This is all your fault

Кловер почти что не стыдно за тонкие полоски на собственном запястье. Светлые, точно росчерки белой ручкой по запястью чуть-чуть ниже линии сгиба; так делают юные девчонки, делая узоры, только вот редко кто среди них доводит до того, что смогла с собой совершить ирландка, рыдая надрывно и горестно: к черту жизнь, к черту людей, к черту все. Три — или четыре? Сложно вспомнить, а шрамы-нитки слишком тонкие, дабы разглядеть — разреза поперек и один — вдоль. Самый глубокий, самый четкий и с рваными краями, что порой просвечивался контрастом через тонкую рубашку, особенно если во время грабежа пошел дождь. Подумать только — лишь собственная глупость и скорость реакции матушки — тети, до черта здоровой старшей сестры? Она не могла вспомнить — спасли ирландку от, возможно, самого глупого поступка в её жизни. Не то, чтобы необдуманного. Сокол никогда не задавал вопросов, но и не делал вид, словно бы ничего не было. Он порой касался запястий губами — мягко, легко прихватывая кожу, словно бы признавая таким нехитрым действием прошлое девушки таким, каким оно было. Он не спрашивал, не вырывал из девичьей памяти приставание дядюшки, игнорирование, скитания, когда не было куда пойти и уверенности в завтрашнем дне как таковой. Не разрывал чужие раны, что гнили и истекали сукровицей, но прикладывал к ним повязки, пропитанные зельем. Лишь помогал им, в конце-концов, зажить не быстро, но верно, крепко. Просто потому, что хотел это сделать — именно для неё, именно так. Он лишь однажды, единожды спросил глупо и бесчестно — почему ты не попыталась сделать этого еще раз? Вот так кратко и почти что жестко, как спрашивают о погоде или о соседской кошке. Кловер смеялась в ответ, не злясь и не устраивая истерику. Она отвечала сухо и спокойно, как потрескивали ветки в походном костре: — Это все твоя вина, сукин сын, — она кивала плечами, видя вновь и вновь перед глазами Сокола, что прижимал её к себе и вторил — хей, все хорошо, все хорошо, все пошло по пизде, но все хорошо, окей? Я здесь, и пока это так — все хорошо, — твоя и моего одержимого чаем мастера. Два сапога пара, да оба левые. Сокол в такие моменты усмехался, думая, что не так все уже и плохо. Он обнимал её за плечи, а Кловер в ответ бурчала — куда-то в сгиб шеи, что-то определенно приправленное руганью, и злобой. Пускай, пускай, Сокол выслушает. Он всегда это сделает, и лишь под конец, когда убаюканная порывом ирландка сумеет задремать на его коленях, он понесет её спать. Суицид, в конце-концов, это не услышанный крик о помощи. А гладя чужое запястье легко, ощущая подушечками пальцев точно наяву линии шрамов, Сокол смеялся. Он услышит.