пьеро, то ли Вертинского, совершенно не похожего на него. Песня, которая вертелась у него в голове, очень подходила этому чуваку, и Глеб закрыл глаза и рванул струны. Это было прекрасней катарсиса и оргазма, и у него тряслись руки, когда он заставлял звучать последние ноты, и струны тоже тряслись, а музыка, кажется, продолжалась и оставалась здесь, застывала чем-то почти материальным, ощутимым, и было страшно и в то же время безумно весело. Глеб облизнул губы. На Вадима поднять глаза не получалось; кажется, он курил, по комнате плыл ароматный дым, стелился почти по полу, и Глеб отвел глаза, посмотрел за окно - солнце стелило по верхним этажам бетонных коробок только начинающие золотеть лучи заката. Вадим положил руки ему на плечи, впился пальцами почти до боли. - Это ты, - сказал он. - Ты молодец. И Глеб кивнул, не решившись ответить, и в порыве сиюминутной благодарности прижался щекой к его ладони. В магазине возле дома их уже знали, и продавщицы приветливо и чуть насмешливо улыбались, когда они, негромко переговариваясь между собой обо всем на свете, выкладывали на ленту привычный набор из алкоголя, сигарет и какой-нибудь чисто символической еды. Вадим, видимо, привыкший там, у себя, к любопытным и откровенным взглядам, держался уверенно и доброжелательно, а Глеб не мог найти себе места, прятался за его спину, заикался и стремился как можно скорее выбежать из магазина на улицу. - Кошмар, - покачал он головой, забирая у Вадима один из звенящих пакетов. - Мне кажется, они считают нас педиками. Вадим усмехнулся, зубами срывая пленку с сигаретной пачки: - Тебе не кажется, так и есть. - Пиздец, - только и смог сказать Глеб, не зная, что делать теперь с этим внезапным знанием. А Вадим рассмеялся, выдыхая дым. Нехитрый ужин, как и ожидалось, продолжился пьянкой с гитарой. То ли коньяк сегодня попался особенный, то ли день был такой, странный, но вдохновение напало сразу на обоих, и Глеб с Вадимом рвали друг у друга из рук то гитару, то стаканы, то бумажные листы, уже изрядно пропитанные спиртом, торопясь записать на них то, что на какое-то мгновение срифмовалось в голове. Радио в углу бормотало о новостях и пробках, и они безжалостно издевались над этими новостями и хохотали в два голоса. - Знаешь, - сказал Вадим, в очередной раз забирая у брата из руки стакан (второй закатился под стол еще в начале вечера и искать его было лень). - С тобой, оказывается, так легко может быть... Глеб хмыкнул: - Я вообще не очень тяжелый, вот десять лет назад был... - Да я не об этом, - усмехнулся Вадим. - Чтобы вот так, просто сидеть и ржать над всем на свете... Смотрел он серьезно, даже печально, и Глеб не выдержал его взгляда, отвел глаза: - А как?.. - спросил он, имея в виду ту, настоящую его реальность, в существование которой он до сих пор не очень верил, поэтому и озвучить это вслух не мог. Но Вадим понял и нахмурился, и между бровями его пролегла глубокая складка, и Глебу тут же захотелось коснуться ее пальцем, чтобы расправить. - Сложно, - сказал он. - С тех пор, как Сашка умер, совсем пиздец... Глеб потянулся к бутылке, наполнил стакан, который Вадим сжимал в руке. - Расскажи. Вадим поморщился, одним глотком осушил стакан, подтолкнул его Глебу: - Я даже не знаю, - он спрятал лицо в ладонях. - Это все слишком... мы не общаемся, записываемся в разное время, компании тоже разные, а если встречаемся, - он покачал головой и невесело улыбнулся. - То кончается все очень плохо. И альбом, который мы сейчас записываем, - Вадим потянулся за гитарой, ударил по струнам. - Называется "Эпилог", это будет последний альбом, мы не будем больше играть вместе. - Почему? - Потому что, - пожал плечами Вадим. - Потому что политика... потому что мы не можем вот так сидеть и ржать над новостями. Потому что мы все время что-то