Smell of goddess

Потерять смысл жизни — легче легкого, это все знают. Обрести его заново — несложно и возможно, всего-то и нужно, что шкуру поменять. Цудзидо такое уже однажды проделывал — из мафиозного недоделка в помощники самого господина Суйтенгу. Господин Суйтенгу же подтолкнул его в нужную сторону — отдал последний приказ перед самой смертью. Положил руку между ушей, произнес едва слышно: «Иди, защити Кагуру», — и чуть сжал пальцы. Сдернул с него человеческую шкуру и оставил волчью. Цудзидо не оставалось ничего другого: он приподнялся и с трудом, но выполз из рушащегося здания. «Эйфория, — пытался отдышаться он под каким-то деревом в парке, слушая запахи тысяч паникующих людей. — Она от такой херни не сдохнет». И отключился — надолго, его едва «свои» же бродячие шавки не пожевали. Цудзидо пришел в себя через тройку дней: паники вокруг меньше не стало, людей лишь прибавилось, верещали со всех экранов и плазменных панелей о новом Кризисе. А Цудзидо волновало лишь одно: запах Богини стал совсем слабым. Три дня — достаточно большой срок, его хватит на длинный путь. Такой путь проще покрывать волчьим бегом, решил он. Встряхнулся, потянулся, поурчал желудком и закусил любопытной крысой — порысил на поиски. Не впервой искать ее по запаху. В волчьем теле время течет совсем иначе, совсем по-другому видит глаз. Те три недели, что он потратил на поиски, превратились в несколько месяцев: у волков жизнь короче, подсказывала ему человеческая часть сознания, нужно экономить силы. Он затыкал этот голос, стоило случайному порыву ветра донести отголосок невероятного запаха кожи и волос. Плевать на длину жизни. Цудзидо вирус Эйфории привили. И не сказать, что в первой жизни, жизни до-Суйтенгу, он так уж хорошо различал запахи. Гайморитом часто болел, мог спокойно пройти мимо облитой «Пуазоном» дамочки, даже рыбу любил. Во второй своей жизни он вопросов не задавал — нужна эта прививка, значит, нужна. Только вот как ее использовать? И чего желать? Кагуру он впервые увидел во время визита в особняк Теннодзу. В первый раз мимо посмотрел — ну девчонка, ну хорошенькая, мало ли их таких. Во второй раз, следуя за господином Суйтенгу, перехватил испуганный взгляд на свое лицо — обернулся. Заглянул в огромные глаза — пропал. Господин Суйтенгу потом пояснил ему — это вирус отозвался в его крови. Цудзидо особо не вникал в слова — Богиня в те секунды, что он пытался не сбиться с шага, выворачивая шею в ее сторону, была совсем близко. Впервые в жизни, да еще и с отрезанным носом, он почувствовал запах настолько остро: что-то невообразимо свежее и сладкое. Уж на что он сладкое не любил, но… Когда в клубе она подошла совсем близко, ее глаза были пустыми — Богиня, настоящая Богиня. Беспощадная и милосердная, а дар ее губ жегся, ослеплял, оглушал. У Цудзидо в первой жизни были женщины. И его на смех подняли бы в банде, узнай кто случайно, что он едва не кончил от одного поцелуя, еще и от девчонки. Сладкий, нежный, неуловимо-мускусный, терпкий запах с горчинкой пота и цветочного шампуня для волос. Вдарившая по мозгам волна запахов-ощущений на гране осязаемости была сильной настолько, что Цудзидо и сам едва в ней не утонул. Глядя в пустые-пустые глаза, он для себя понял, что больше женщины ему не понадобятся — ни в одной из жизней. Такого ему ни одна другая женщина не даст. С тех пор прошел год. Цудзидо за месяц добредает почти до самой Осаки — не будь он Эйфорией, лапы сбил бы в кровь. Зато он снова чувствует запах, от которого щемит в животе и паху — только к нему примешивается вонь какой-то дешевой жратвы. Встряхнувшийся Цудзидо, осторожно со всех сторон обходящий забегаловку, в которой только маргиналы и питаются, надеется лишь на то, что он успел и ничего важного не пропустил. Иначе господин Суйтенгу не простил бы. Цудзидо вспоминает запах ее кожи, представляет, что кто-то мог ее смять, оставить синяк, расцарапать, испортить — окончательно выбрасывает из головы господина Суйтенгу, которому место в прошлой жизни. Цудзидо такое варварство, пусть бы и чужое, сам себе не простит. Но Богиня выглядит веселой. И у нее очень живые глаза. Она