* * *
— Я вернулся, — сбросив с головы промокший до нитки капюшон, Буничи позволил себе тихий вздох прежде, чем избавиться и от разбухших от грязной воды ботинок. Сменная обувь стояла тут же, тщательно вычищенная и казавшаяся неуместной из-за своей несколько неестественной белизны, но эти тапочки были мягкими и странно тёплыми, что в данной ситуации было достаточным. В прихожей было темно, но из-за двери, ведущей в гостиную, пробивалась тонкая полоска света, говорящая о том, что помощник дома. Так что Буничи направился прямо туда, надеясь, что мальчик догадался растопить камин посильнее. В конце концов, он ведь и сам очень сильно мёрз в такую погоду. — С возвращением, — равнодушно возвестил Тома. Он, как и ожидалось, устроился в кресле возле весело трещащего камина — с книгой на коленях и старым, выцветшим клетчатым пледом на плечах. Грязно-коричневая грубая ткань странным образом оттеняла белоснежную рубашку и почти такую же белую кожу мальчика, а его ресницы, казалось, отбрасывали тень на глубокие тёмные круги под глазами, выдававшие частые бессонницы. — Вы сегодня рано. — Да, — Буничи подошёл к своему столу и с удовольствием плюхнулся в глубокое кресло, откидываясь на его спинку. — Разве ты не помнишь? Сегодня никто не придёт в ратушу, потому что… — …сегодня весь день необходимо провести в храме, иначе боги покарают этот мир и нашлют на него созданий из преисподней, — ещё более равнодушно закончил Тома. Он перевернул страницу своей книги, и этот шорох эхом отразился от стен и потолка, прозвучав как-то даже слишком громко. — Почему же вы не с ними? Вы ведь тоже гражданин этого города. «Потому, что я не верю в тех самых богов», — подумал Буничи, но вслух сказал совершенно другое. Хотя это самое другое при всём этом становилось ничуть не менее правдой. — Потому, что я не хотел, чтобы ты оставался дома один. Тома всё же поднял голову и повернулся, чтобы взглянуть на Буничи. В его глазах всё ещё была гордость, гордость, боль и то, что невозможно забыть, невозможно оставить в стороне просто так, по собственной прихоти. И пусть даже сейчас мальчик выглядел старше, зачастую даже взрослее собственных лет, под его красивым, чуточку неземным лицом и высокопарными словами всё ещё проглядывал ребёнок, несчастное дитя, которое не было виновно в том, что родилось не человеком. — Если причина в этом, то вы совершили большую глупость. Я совершенно не нуждаюсь в ком-либо рядом, а вот вам этого не простят. Горожане злопамятны… но мне ли говорить вам об этом? Буничи только лишь закатил глаза. Да, он знал, что не получит и грамма благодарности за свою доброту, но он знал также и то, что под этой грубостью на самом деле скрывалась как раз та самая благодарность. Тома боялся показаться слабым, не желал просить, искренне ненавидел людей за то, что они с ним сделали, но при всём этом... — Лучше бы вы забыли про этот день, — эти слова Томы прозвучали особенно горько, и всё равно резанули Буничи по самому сердцу, даже если он знал, что не виноват. — Мне не нужна ваша жалость. Мне не нужно вообще ничего… больше ничего. Это было не так. Совсем не так. Но Буничи помнил, несмотря на то, что прошло целых шесть лет. Помнил побелевшее ещё сильнее от невообразимой боли и отчаяния лицо хрупкого ребёнка, распластанного на каменной плите в храме. Помнил его тонкий голос, умолявший прекратить. Помнил кровь на его спине, вытекавшую из симметричных глубоких шрамов, оставшихся на месте крыльев. Красивых белых крыльев с испачканными в крови перьями, которые остались в руках одного из мучителей. Тома не должен был выжить. Таким, как он, не было места в их мире, поэтому их «милосердно исправляли перед отправлением в мир иной». И Буничи до сих пор сам не понимал, почему тогда бросился на колени перед горожанами, почему вымолил отдать эту жертву ему. «Всё равно мальчишка не жилец. Забирай, но не смей хоронить его вместе с остальными. Он не достоин этого. Когда сдохнет — просто сожги, чтобы и памяти не осталось». И Буничи тогда поднял его на руки, завернув в собственное пальто — такого удивительно маленького и слабого, потерявшего сознание от боли. Поднял и принёс