Ягоды

А Локер сгибается от кашля напополам, чувствуя, как воздух наждаком дерёт гортань, выходя из лёгких. Локер опирается на стол, и ему кажется, что его выворачивает наизнанку, но приступ заканчивается так же внезапно, как начался. На изнанке тела — першащее послевкусие. Температуры нет, нос дышит — обидно, ведь без этих очевидных симптомов и болезнь выглядит надуманно-жалко. Беда. Мобильный издаёт сдавленный гудок из-под вороха шерстяного пледа. Ткань колючая и жестоко шершавится, а обивка дивана скользко-гладкая — и как они только ладят?.. Илай, стараясь касаться того и другого как можно меньше, но безнадежно проигрывая, вынимает нагревшийся металлический брусок и проводит по экрану. Вместо картинки — удручающий чёрно-серый. Деланно-симметрично желтеющее пятно на панели сверху — уведомление о письме: Торрес желает скорейшего выздоровления. Пофиг, можно ответить позже. Или просто не отвечать. Попытка сглотнуть оборачивается саданящей болью, и парень сомнамбулически медленно бредёт на кухню, желая то ли свалиться от усталости с ног, то ли перестать кормить депрессию. Всё сухое, бесцветное и сонное. Локер достаёт из морозильника пакет с замороженной клюквой и кидает в чашку ярко-алые ягоды, слушая, как они стукаются друг об дружку, будто бусины из стекла; заливает кипятком из чайника. За спиной из окна неуместно курлычет голубь. Дурацкие птицы: ни эстетики, ни пользы. У них только глаза красивые. Впрочем, всё это где-то когда-то было, так что… Илай размешивает оттаявшие красные ягоды и давит кислую мякоть краешком ложки. Скучно и хочется о чём-нибудь повспоминать. Это всё серебрёная ложка виновата: ей он обычно ест ананасовое мороженое и… Ну вот, снова. Отношения с Лайтманом нормализовались. Теперь они разговаривают каждый день, и с каждым разом получается всё лучше. Позавчера, например, Кэл дал ему почитать сборник поэзии, и книга лежит сейчас на столе в спальне, уже просмотренная на треть. И всё же… всё же есть одна вещь, с которой ещё не всё в порядке. Лайтман об этом не знает, а если и знает, то не считает важным. Дело в том, что Илай пишет. Музыку. Песни. Или, может, правильнее сказать, музыка пишет его? Слова — просто способ стать ближе и понятнее тому, что так же важно, как и дышать. В итоге получается ещё выспренней и заморочистей, чем если бы он вообще ничего не пытался объяснить. Как сейчас. Как всегда. Нельзя о таком словами. Илай уже несколько (десятков) раз пытался составить в уме речь с логичным аргументированным объяснением специально для Кэла, чтобы хоть как-то… ну, намекнуть ему обо всём об этом, чтобы не было шуток, и подколов, и неуместных замечаний, которые — он знает — в данном конкретном случае стерпеть будет нельзя… чёрт побери, да Кэл просто к херам уничтожит всё только-только начинающее зарождаться доверие, если среагирует как-нибудь не так. И вот тут ещё одна проблема: что из себя представляет это «так», Илай сам до сих пор не понял. Вроде посвятил всю свою жизнь психологии, а в способности к самоанализу продвинулся не дальше «почему я такое дно» и «нужно что-то делать». М-да… Выздороветь бы для начала. Держа чёрную кружку с горячим морсом внутри в руках и с отстранённой плавностью проскользив из кухни по коридору вверх по лестнице, парень повернул налево и прошёл в полутёмную комнату. У окна, где свет пробивался через задёрнутые шторы, стоял гитарный чехол, а сам неубранный инструмент полулежал на диване, стройным профилем косо вздымаясь в воздух. Зачем-то потоптавшись в задумчивости у порога, Илай перешагнул-таки через него, поставил кружку на журнальный столик в углу и взялся за гриф. Гитара показалась