работает официанткой — в буче, поднявшейся по всей Японии, работающие малолетки никого уже не удивляют. Снимает на половину зарплаты (картошка, лапша и рис — всего по килограмму в неделю) комнату у хозяйки забегаловки. Учится готовить, таскает мешки с мусором, моет посуду и хватается за неподъемные ящики. Улыбается каждому зашедшему — а клиенты редки. Хозяйка, по всей видимости, в таком работнике, местами откровенно бестолковом (то тарелку разобьет, то поясницу потянет), не нуждается, но не гонит — прикипела к девочке душой. Наблюдающий из-за мусорных баков Цудзидо ее понимает. Он не торопится к ней подойти. Опустив голову на лапы, он судорожно вспоминает — а она когда-нибудь видела его волком? Память подсказывает, что нет. Зато безносое лицо она вспомнит отлично, так что с раскрытием личины торопиться не нужно. Он лежит день, лежит другой, лежит неделю, зная, что сперва Кагура косится в его сторону осторожно, вытаскивая мусор. Потом — с легким любопытством. А потом не без некоторой жалости. Богиня снисходит до него во второй раз — по собственному почину. — Ты здесь из бачков ешь, да? Не надо, — просит она его так, словно разговаривает с человеком. — Я вот, принесла. Ты покушай, — подвигает она к нему пластиковую тарелку, на которой лежит кусок мяса, щедро прожаренного в масле. Для волчьего желудка это вообще-то вредно, думает он, набрасываясь на пищу «жадно» и наигранно-сильно хлеща себя по бокам хвостом. — Нравится, да? А ты чей такой? Ничей? — косится Кагура на грязную шерсть. — Остался без хозяина? Ну, тогда здесь поживи. Никто тебя не погонит. Он «официально» поселился на заднем дворе забегаловки. Лениво скалился на желающих отлить в подворотне бродяг, отпугивал рыком каких-то маргиналов, пару раз отгрыз кому-то нос — в назидание. И наслаждался — запахом Богини пропитался каждый мешок, так что его даже гнилостная вонь почти не забивала. И иногда это становилось нестерпимым: например, когда Кагура подносила ему то курицу, то кусок печенки, то вовсе рис и вареную картошку (видимо, никогда не держала собаки и рацион слабо представляет). И в день, когда Кагура решается осторожно потрепать его по загривку, он не выдерживает — скулит и елозит брюхом по асфальту. С человеческим стояком еще худо-бедно понятно, что делать, а вот с собачьим… — Бедненький, — шепчет Кагура. — Тебя бил хозяин? — смотрит она, как Цудзидо прижимает уши и блаженно скалится. Мимика, будь она неладна, все еще человеческая, даже если он зарос шерстью. Кагура гладит его между ушами, треплет и перебирает шерсть, Цудзидо жмется макушкой к ее ладони, пластает по животу хвост и впитывает в себя этот запах каждым волосом: запах для него не одно чувство, а заменяет порой все пять сразу. Он чувствует запах кожей, слышит запах ушами, раскатывает его языком по ребристому черному нёбу и почти видит его — как свечение над кожей, совсем слабое. Если коснуться его губами, думает Цудзидо, то от удовольствия скончаться недолго. Судя по реакции его тела — во всех смыслах. — Я тебя не обижу, не бойся, — проглаживает Кагура его напоследок по спине — до самого хвоста. Цудзидо тихонько воет, когда Богиня уходит — узнай кто из его старой банды… все равно бы не поверил. Он рушится всем телом на асфальт и корчится каждую секунду, что вспоминает ее прикосновения. Да, черт возьми! Ради этого стоило получать третью жизнь. Кагура приходит к нему каждый день и ласкает все смелее — с каждым разом Цудзидо все сложнее сдерживаться, хотя, казалось бы, должна появиться привычка. Он ест с ее рук и вылизывает каждый палец, оглушенный вкусом нежной кожи. Вылизывает ладонь, готовый повалиться на спину и кататься, как последний щенок, лишь бы скопившееся под шерстью удовольствие нашло хоть какой-то выход до того, как Кагура уйдет. Людям с руками на порядок проще, думает иногда Цудзидо, рыская по парку в поисках хоть какой-нибудь сучки. Находит — мысленно чертыхается. Эйфория оргазма не испытывает. В привычном понимании этого слова, в извращенном — сколько угодно. И когда он находит повизгивающую и припадающую брюхом к земле собачонку, чувства успевают остыть: сучкой