Глубина

Волна поднимает шлюпку и тут же опускает — вверх-вниз, опять вверх — и опять вниз... В том же ритме стучит боль у Йозева в затылке. Капли дождя опускаются на просмоленные, потемневшие от времени доски, медленно набухающие грязно-серым. Одна капля — одно пятно, вторая — пятно увеличивается и становится похожим на медузу, третья — медуза превращается в солнце... В одинокой капле отражается искаженное и до неправдоподобия раздутое лицо Йозева. Доски поскрипывают. Йозев прислоняется к ним лбом и прикрывает глаза. Порванная и намокшая в воде рубашка неприятно липнет к телу, но боль немного затихает, и из скрипа досок и покачивания лодки ловкие руки ткачихи-памяти прядут воспоминание о такой же шлюпке, насмешливо-ласковом взгляде деда и обещании, данном матери: принести с рыбалки вот такую рыбу... Огромную рыбу с серебристой чешуей и выпученными глазами. Плотная грязь, утоптанная сотнями ног, почти не скользит. Дождя нет, но в воздухе висит противная мелкая изморось, заставляющая передергивать плечами и пытаться найти место посуше. Таких мест не так уж и много — даже под наспех сколоченным навесом, где спит большая часть пленных дриксов, ведь их было слишком много, чтобы вместиться в узкие извилистые коридоры городской тюрьмы — даже там никуда не деться от сырости. Йозев садится на кем-то вбитый в землю чурбак, отводит липнущие к шее волосы, потемневшие от влаги и сбившиеся в безобразные космы, и начинает вытягивать из ладоней занозы от шершавого — и из осины сделанного, не иначе! — черенка лопаты. Лицо горит, по позвоночнику холодной змейкой стекает озноб, и он поднимает голову, ловя губами призрачную влагу. Головная боль и тошнота накатывают одновременно, и он сгибается, упираясь ладонями в лоб. — Каких кошек ты тут расселся? — кто-то останавливается рядом с ним, но Йозев не может понять, кто. Снизу ему видны только сапоги и край ножен, выглядывающий из-под теплого шерстяного плаща. Он продолжает держать голову руками, и ему кажется, что стоит отпустить — и она рассыплется или вообще ускачет с плеч. — Да у него, похоже, лихорадка, — тут прибавляется второй голос. — Оставь гуся в покое — все равно теперь этот наработает... Йозев согласно кивает — да, какой же я работник, — но наклоняется слишком сильно и неловко взмахивает руками, когда земля дергается вперед, а он щекой упирается в носок чьего-то сапога. Болезнь треплет его, как пес — пойманного воришку, отпуская на время — ровно настолько, чтобы он не задохнулся, — и тут же снова смыкая челюсти. Жар и холод сменяют друг друга, и он иногда даже не различает их, то порываясь отбросить то, чем его укрывают, то наоборот, глубже забиваясь под покрывала. Молодой помощник лекаря, которому он был поручен, смотрит на Йозева с брезгливым недоумением, но выполняет свои обязанности: какие-то кашицы, отвары, прочая горькая, кислая и пахучая дрянь... Он обсуждает с другими больными, что жаль переводить тинктуры на полудохлого гуся — и его поддерживает одобрительный смех. Йозеву все равно. Он уже тихо надеется, что это закончится так или иначе. Может, помощнику это надоест и он просто даст ему яд, а не лекарство, может, его наконец-то добьет лихорадка, может, случится еще что-нибудь... Может, все это окажется бредом, плодом воспаленного горячкой сознания, и на самом деле «Ноордкроне» никогда не шла на Хексберг, и битвы не было, и он не захлебывался в серых послештормовых волнах, и его никогда не подбирала шлюпка с выжившими... Тело не знает мыслей Йозева. Тело отчаянно хочет жить — и выкарабкивается, цепляясь за каждую выбоину, каждый выступ узкого обледенелого карниза, на котором висит его существование. Сон становится спокойнее, отступает