в свой дом, чтобы обработать шрамы и выхаживать потом в течение целой недели. Он спас Тому, он заставил его жить. Вот только цели в жизни для того, кто раньше знал радость полёта, кто мог подниматься в самое небо, кто верил людям и хотел стараться ради них, Буничи дать не мог. И шрамы… шрамы остались навсегда, напоминая о том, что уже ничего нельзя сделать. — Я приготовил обед, — заявил Тома наконец. Закладка легла между страницами книги, которую помощник тут же захлопнул перед тем, как подняться. — И лучше бы вам поторопиться прежде, чем всё остынет. Вы ведь так и не завтракали, я знаю. В этом был весь Тома — огрызаться на доброту и потом заботиться всеми возможными способами. Наверное, поэтому Буничи и продолжал верить. В то, что однажды этот мальчик сможет преодолеть свою боль и свою ненависть. В то, что однажды он встретит ещё кого-то, кому захочет открыться. Потому, что Буничи верил ещё и в то, что именно за такими людьми — будущее этого мира. Прогнившего насквозь, умирающего, но всё ещё прекрасного. — Только если ты составишь мне компанию, — улыбнувшись, Бун взъерошил рукой свою спутавшуюся из-за дождя шевелюру и поморщился. — А потом мне нужно будет сходить до лавки, забрать у алхимика мазь для твоих шрамов. Ты ведь сегодня утром так и не обрабатывал их, я прав? Тома замер возле камина, ероша кочергой угли, а потом выпрямился так резко, что Буничи на мгновение всерьёз испугался за его спину. — В такой дождь? — произнёс он наконец и, недовольно скривившись, повернулся к двери. — Не нужно. Я схожу сам. Раз все в храме, то, значит, на улице мне никто не встретится. Он торопливо вышел прежде, чем Буничи успел остановить его, но тот, наверное, и не собирался этого делать.* * *
Бутыль с кислотой опустела слишком быстро, и Коджи раздражённо поставил её на стол, слишком громко застучав стеклом по выцветшей от времени древесине. Он бился над этим зельем уже двое суток, но по-прежнему не мог добиться нужного результата, пусть даже по его рассчётам всё должно было получиться уже давным-давно. Неудачи злили, заставляли руки дрожать, а настроение — портиться, но Коджи был не из тех людей, которые отступали перед трудностями. Напротив, что-то подобное лишь сильнее мотивировало его пытаться, раз за разом упрямо преодолевая любые препятствия. Старший брат обычно говорил, что когда-нибудь Коджи с этим его упрямством просто расшибёт себе голову об очередное такое препятствие, но Коджи только лишь отмахивался от этих слов. Он ненавидел проигрывать, только и всего. «Пожалуй, мне нужно ещё немного магния. Да и болотная соль тоже пригодится», — подумал Коджи, но встать получилось не сразу. Затёкшие от долгой и неудобной позы ноги внезапно отказали, и он неминуемо шлёпнулся бы обратно, по пути сронив парочку колб с не самыми приятными для его кожи и дыхания веществами, но под мышки неожиданно подхватили чьи-то сильные уверенные руки. Коджи не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, кто это так своевременно пришёл к нему на помощь. — Сколько раз говорил — ты не мог бы появляться чуточку менее внезапно, а? — проворчал он, не делая, однако, ни малейшей попытки вырваться. Над ухом тут же прозвучал знакомый низкий смех, а потом Коджи осторожно опустили обратно в кресло, и он недовольно хлопнул рукой по коленке, словно это могло бы заставить его ноги работать должным образом. — Когда-нибудь ты точно что-нибудь мне испортишь, и вот тогда-то… — Тогда — что? — довольно нахально осведомился спаситель, плюхаясь прямо на стол перед ним, аккурат между тех самых колб. Спаситель этот был маленьким и походил на ребёнка — чуть угловатый, хрупкий, но в меру, он был одет во что-то совершенно невообразимое, и по его коже то и дело пробегали оранжевые огоньки, точно язычки пламени. Нечеловеческую природу выдавали и острые клыки, видневшиеся из-под изогнутых в улыбке тонких губ, и мерцание в карих глазах. Остальных жителей города… за редким исключением, конечно, подобное соседство привело бы в ужас. Они бы точно полезли за «освящёнными свечами», защитными талисманами и прочей ерундой, которая, по их мнению, могла бы спасти их от «злого духа». Но