Цудзидо обычно закусывает. Сам себе приказал когда-то — никакой другой женщины. Цудзидо возвращается к мусорным бакам и дышит, широко распахнув пасть и вывалив язык: любую помойку полюбишь, если ее навещает сама Богиня. Заканчивается лето, угробившее тьму жизней. Иногда Цудзидо слышит из работающего в открытое окно радиоприемника, что биржевые маклеры вешаются целыми сотнями, а брокеры своими акциями закусывают и задницу подтирают. А у них все по-прежнему — мало клиентов, много сброда, патроны к дробовику, который у хозяйки под прилавком, имеют свойство заканчивается. Однажды Цудзидо выпадает возможность защитить их с Кагурой от какого-то придурка в маске — он без тявканья и предупредительного рычания набросился на тварь, схватившую Богиню за руку. Пальцами этого урода он закусил, а сам думал только об одном: не слишком ли опасным он показался животным? Закончив с грабителем, Цудзидо возвращается на уже привычное место — ждать. Его не зовут в дом сразу — для того, чтобы хозяйка поборола свою брезгливость, понадобилось зарядить дождям. И когда она поняла, что Кагура все равно будет бегать на задний двор в одной клетчатой рубашке, как есть, махнула рукой: если вымоешь этого бродягу, сказала она, нарочито зажав нос пальцами при виде валяющейся у баков псины, можешь оставить его себе. Только жрать он будет за твой счет. Когда Кагура приходит за ним с зонтиком, Цудзидо уже ждет у входной двери. И тем же вечером в очередной раз готовится лапы отбросить от наслаждения — весь в мыльной пене, закатывающий глаза, дрожащий от перевозбуждения, он выглядел, наверняка, до крайности глупо: закапывающаяся ладонями в густую шерсть Богиня звонко смеется и улыбается широко-широко тому, как глухо он дышит. Кажется, просто не понимает, почему его так дергает, почти до судорог. У нее точно не было собак. — Места мало, поэтому будешь спать со мной, — произносит она, откидывая пригласительно одеяло час спустя. И стоит она при этом в одной безразмерной футболке чуть пониже бедер. Цудзидо хочется попятиться — уж очень нехорошо что-то дернулось у него в нутре в сторону наклонившейся, чтобы взбить подушку, Богини и этой ее до самой талии задравшейся футболки. Что-то, о чем Эйфории думать не положено по статусу. В комнате, где все пропиталось ее запахом, Цудзидо чувствует себя пьяным от удовольствия. И ночью, пока она обнимает его (весьма неудобно) одной рукой поперек брюха, он едва-едва сдерживается, чтобы не вскочить и не вжать всей массой в матрас: весит-то он как человек, а не как собака. Сам себя осаживает: «Ты защищать ее должен, идиот!» — строго напоминает Цудзидо сам себе. «То, чего ты хочешь — это что угодно, но не защищать», — даже стыдно становится. Он вспоминает, как отгрыз пальцы, оставившие на тонком запястье синяки — стыдится втройне. Даже от вожделения удается избавиться на какой-то час. Богиня сопит ему в макушку — и он не спит всю ночь. Запах ее дыхания все такой же, с легкой горчинкой. И с запахом риса. И… У него получается заснуть только утром, когда Кагура уходит на работу. Перед этим Цудзидо всей мохнатой тушей распластывается по кровати и трется, трется, трется вставшим членом о каждую складку, пропитывается ее запахом поверх запаха шампуня и едва не оборачивается в человека, так теряет над собой контроль. Эйфория — это состояние и образ жизни, образ мысли. Можно считать, что я везунчик, думает Цудзидо, сосредоточенно жуя простыню, чтобы замести следы. Его желания не такие уж извращенные — по сравнению с половиной того, чего хотели другие инфицированные, он даже… нормальный. Интересно, как это влечение назвать. Зоофилия наоборот? Человекофилия? Цудзидо засыпает в ворохе ее запахов и сбившейся простыне — абсолютно счастливый. И потом долго-долго метет хвостом и прячет глаза, когда Кагура расстроенно считает на простыне дырки. Обещает себе, что этого больше не произойдет — он умеет держать себя в лапах… наверное. В Осаке наступает влажная осень, по утрам на асфальте лежит тонкий слой изморози. Они с Кагурой живут вместе — ему нравится так думать про себя. Я ее защищаю, иногда поправляет Цудзидо сам себя. А она… а