озноб, и кашель теперь не так уж рвет грудь. За ним продолжают ухаживать, и вскоре, может быть, болезнь уйдет совсем. Можно жить. И Йозев с удивлением отмечает, что думает об этом без особой радости. Однажды днем в лазарет приходит мужчина без двух пальцев на правой руке и с пустыми рыбьими глазами. Он приказывает Йозеву следовать за ним — Йозев следует. В глубине души теплится надежда, что его все-таки убьют сразу, но, наверное, все закончится тем, что его вернут к другим пленным — пока зимний, дышащий верной смертью холод не добьет его окончательно. Его не убивают. И даже не отправляют обратно, к остальным выжившим дриксам. Вместо этого его приводят в баню. Над лоханью с горячей водой курится пар, а на янтарно-желтой скамье аккуратно сложена стопка одежды и несколько полотенец рядом. Провожатый уходит, и Йозев, скинув уже расползающиеся по швам после нескольких месяцев беспрерывной носки остатки своей формы, погружается в горячую воду. Несколько часов блаженства, вымывающего из тела и головы усталость — и он чувствует себя вполне готовым если не свернуть горы, то хотя бы совершить небольшой подвиг. Например, вылезти из уже почти остывшей воды и одеться. Растершись полотенцем, он наклоняется над лоханью — отражение в воде колышется, меняя выражения от обиженного до восхищенного, и он смеется — впервые за последние несколько месяцев. Одежда оказывается ему немного велика, штопана, да и ношена не раз — но привередничать сейчас некому. Когда Йозев уже успевает заскучать, обойти комнатку по периметру несколько раз и потрясти дверь, оказавшуюся запертой, наконец-то приходит прежний сопровождающий. Еще одно приказание следовать за ним — и у Йозева нет выбора, подчиниться ли. На улице уже сгущается ночь, и, бредя следом за железной рукой стиснувшим его ладонь провожатым, Йозев думает о том, кому и зачем это понадобилось. Вряд ли всех пленных вот так пускают в баню по одному и снабжают одеждой, пусть даже и старой. Был бы он какой-то важной шишкой — было бы понятно, что рассчитывают на выкуп и хотят, чтобы он до этого выкупа дожил. А он-то что? Не шишка, даже ничего ценного о флоте не знает — обычный лейтенант, каких пруд пруди. — Иди, — провожатый толкает его к светящемуся в ночи желтому прямоугольнику двери, и Йозев, споткнувшись о порог, едва не прикладывается носом об нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Встает, отряхивает колени и оглядывается — дверь по левую руку от него закрыта, и идти можно только наверх. И что ему теперь делать? Он пожимает плечами и становится на первую ступеньку. Лестница, и в конце — длинный коридор. Первая же дверь оказывается приоткрытой, а в комнате теплится свет — и, конечно, он не удерживается от того, чтобы заглянуть. — Заходи, — низкий голос звучит набатом, и Йозев вздрагивает — ему, ослепленному даже едва теплящимся светом после темной лестницы, кажется, что звук исходит от непроглядно-черного клубка теней, сгустившегося в темном углу комнаты. — Заходи, — повторяют ему уже с раздражением, и он делает первый шаг. Клубок теней шевелится и превращается в мужчину — еще не старого, сидящего на табурете у стены. Встав, он оказывается выше Йозефа почти на две головы и шире в плечах раза в полтора — хотя тот никогда не был карликом или слабаком, по сравнению с незнакомцем он чувствует себя шкетом-подмастерьем рядом с матерым молотобойцем. — Рамон Альмейда, — и Йозеву протягивают ладонь размером с полторы его. — Будем знакомы? Так вот это кто... Теперь Йозев вглядывается внимательнее и узнает — высокий рост, сила, южная внешность — и как он не узнал раньше? Хотя раньше он Альмейду лично и не видел... В памяти тут же всплывает со дна Хексбергского