делим, - словно решив подтвердить слова действием, он снова забрал у него стакан. - Мне иногда кажется, что я ненавижу тебя, а ты об этом вообще кричишь на весь мир... - Вадик, - осторожно сказал Глеб. - И знаешь, я вроде бы смирился, но иногда читаю какое-нибудь интервью и думаю, какой кошмар, ты же мой брат, да мы же должны... ну, вот типа как сейчас... - Вадик, ты... ну Вадик, ну перестань. - Да нормально все, - усмехнулся Вадим, прикрывая ладонью глаза. - Стакан забери только, а то напьюсь сейчас. - Да ты уже, - Глеб стакан действительно забрал и выпил. - Ну да, - согласился Вадим. - Ты говоришь, что мы не семья, только работали вместе, и оно, в принципе, верно, но... но нельзя же так! То есть, я же... ты же брат, я же люблю тебя, что бы там ни было! Наступила тишина. - Знаешь, как я тебя ждал, - осторожно сказал Глеб. - Все время ждал, даже мама уже перестала, смирилась, справку эту достала... ну, не потому что смирилась, а для пенсии, там сложно совсем сейчас, но все равно. А я ждал, блин, как идиот, все время ждал! Вадим кивнул, отставил гитару и полез в карман за сигаретами, тяжело поднялся, придерживаясь рукой за стену, шагнул к форточке. - Лет пять назад, наверное, я понял, что ты не вернешься, - Глеб плеснул в стакан остатки из бутылки. - Тогда и запил.. так, что по-черному. Все думали, что это развод, развод, конечно, тоже, но... Казалось, если все будет очень плохо, пиздец прямо, то ты вдруг появишься. - Еще бы, - хмыкнул Вадим. - Сашка орал, помню, как резаный, - Глеб задумчиво покачал в руке стакан. - Все кричал, что я до психушки допьюсь. Я до нее и допился, а тебя так и не было... ну, все, значит... Вадим стоял к нему спиной, но в отражении в окне Глеб видел его глаза и понимал, что брат смотрит на него. - А тут ты пришел, - он покачал головой. - Еще и со сказкой этой про музыку и все остальное... это как... я не знаю даже, Вадик. Вадим повернулся, протянул к нему руки: - Иди сюда. И Глеб пошел. - Это какая-то передача "Жди меня", - успел только сказать он, прежде чем разрыдаться на его плече. Глеб смог выползти на кухню только в обед. Вадим, видимо, проснулся тоже каких-то пятнадцать минут назад - стоял над плитой, лохматый и сонный, и пялился в ковшик, в котором, за неимением турки варил найденный на одной из полок запылившийся кофе. - Дбрутр, - проговорил Глеб. Вадим, не в силах ответить, просто помахал рукой. В ванной Глеб открыл воду и долго и с наслаждением умывался, пил ее, заставляя себя проснуться. Наконец, решил, что этого достаточно и посмотрел на себя в зеркало. Лицо было опухшим, как, впрочем, после каждой продолжительной попойки. С век еще не до конца смылся черный карандаш, а на ресницах застыли крупные капли воды, в которых отражалась единственная электрическая лампочка. Главным было не это. Главным было... - Вадим! - вывалился Глеб из ванной. - Что это такое? Что было-то вчера? Вадим поморщился. - Ты зачем так орешь? Глеб перестал орать и молча сдвинул в сторону воротник футболки. Темно-красный след то ли от укуса, то ли от поцелуя был сам по себе достаточно красноречив. Вадим, поднявший было ковшик, поставил его обратно на плиту. - Вадик, что это? - нетерпеливо повторил Глеб. - Извини, - Вадим смотрел не на него, а за окно. Не глядя, сдвинул с плиты зашипевший кофе. - Я перепил вчера. - Ты? - Мы с тобой... ну, в смысле, с Глебом, - нервно усмехнулся Вадим. - Давно ничего такого не практиковали... - Давно? - переспросил Глеб. Взял с полки кружку, отобрал у Вадима ковшик с кофе - ситуацию явно было необходимо хотя бы чем-то запить. - То есть, когда-то практиковали? Ты хочешь сказать... трахались, что ли? Вадим поморщился. - Мы молодые были, - сказал он так, словно это хоть что-то объясняло. - Нам были доступны все возможные вещества, и у нас не было