тяжёлой. Поставив её кое-как на колени, — голову внезапно повело, словно вязкая смесь недомыслей, заполняющих черепную коробку, сочась из пор, действовала на окружающее пространство как маслянистая машинная смазка — Локер дёрнул за струны, и те отозвались нестройно: в четвёртой слышалось недовольно-раздражающее дребезжание. Ещё раз?.. Всё прочь. Всё омерзительно и не то. Внезапно захотелось зевнуть, и Илай едва сдержался — из уважения к инструменту, который, конечно, совершенно ни в чём не виноват. Просто Локер — бездарный неудачник. Вот есть голуби с рыжими глазами. Их можно сыграть си минором с басом на Е… а, нет, звучит слишком уж благородно для такой дрянной публики. Совсем иное дело — кружка с морсом: чёрный цилиндр керамики, как аккорд-обрамление, — фа мажор прямо с шестой струны, а морс, такой приятно горячий, с густо-тягучим вкусом ягод, лесных льдинок со вмёрзшей смолой, лишайника, мокрых рук, чернозёма, яблочного пирога на накрытом столе, металлического сита с отломанной тёмно-красной ручкой и гравировкой [bolg], клетчатой шали на плечах, чужих волос, лета — это выпеть гитарным соло на второй-третьей струнах, и тогда точно послушается четвёртая. «Кэл, привет. Я хочу спеть тебе, но у меня вместо голоса — соль и песок». Ми минор, до минор, аш септ. «Привет. Слышишь, как у меня горло болит? Словно поверхность связок — растрескавшаяся лобовым стеклом земля в Далласской пустыне, а у капота „Шевроле“ на обочине стоит Рауль Дюк, и пепел с его косяка, иссыхая причудливыми спиралями дыма, осыпается прямо в трещины сквозь изжелта-серую тень». «Кэл, привет». «Есть там кто-нибудь снаружи?» «Латйман, я больше не хочу лгать тебе, но эта правда больше нас обоих, и я не знаю, как правильней. Может быть, она на самом деле не моя». «Лайтман, смотри: я беру эти звуки в p-i-m-a и на самые подушечки пальцев, а они рассыпаются на алые ягоды и исчезают в перисто-серой хмари». «Кэл, я…» Звонок в дверь, и пространство падает, возвращая заместо нуаровой дымки нереальную в своей вышибающей прозаичности реальность. Локер почти не помнит, как спускается вниз и, пренебрегая глазком, распахивает вход наружу. А на пороге стоит, конечно же… Лайтман, и у него вся куртка мокрая, словно он попал под настоящий ливень, а в руках — сетка с огромными рыжими апельсинами. Нет, серьёзно, прямо возле левого колена — здоровенная вязанка с фантастически круглыми солнечными шарами и ещё рюкзак на плечах. Он топчется у порога, стряхивая текущую вокруг воду, и щурится, и глядит со сдержанной полуулыбкой, и Илай смущённо отступает в сторону, пропуская его в прихожку, пока он с шумом захлопывает дверь (здесь на улице нет дождя, но, видимо, так повезло только ей). А Лайтман — корица в ладонях, небесная свет-синь — уже стоит в двух шагах от Локера, и тот видит и знает, закрывая и не закрывая глаза, что будет сейчас, вдоль-поперёк временной прямой: Кэл говорит: «Ну и как ты тут сидишь?», а Илай, водя кончиками пальцев правой ноги по сверкающему полу за левой пяткой, шеей ловя мимолётный ветер, отвечает: «Да вот, болею» голосом смущённо-хриплым, и Лайтман, проходя мимо и вручая в потеплевшие ладони связку апельсинов, легко выдыхает вкрадчивое «Ну, пойдём проверять, чем докажешь», и шлёпает босыми ногами по светлому, прозрачно-лучистому коридору. И, кроме звука его шагов и огромного запаха дождя, остаются только руки самого Илая, которыми он как бы удивлённо держит красную сеточку с тяжёлой рыжиной лупоглазых новорождённых звёзд, и ещё одно: воспоминание о том, как он, глядя Кэлу в глаза сквозь льющееся в окно через занавески снежное полуденное солнце, возьмёт в руки гитару и скажет: — Слушай.