Коджи даже и не думал заниматься чем-то подобным. И, несмотря на своё ворчание, он был рад видеть этого милого и прекрасного демона. В любое время дня и ночи. — Но я появился крайне кстати, и это даже ты не можешь отрицать, — демон поболтал ногами, точно ребёнок, а потом потянулся маленькой ладонью к одной из колб, в которой переливался всеми цветами радуги бесцветный прозрачный раствор. — О, а что это? — Яд для любопытных демонят, — Коджи выхватил колбу, не забыв при этом, правда, коснуться чужой горячей кожи, такой мягкой и удивительно человеческой. Демон и не думал отдёргиваться, только лишь усмехнулся и поднял руки вверх, словно признавая собственное поражение. — И ладно, я рад твоему визиту. Но всё же, Дай-чан, что привело тебя в мою скромную обитель на этот раз? Демона звали Дайго — Коджи до сих пор не знал, настоящее это имя или просто первое попавшееся, которое тогда пришло демону на ум — но когда-то, уже давным-давно, оно превратилось в ласковое «Дай-чан», нравящееся им обоим куда больше. Дайго приходил часто, чаще, чем полагалось бы свободному демону, но всегда его визиты носили исключительно гостевой характер. Он не пытался вредить или настаивать на заключении контракта, он не требовал вообще ничего. Просто задавал незначительные вопросы, иногда — давал советы, но чаще просто сидел и внимательно наблюдал за работой Коджи. Дайго никогда не отказывался от угощения — особенно он любил мандарины, маленькие и наполовину горькие, потому что в холодном дождливом климате они никогда не успевали созреть до конца. Коджи уже давно покупал эти фрукты ради своего маленького гостя, и мало-помалу это стало чем-то вроде ритуала. По крайней мере, пока Дайго соблюдал все меры предосторожности и не попадался никому на глаза. — У меня не получается улучшенное зелье против головной боли, — сдался Коджи наконец. — Бьюсь уже два дня, и результата никакого. Получается только какая-то адская смесь, совершенно бесполезная. И я понятия не имею, где допускаю ошибку. Дайго сочувственно посмотрел на него и положил свою маленькую ладонь на плечо. Он выглядел сейчас совсем по-человечески, и Коджи даже отогнал от себя мысль о том, чтобы обнять его. Прикасаться к демонам просто так было запрещено, ибо магическая энергия, исходящая от них, могла испепелить человека на месте, даже против желания самого демона. Коджи узнал об этом слишком поздно, при неприятных обстоятельствах, и тонкая полоска ожога до сих пор осталась на его левой ладони, которой он так неосмотрительно попытался взъерошить тёмные вьющиеся волосы маленького демона. Всё, что они могли позволить — это взяться за руки, но даже это Дайго делал слишком редко. Потому, что был слишком гордым и, кажется, даже стеснялся своей странной, нелогичной привязанности к человеку. «Это всё благодарность, — упрямо заявил он как-то раз. — Ты спас меня от того контракта со священником, который убил бы меня, если бы я дал ему свою кровь. Поэтому теперь я — твой. Нам не нужен договор, я и без того не покину тебя и не стану вредить. Мне ничего не нужно. Однажды я понадоблюсь тебе… и это всё, что я могу сказать». Но почему-то Коджи не верил ему. Поэтому и не мог понять, почему Дайго продолжает приходить. А впрочем, какая разница? Пока он рядом, этого ведь достаточно… — Возьми болотной соли, — протянул Дайго наконец и ткнул пальцем в колбу, которую Коджи всё ещё продолжал держать в руках. — И три капли вот этого. Тогда что-то должно получиться… я чувствую это. Он солнечно улыбнулся, и Коджи неловко улыбнулся в ответ, пытаясь подобрать какие-нибудь скептические фразы, пусть даже он и доверял советам своего маленького демона. Но когда он уже открыл рот, чтобы сказать хоть что-то, в дверь постучали. — Прости, — Дайго пропал с громким хлопком, просто растворился в вихре ярких оранжевых искр, и Коджи закусил губу, в очередной раз чувствуя грусть. И страх, что однажды это удивительное существо может уже и не вернуться. Но он был алхимиком. Он посвятил себя науке и помощи людям, поэтому не мог отказать кому бы то ни было. Коджи поставил колбу на стол, сделал глубокий вдох и позвал: — Войдите. Дверь открыта.