никого ближе друг друга. Глеб сглотнул. Вадим говорил так, словно это все звучало хотя бы немного логично. - И... - он помолчал, глотнул горького кофе, только после этого решился спросить. - И вчера тоже? - Не льсти себе, - покачал головой Вадим, опускаясь на стул. - Мы же бухие были оба. Только... - он сделал пару движений рукой, и Глеб действительно вспомнил что-то. - Пиздец, - произнес он в который раз за последние дни. - Что же ты мне сразу не сказал? Вадим усмехнулся. - А как ты себе это представляешь? Глеб призадумался. - Наверное, никак, - признал он. Подвинул брату чашку с кофе и ушел в комнату. Долго смотрел там на разложенный диван со сбитой простыней, пытаясь разобраться в своих чувствах и попытаться понять, отвращение это или все-таки любопыство? Так и не разобравшись, закурил. Вадим почти неслышно подошел сзади, положил руки ему на плечи, и Глеб впервые подумал о том, что надо же - за эти тридцать лет они стали почти одного роста. - Прости, - сказал он. - Я редко теряю контроль, но в этот раз... Глеб покачал головой. - Не извиняйся, - протянул руку и затушил сигарету в горшке с кактусом, который выживал в его квартире каким-то чудом. Повернулся. - Мы же братья, знаешь, как это называется?... - Знаю, - усмехнулся Вадим. - Ты говорил. - Не я, - отрезал Глеб. Потянулся вперед и коснулся губами его губ. Порошок, который Глеб прятал от мира между гоголевскими страницами, оказался как нельзя кстасти. Когда они снова пришли в себя, по подоконнику ударили первые несмелые капли дождя. Потом застучали уже уверенно, ритмично. - Ты в порядке? - спросил Вадим. Глеб пожал плечами, ухмыльнулся: - С чего бы мне быть не в порядке? Только спать хочется... - Так спи, - Вадим словно бы обрадовался возможности что-то делать, завозился, подтянул одеяло с пола. - Форточку открыть? - Нет, - буркнул Глеб. - Сигареты мне дай. И не уходи никуда. - Почему? - он застыл на мгновение рядом, коснулся губами - быстро и щекотно. - Потому что, - Глеб перевернулся на спину, перехватил его запятье, удерживая. - Знаешь, это как... как предел всего пиздеца. Я проснусь, а окажется - тебя нет, это все алкогольные галлюцинации. - От алкоголя вроде черти, а не братья, - хмыкнул Вадим. - Ну, я же нестандартная личность... Тяжелая и темная усталость накатывала волнами, уводила куда-то далеко, и снова начинали сниться лестницы, уводящие куда-то глубоко вниз, и снова было страшно и опасно, а конца все не было, он спускался все ниже, звал Вадима, а его не было, были только ступени, бесконечное множество смысленных серых ступеней - таких же, какие были у них в Асбесте, в подъезде. Глеб проснулся от того, что Вадим сунул ему в ладонь пачку сигарет. - Да ну нафиг, - он сел на кровати, поморщился от непривычной тупой боли и от сна одновременно, попытался вытащить сигарету, разорвал пачку. - Что случилось? - спросил брат. - Да сны эти... - Глеб неловко затянулся и закашлялся, а потом объяснил: - Мне лестницы снятся. С тех самых пор, как ты пропал. - Почему? - Хуй его знает, - руки почему-то тряслись. - Я просто помню... ты позвал меня тогда, сказал, что поднимешься, и дверь хлопнула. Дверь подъезда. - Глеб, - Вадим осторожно положил ладонь ему на плечо, словно боялся, что он сейчас из окна будет прыгать. - Ты в дом зашел, Вадик, - сказал Глеб. - Ты до квартиры не дошел, в подъезде где-то исчез, на лестнице, я уверен почти... - Потому что они тебе снятся? - Не знаю, - покачал головой Глеб. - Я в Асбесте подниматься в квартиру долго не мог, меня мама встречала все время, страшно было. Да и до сих пор страшно, знаешь, - он усмехнулся. - Если лифт ломается, то... - Что может случиться на лестнице? - спросил Вадим, и Глеб пожал плечами: - Иногда мне кажется, что все, что угодно. Казалось, он помолодел сразу же на несколько лет, даже