залива «Ноордкроне», и с ее борта ему улыбаются объеденные крабами остовы товарищей. Они ждут, что он выберет — и Йозев не обманет их ожиданий. — Фрошерам руки не подаю, — отрезает Йозев. Он ожидает, что в лучшем случае его после такого пинком спустят с лестницы, в худшем — свернут шею на месте. Он даже втайне этого хочет — ведь не якшаться же ему с этими... жабоедами! Подумать только, они его позвали! С лестницы его не спускают. Альмейда смотрит на него, словно на какую-то диковинку, и Йозев гордо вздергивает подбородок — знай, мол, наших! В глазах Альмейды на долю секунды мелькает странное выражение, но тут же пропадает. — Ладно, — он опускает руку. — Раздевайся. В первую секунду Йозеву кажется, что он ослышался. Он смотрит на Альмейду и глупо хлопает глазами. Раздеваться? Его точно об этом попросили? — Снимай эти тряпки, — голос Альмейды наливается угрозой, он делает шаг к Йозеву. Первый порыв — отступить назад, упереться спиной в стену, но Йозеву удается удержать себя на месте. А потом Альмейда подходит вплотную и действительно его раздевает. Точнее, даже не раздевает, а рывками стягивает с него всю одежду и, швырнув ее куда-то в угол, поднимает Йозева за шкирку, как нашкодившего котенка, и бросает на кровать. Йозеву больно. Ему немыслимо больно — он не знает, как себя чувствуют посаженные на кол, но думает, что им вряд ли хуже, чем ему сейчас. По внутренней стороне бедер стекает противное скользкое масло, а сзади натужно сопит и вбивается в него Альмейда. Сначала он даже пытался быть с Йозевом мягким, проталкивал в него пальцы, смазанные тем самым маслом, но он сострил насчет того, что и с кем потом Альмейда будет этими руками делать — и щека вспыхнула от тяжелой оплеухи, а мягкость закончилась. Он сдавленно всхлипывает от очередного толчка, когда член Альмейды движется внутри него, и ожесточенно стискивает зубы — он не будет просить остановиться, не будет умолять прекратить все это, не будет упрашивать, чтобы кончилась эта невыносимая боль, не будет... Он выше этого. Он должен быть выше. — Какой ты... узкий... — рука Альмейды поглаживает его по спине, и от этого подобия ласки Йозева выворачивает сильнее всего — глаза все-таки набухают слезами, но хотя бы часть ему удается сморгнуть, а оставшиеся стекают по щекам. Наконец Альмейда коротко вздрагивает и довольно рычит, и Йозева внутри заполняет чужое семя. Щеки вспыхивают от унижения и брезгливости, но он чувствует, что уже физически неспособен что-то сказать или сделать. Он падает на теперь смявшиеся в комок простыни и охает от боли — ею отзывается даже попытка повернуться, не то что сесть. Альмейда смотрит на него, и в его взгляде мелькает что-то вроде сожаления. Йозев утирает тыльной стороной ладони остатки слез с лица — какая уже теперь, к кошкам, разница. После такого позора ему только утопиться, что уж там какие-то слезы... — Тебя выпустят утром, — Альмейда быстро, деловито одевается — точно только что работу закончил, а не вражеского лейтенанта поимел. У Йозева нет сил даже кивнуть — правда, Альмейде его кивки нужны, как щуке деньги. Когда он выходит из комнаты, захлопывает за собой дверь и задвигает засов, Йозев, уже не стесняясь, глухо всхлипывает раз за разом и подтягивает колени к груди, охая от снова отозвавшейся боли. Мысли о пережитом, страх, отвращение, жгучее ощущение собственной беспомощности и бессилия мечутся внутри черепа, точно рыбы — в слишком тесном для них пруду, и Йозев скоро позволяет увлечь им себя на глубину — туда, где нет света, нет напоминаний о пережитом — есть только мягкий, накрывающий с головой сон, в котором его ласково касаются материнские руки, будто ничего и не случалось... Ничего не было.