Зелёный.

      Недостаточно человеческого в этом человеке.       Недостаточно.       Да он и сам это знает: оттого, наверное, никогда не кривился, слыша, как в замкнутых коридорах CCG — таких серых и сверкающих, что казались стальными, как и сами следователи, — о нём неустанно перешептывались. Арима — жнец: вы слышали, какой он сильный, невероятный, божественный, оружие (да-да, главное оружие); берегите его – ну, как можете, в конечном итоге, Арима ведь, наверное, бессмертный.       Ничего исключительного в том, что Арима, даже не прыгнув, а так, оставшись стоять, мог коснуться светлого, практически небесного, далёкого от всякого человеческого понимания влияния, не было. Эту мощь дарили ему, как последнее слово любимой жертве. Он так и не понял, почему именно он, Арима, был выбран, почему его имя горело ярче прочих, почему плечи до сих пор болят от креста, не им заслуженного. V не видят разницу между гулями и людьми — все равны, все несут их обожаемый до маниакальной зависимости паритет, а детей они вовсе рассматривают как ростки, втоптанные в землю грязными сапогами: либо ты силён и не гнёшься, либо умри, став удобрением для нового семени.       По нему, ещё не окрепшему, ещё не тому-самому-Ариме-господи-легенде, прошлись так, что до сих пор иногда он просыпался посреди ночи и долго, до странной рези в глазах, вглядывался в изрешечённый блеклым светом потолок. Арима — он такой невероятный, удивительный, самый сильный; вы же видели, какой он потрясающий — как же нам повезло!       По ночам он видит какое-то лживое, точно уж не его прошлое, где мальчик с тёмными гортензиевыми волосами бредёт по цветочному полю, иногда вскидывая голову наверх, желая рассмотреть небо — ясно-голубое, без облаков, весеннее. Разве это Арима?       Не любимый ребёнок, конечно, не герой чужих сказок, и ему не будут приносить дары. В итоге, лишенный всякой опеки, мальчик будет неумел в той нише, где люди друг друга обнимают. Арима никогда не пытался увидеть в себе нечто больше, чем то, что имел, и никогда не бросал завистливые взгляды на теплоту, причудливо сплетающую людей. Арима был слепцом ещё до того, как странные мушки, (и почему, даже когда выспался и глаза отдохнули, они всё равно будто бы летают перед зрачками?) возникли перед ним и картинка пошла помехами. Просто ему, втоптанному в свою силу, как в грязь, не пристало видеть.       Белое — люди, плащи следователей, руки (Арима всегда смотрит на руки, даже когда те не сжимают клинок), потолок в его комнате, Мадо (обе), смех приятелей из прошлого.       Чёрное — тени, застывшая кровь, V (навсегда: только цвет и отвращение), перчатки этого клоуна, земля, в которую, кажется, тянет.       Серое — дни, смерть, куинке, Хайсе (потом), очки, книги и буквы.       И любовь, так отчётливо напоминающая ржавый гарпун, раздиравший сердце, — била мимо.       Арима, вероятно, когда был создан – нет, тут о рождении и не говорят, — не получил тот провод, который должен искриться, заземляя его, привязывая стальным узлом к кому-то другому. Это не воля, это стоит назвать «ущербностью».       Он же странный, да, ну, в смысле, он и говорит что-то, но это как в пустоту, и слушаешь его, но что-то мешает, шум стоит, не так ли? В коридорах CCG в перерывах между «этожеарима» и «Арима, наверное, и не человек вовсе» иногда он вылавливал проблески, отдалённо напоминающие тепло. Джузо всегда здоровался — чёрт, даже не фальшивя. Акира улыбалась — у этой женщины улыбки как кинжалы. Это было странно, смешно, до едкого чувства где-то внутри нелогично — мальчик на поле среди цветов слушает песнь ветра, он до-сих-пор-не-Арима.       Но и тогда, в этих кривых паузах, таких кратких, что смело можно заштриховать, не было ничего цветного. Арима приходил к врачу — господи помилуй, неужели это вы, повредили что-то, поверить не могу, — ему выписывали какие-то таблетки и советовали меньше напрягать глаза. Конечно. Только вот Кишо не волновала мутная поволока возле глаз, словно песка бросили, он, являясь человеком (вопреки всякому мнению) любознательным, хотел знать, почему есть только чёрное, белое и серое.       Кому сказать — удивятся, но Арима так и не понял, в какой момент в этот монотонный туман его существования, имевшего точкой притяжения сплошную битву, ворвался первый и — он точно знает, даже сомневаться не надо, — единственный настоящий цвет. Спектр, впаянный в мозг, пошатнулся, и там, у сердца, где отродясь не было ни света, ни гарпуна, ни искры, дрогнуло, будто в толстый лёд бросили камень и пробили.       Как и много лет подряд, засыпая, он смотрел на потолок, по которому двигались искусственные, кружевные тени; впервые за очень долгое время Арима не хотел закрывать глаза, раздражённый фарами проезжающих мимо машин, а лишь видел в этих бледно-зелёных узорах частицы чего-то знакомого, даже родного. Не привык, но внутри, в рёбрах, было наконец-то тепло и остро — гарпун, наверное, всё-таки смог пробить его, и теперь вот (как же так вышло, Арима) царапал его лёгкие.       И Арима отчётливо знал: сколько бы времени ни прошло, если так уж и не повезёт и он доживёт до глубокой старости, он всегда будет помнить эту гнилую не_любовь — как ехидную усмешку над всей его бесконечно жалкой, пустой, холодной жизнью.       Белое — люди, плащи следователей, руки, потолок в комнате, Мадо, смех из прошлого.       Чёрное — тени, кровь, перчатки клоуна, земля.       Серое — дни, смерть, куинке, Хайсе, очки и буквы.       Зелёное — Это, Это, Это.