глаза засветились как-то совсем по-юному, словно ему лет двадцать было. Впрочем, в этом можно было винить и то, что вчера ночью, пока Вадим спал, он утащил на кухню гитару и, стараясь не звенеть струнами слишко громко, сочинил новую песню. Глеб коснулся ладонью непривычно коротких, колючих волос на висках: - У меня даже сын таким панком не выглядит, - заметил он, а Вадим улыбнулся: - Ты всегда был бунтарем. С этим Глеб не мог не согласиться. - Так странно, - сказал Вадим, сидя перед радиоприемником и сверля его внимательным и укоризненным взглядом темных глаз. Глеб вопросительно поднял брови. - Здесь не передают "Агату Кристи", - пояснил брат. Гитара в руках Глеба звякнула, и он приглушил струны: - Это же хорошо? Вадим пожал плечами: - Я просто иногда забываю, - сказал он. - О том, что здесь ничего этого нет... и меня тоже. Глеб отставил гитару и поднялся на ноги, подошел к Вадиму и положил руки ему на плечи. Наклонился и коснулся губами его лба, опустился на колени, и Вадим закрыл глаза, откинулся назад, и выдернул из розетки радиоприемник. За последние несколько дней Глеб мастерски научился отвлекать его от тяжелых мыслей. А может, и утешать тоже. Гитара рвалась и пела, струны дрожали в отзвуках последнего аккорда, но слова уже кончились, и Глеб только выдохнул, снова собирая себя в единое целое, словно после полета в космос или оргазма. Вадим улыбался. - Я всегда хотел узнать, что творится у тебя в голове, - сказал он. - Из-за чего ты пишешь... такое. Глеб опустил снова подкрашенные черным карандашом глаза, внезапно смутившись. Он-то прекрасно знал, что творится у него в голове. И эти странные, жестокие, но притягательные образы, рифмовались в его сознании с образами другими, с образами, ограниченными пространством скрипящего дивана и сбитой простыни, с той болью и тем безумием, в которое они оба окунулись с головой, словно в море. - Из-за тебя, - пробормотал он вполголоса, словно в любви невнятно признавался. И тут же перевел тему, заговорил быстро и суетливо, о простом и будничном, чтобы не думать об этом больше. - Сигарету дай, а, Вадик? Ты же ходил за куревом... Сегодня утром Вадим вышел на улицу один - Глебу было очень лень, да и почти невозможно встать с кровати, а запасы убивающих организм веществ кончились почти одновременно, и Вадим решил идти сам. Глеб лежал, размазанный по постели, лениво докуривал последнюю сигарету, и очень боялся того, что Вадим не вернется. Что он сейчас пойдет, сдастся психиатрам или ментам, решит выяснить, что с ними происходит такое странное, и упекут его в желтый дом с зарешеченными окнами, вколят в вену что-нибудь такое, после чего даже не разговаривают, и Глеб никогда его не найдет, потому что здесь у Вадима даже документов нет, а значит и имени. А Вадим вернулся. Опустил на пол звенящие бутылками пакеты, прошел в комнату и только улыбнулся, найдя Глеба на том же месте и в той же позе. Завалился рядом, и от него пахло осенью и дождем. Вадим потянулся к пакетам, зашуршал, отыскивая пачку сигарет. - Твоих не было, - сказал он, словно извиняясь. - Принес, что попало. Глеб взял в руки пачку Мальборо, повертел ее в руках, словно незнакомую игрушку. Распечатал , достал сигарету. Дым был непривычным, горьким и как будто колючим. Глеб поковырял ногтем буквы на пачке. - Мальборо, - задумчиво сказал он. - Ты же говорил... - он поднял глаза на Вадима, и Вадим тут же отвернулся. - Ты же говорил, что там, - Глеб махнул рукой куда-то за окно. - Что там я курю Мальборо, да? Вадим промолчал. Глеб затушил сигарету. Дождь стал совсем сильным, почти настоящим ливнем. Во дворе размокала детская площадка, в грязных лужах возилось что-то маленькое и грязное в синей куртке, наверняка очень счастливое и свободное. Глеб сидел на кухне, смотрел туда, вниз, на качели и