я ей нравлюсь. Другое слово сложно подобрать. Иногда они бродят по улочкам и по дышащей холодом океана набережной — рука Кагуры всегда между его ушей. Кажется, ее это успокаивает, довольно скалится Цудзидо — ему нравится чувствовать себя нужным. Иногда они сидят у окна и смотрят — то на облака, то еще на что-нибудь. Иногда Цудзидо ждет ее возвращения: он знает, как под ее легким шагом скрипят половицы. И почувствовав эти шаги, он всегда вздергивается и короткой перебежкой подбирается к двери. Иногда Кагура рассказывает ему — все то, что он и так знает, но с ее стороны никогда не представлял. Слушает, как она смеется (это о Сайге), бодает ее в ладонь, когда у нее дрожит голос (это о матери), слизывает с щек слезы — вяжуще-горькие, какие-то невыносимо раздирающие глотку (это о клубе). А иногда они просто молчат — Кагура обнимает его за шею и раскачивается взад-вперед. Кажется, для нее он стал единственным, кому можно довериться: пес ведь тварь бессловесная. А Кагура воображает, будто он ее понимает — не понимает. Простому человеку в волчьей шкуре Богиню не понять никогда. Потому что уж слишком она добрая. Даже к бездомной собаке. Заканчиваются их вечера всегда одинаково — она совсем его не стесняется и человеческого жара в волчьих глазах не замечает: раздевается, влезает в эту свою безразмерную майку и откидывает одеяло, приглашая его запрыгнуть. По ночам в Осаке становится все холоднее, Кагура о него греется, а он все не может и не может уснуть. И Цудзидо иногда не выдерживает. Сон у Богини крепкий — воплей сирен и иногда доносящийся из соседнего дома матерный лай она не слышит и на него даже не ворочается. И спит всегда в одной позе — на боку, чуть подтянув колени к груди. И изредка, будучи уверенным на все сто процентов, что она не проснется, Цудзидо развоплощается. Ложится на бок рядом с ней человеком, прижимает грудью к груди, водит костяшками пальцев по ее спине и не спит ночь напролет, растворяясь в тепле девичьего тела, которое ото дня ко дню все краше и краше — она действительно нуждается в защите, на такую красоту найдется много желающих. Кто-то уверен, что собачье чутье лучше человеческого — брехня. Не для Эйфории так точно. И теряясь в симфонии запахов, особенно остро отзывающемся дрожью биении ее сердца, сладости ее дыхания, Цудзидо целует Кагуру — не как в клубе, взасос, сталкиваясь языками и чуть ли не в глотку его пропихивая, а осторожно и едва ощутимо. «Ну и на кой черт нужны все эти оргазмы?» — думает он в такие минуты. Прикусывает губу и мечтает, что однажды, когда-нибудь, может быть, поцелует ее по-настоящему: тоже без толкающихся во рту языков, а так… когда-нибудь, она сама расскажет, как ей нравится. А он просто запомнит и воплотит. Богиня ведь очень добра. Даже к бездомным людям с темным прошлым. Утро он встречает в собачьей шкуре — и в такие дни Кагура говорит ему, касаясь ласково его ушей, что он какой-то грустный. В ответ Цудзидо едва заметно виляет хвостом — чертово движение, тяжело дается. Так и проходят их дни — Цудзидо в волчьей шкуре кажется, что он рядом с Богиней не один год. Иногда по ночам Кагура не спит — Цудзидо чувствует витающий в воздухе запах нетерпения и странную жажду, ему на вкус совершенно незнакомую. Желание перемен, порывистое и звонкое. Желание куда-нибудь идти, но куда ее понесет, такую беззащитную? Такую привлекающую всякий сброд? Богиня — существо безрассудное, прядает он ушами в такие моменты и тычется сухим носом в машинально скользящую по шерсти ладонь — ее не нужно понимать, за ней нужно просто следовать. У него есть привычка — идти за кем-то. Шагать за смыслом жизни. В первой жизни шел за боссом, во второй — за господином Суйтенгу. В третьей, если понадобится, покинет облюбленную берлогу, встряхнется и порысит за девчонкой, у которой из вещей — только здоровая собака и пакет с запасной сменой белья. И немного риса — чтобы с голода не скопытиться. А место найти можно всегда, успокаивает себя этой мыслью Цудзидо и широко облизывается: поцелуи Богини, которые та дарит, сама того не зная, жгут ему губы. И в них умещается смысл. А большего ему и не нужно.