лужи, постукивал о стол пачкой сигарет. На кухню вошел Вадим с пакетом в руках. Принялся выгружать на стол бутылки, одну за другой. Искоса взглянул на Глеба. Подошел к плите, зажег огонь. Погрел руки над голубыми языками пламени. - Прости, - сказал он и уселся на пол рядом с Глебом. Прижался щекой к его бедру. - С тобой так легко, я иногда забываюсь... Глеб вздохнул, опустил руку ему на голову, провел ладонью по спутанным волосам. - Ты скучаешь? - Не знаю, - сказал Вадим. - Мне просто иногда очень хочется, чтобы ты был... собой. Глеб усмехнулся. Вытащил сигарету из пачки и щелкнул зажигалкой. Спрятался в табачном дыму, а потом сполз со стула на пол, сел рядом с Вадимом. - Я это я, - сказал он. Глеб поражался тому, с какой легкостью они с Вадимом уживаются в его небольшой квартире. Саша жил у него иногда - когда ссорился с женой из-за маленькой зарплаты или подозрительно большого количества ночных дежурств, - и уже через пару дней Глеб начинал тяготиться присутствием кого-то постороннего рядом, вздыхал облегченно, когда Козлов уходил на работу и недоумевал, как же он умудрился прожить в браке почти семь лет и даже не попытаться придушить Аню подушкой. А с Вадимом... прошла почти неделя, прежде чем Глеб понял, что Вадим его не напрягает. Совсем. Он был постоянно рядом, они делили на двоих все, даже кровать и гитару, - совсем как в той песне Чижа, которую они однажды ночью спели полушепотом, чтобы не портить отношения с соседями, - уединиться можно было только в уборной, да и то ненадолго, но это почему-то было совсем не страшно, а даже весело. И уютно от того, что Вадим рядом, что он улыбается, ворчит на погоду и его сигареты, пытается что-то готовить, но каждый вечер решает, что это слишком сложно и можно просто сожрать ингредиенты - чем они и занимаются под политическую передачу на радио и дружный хохот. Глеб решил, что все это потому, что Вадим - его брат. В детстве они делили одну комнату на двоих, сейчас нужно было только вспомнить, как это, поэтому все и оказалось так легко. Он почти удовлетворился этим объяснением, когда вдруг со страшной ясностью понял, что Вадим, который спит с ним рядом - это совсем не тот Вадим, с которым они когда-то дрались в Асбесте. Мысль эта была очень страшной. Он до сих пор не мог понять, как Вадим появился в его жизни, не мог принять этой новой реальности, не подчиняющейся никаким законам природы или здравого смысла. Каждое утро, просыпаясь от ночного кошмара и находя рядом с собой мирно спящего старшего брата, Глеб думал о том, что сходит с ума. Чтобы не бояться этого, он каждый вечер заливался спиртом, пока не отключался. Судя по тому, что Вадим приносил домой все больше и больше бутылок - он испытывал что-то подобное. Пьяным им было легче поверить в то, что происходило с ними, поэтому они старались быть пьяными всегда. Вадим засыпал, а Глеб еще долго лежал рядом без сна - только он закрывал глаза, он тут же начинал видеть ступени, бесконечную вереницу ступеней, приходилось просыпаться почти насильно, вырывать себя из пут кошмаров, лежать, трезветь и думать. Думал он о разном. И когда подумал о том, что чувак этот, рядом спящий, толкнувший его в такое безумие, о котором Глеб и помыслить не смел раньше, это не Вадим нифига, - то есть, Вадим, конечно, но не старший брат, то есть и брат, и старший, но не его, - толкнул его в бок острым локтем. - Ты чего? - буркнул Вадим. - Спи. - Вадик, какая у меня игрушка любимая была? Вадим, кажется, такому вопросу совсем не удивился. - Медведь у тебя был, - сипло ответил он. - Рычал, если его нагнуть... - А куда он делся? - Мама соседям отдала, у них девочка подросла. Ты три дня рыдал. - Да, - Глеб вспомнил и медведя, и жгучее чувство несправедливости, и то, как Вадик, словно стесняясь, пытался его, бьющегося почти что в истерике, обнять после того, как мама сказала, что шесть лет - это возраст и плакать такому большому мальчику стыдно. И сразу стало спокойно, тепло и даже совестно немного за то, что он сомневался в том, что рядом с ним - брат, и Глеб прижался к его плечу, к крупной вязке свитера, закрыл глаза, готовый тут же успокоиться и уснуть. Вадим повернулся и обнял его. - Еще у тебя пижама была, - сказал он. - Голубая в полоску, с желтыми пуговицами, тебе на ней приходилось рукава подворачивать... а однажды вдруг оказалось, что они уже короткие, и ты так гордился тем, что уже большой, - Вадим хмыкнул. - Тебе лет девять было. Глеб улыбнулся: - Ты хорошо рассказываешь... - Ну еще бы. А помнишь, как однажды у нас елки не было до самого вечера тридцать первого? - Угу, - отозвался Глеб. - Даже ты расплакался, под стол залез и дулся там, папе дверь не хотел открывать. - А потом ты космонавта хотел повесить на самый верх и разбил его. - Мама ругалась... Вадим улыбался, вспоминая такое далекое и трогательное сейчас детство. Говорил о новогодних подарках, о том, как они экономили шоколадные конфеты - так, что хватало чуть ли не до самой весны. Дворовую их компанию вспомнил, приключения вроде похода почти на край света, на карьер, самодельные качели во дворе, период увлечения воздушными змеями, неловкое падение с тех самых самодельных качелей и перелом запястья. Глеб улыбался. Голос брата усыплял его, укутывал в воспоминания, успокаивал. Он почувствовал себя в безопасности и совсем уже уснул, когда вдруг вспомнил, что пуговицы на его пижаме были зеленые. Ярко-зеленые и ошибиться Глеб точно не мог - Вадим сравнивал с ними разрешающий сигнал светофора, когда учил брата переходить дорогу. Да и слишком долго была у него эта пижама, пуговицы были большие и круглые, похожие на конфеты, и Глеб сосал их перед сном, пока мама не отучила его от этой привычки. Вадим продолжал что-то рассказывать - Глеб уже не разбирал слов, только голос, - и просыпаться сейчас, вырывать себя из объятий тяжелой дремоты не было никаких сил. Дождь лил вот уже третий день подряд, и промокший двор с коробками новостроек отражался в глазах Вадима, когда тот курил, стоя у окна. - Всемирный потоп, - сказал он, оторвавшись от созерцания луж. - Титаник. - Нас с тобой будто от всего мира отрезало, - улыбнулся Глеб, потягиваясь. Дотянулся до телефона и пощелкал кнопками. - Даже Сашка не звонит, хотя обычно каждый день... думает, что я могу сдохнуть. - Набери его сам. - предложил Вадим. Ввинтил сигарету в пепельницу, шагнул назад и уселся рядом с Глебом. - Да ну нафиг, - сказал Глеб и на какое-то мгновение прижался к брату. - Так лучше. Будто бы мы с тобой одни на всей земле... или ты хочешь его видеть? Вадим покачал головой. - Ну уж нет, - сказал он. - Я ведь хоронил его. В морг ездил, видел все это, бухал потом... - И правильно, - удовлетворенно заключил Глеб, которому не хотелось делить ни с кем внезапно вернувшегося в его жизнь брата. К тому же - позвонит он Саше, тот припрется и спросит "Глеб, а с кем ты сейчас разговариваешь?" И будут причитания и госпитализация, психиатрическое отделение, таблетки и капельницы, сортиры без дверей, но самое страшное - будет осознание того, что Вадим не более чем галлюцинация, плод воспаленного и проспиртованного мозга. Лучше уж так. Вадим вздохнул, взъерошил волосы на затылке Глеба, а потом улыбнулся, наклонился вперед - и прижался губами к его виску. Они успели сделать подобие завтрака из остатков продуктов, поиграть на гитаре, вырывая ее друг у друга из рук, немного поспорить о политике и виновниках того пиздеца, к которому пришла страна, почти поссориться - и помириться достаточно экзотическим, по крайней мере для братьев, способом, - а потом из-за туч выглянул краешек солнца. - За сигаретами? - спросил Глеб. - Я не могу уже эту красную фигню курить... Вадим улыбнулся виновато: - Извини. Я оденусь сейчас... На лестнице было прохладно, а голос отдавался от стен эхом. Глеб выматерился, снова и снова нажимая кнопку вызова лифта. - Не работает, - сказал он. - Ну что ты будешь делать... Вадим посмотрел вниз, на лестничные проемы, взял Глеба за запястье. - Давай я схожу, - сказал он. - Тут близко. - Я с тобой, - покачал головой Глеб. - Ты же сам говорил, что боишься лестниц. - И ты не видишь в этом ничего странного? - Я слишком давно тебя знаю, - усмехнулся Вадим. - Ты сейчас пойдешь, потом будешь кричать ночью, пить днем, - он уже отпирал дверь квартиры. - Общаться с тобой будет сомнительным удовольствием. Глеб улыбнулся. Никто еще никогда не относился с уважением к его фобиям. - Спасибо. Оставшись в одиночестве, он взял гитару, пробежался пальцами по струнам, с удовольствием вслушался в послушные звуки, покачал ее в руках, как ребенка. Вздрогнул, когда в кармане зазвонил телефон. - Алло? - Я кошелек забыл, - голос у Вадима был озабоченным и словно чужим, далеким. - Сейчас поднимусь, двери открой. - Ага, - Глеб подошел к окну, посмотрел вниз, увидел там силуэт брата. - Он на тумбочке, кажется, остался... Вадим кивнул и повесил трубку, шагнул к подъезду, и Глеб даже не сразу понял, почему все так знакомо, почему вдруг холод пробежал по спине предчувствием чего-то страшного, а когда понял - рванулся вперед так, словно хотел высадить окно, заколотил ладонью по стеклу: - Нет, Вадик, стой! - он снова схватил телефон, тот выпал из рук и пришлось долго ползать под столом, поднимать и материться, набирать, ждать гудков. - Вадик, не надо! "Набираемый вами номер не существует." - сказал механический женский голос, и стало еще страшнее, и Глеб долго, не мигая, смотрел на экран, понимая, что действительно, бред, не бывает таких номеров, слишком много цифр, случайно, наверное, что-то нажал... - Вадик! - Глеб рванул дверь подъезда, выбежал на лестницу, и эхо повторило его крик, понесло по всем этажам. - Вадик! Он бежал вниз по ступеням, чуть не падая, и вывалился на улицу. В лицо ударил свежий ветер, пахнущий тяжелой влагой. Никого не было. Ночью ему снова снились лестницы - бесконечное количество ступенек, уводящих в темноту, и Глеб то плелся по ним, то несся, сломя голову, а они все не кончались; и только эхо, то ли дразнясь, то ли путая их - таких непохожих, - повторяло и повторяло имя старшего брата. Он проснулся в четыре часа ночи и машинально взмахнул рукой, надеясь снова услышать нетерпеливый шепот "ну что ты дерешься, с ума сошел, спи", но ладонь упала на примятую, но пустую подушку. Глеб поднялся и прошел на кухню, взял там полупустую бутылку и долго пил, шумно глотая, позволяя алкоголю течь по коже и капать на пол. Долго сидел, смотрел за окно, курил - те самые непривычные сигареты, "Мальборо" это мерзкое, которое отличало их - обоих. Он же говорил, что ему здесь лучше. Он же говорил, что там они ненавидят друг друга. Рассвет полз по коробкам недостроенных домов, окрашивал серые бетонные стены в розовый. Глеб потянулся за телефоном. - Чего тебе? - Приходи, Саш. - Ой, бля... что случилось-то? Плохо? - Я песню написал. Саша матерился потом целый день - "я с работы сбежал, не для того, чтобы с тобой Кипелова изображать, я думал, ты крышей снова поехал!", - но вечером, когда песня окончательно достала обоих, наконец улыбнулся: - Спасибо тебе, - сказал он. - Я и забыл, как это... Глеб кивнул. - Я тоже, - он приподнял в воздух стакан и легко коснулся им Сашкиного. - За Вадима давай. - За Вадима? - Саша вслушался в звон стекла. - Он ведь... - Он жив, - покачал головой Глеб. - Где-то. Если Сашка и хотел немедленно вызывать психиатрическую бригаду, он благородно сдержал этот порыв и осушил стакан.