Рок, или одно маленькое путешествие.

Темную каюту освещало только мерцание тлеющего табака, которое вырывалось тусклым свечением из деревянной чашки трубки. Человек, чьи черты были неразличимы, сидел перед иллюминатором и наслаждался видом моря. В каюте играла музыка Шуберта, и ничего не могло нарушить ауры спокойствия и невозмутимости, хотя вся трагичность второй части восьмой симфонии все же давила. И вот раздался гром, яркий свет, заливший всю каюту, озарил скромность обстановки. Кожаная мебель, резные деревянные столбы по периметру огромного помещения. Позолоченные стойки для цветов. Пальмы в углах и хрустальные вазы. Стол, на котором пел и потрескивал проигрыватель, кровать с хаотично раскиданными по ней вещами и кресло, в котором в состоянии полной безмятежности сидел молодой человек. За окном же в это время само море билось в ярости, но корабль был слишком массивен и не поддавался на истерию волн. Человек встал, подошел к столу, вытряхнул пепел из трубки, положил ее в стол и сел на кровать. И ещё один раскат грома. Только каюту опять озарил свет и, отражаясь в хрустале люстры, ослепил нашего героя, как в дверь раздался стук. Три размеренных, глухих удара, коих наш герой не расслышал или не хотел слышать. Он все лежал на кровати и, вслушиваясь в звуки симфонического оркестра, стук дождя и раскаты грома, даже не думал вставать со своего законного места (по крайней мере на эти три дня). Ещё три удара, но уже более сильных и звонких. Человек, стоящий по ту сторону двери явно терял терпение. - Мистер Редпат, время ужина! Неужели вы не хотите пропустить ещё по чашечке чая? Ответом же ему было молчание. Мистер Редпат лежал на кровати и даже не думал вставать. Только ему в голову пришла мысль о том, что его наконец оставят в покое, дверь опять содрогнулась от ударов, уже четырех, и было такое ощущение, как будто в дверь ломились и руками, и ногами. - Мистер Редпат, все в порядке? Вас не было на обеде! Вы в каюте? И вот он взмыл с мягкой перины, полный решимости, и медленно, словно через джунгли, пробрался через завалы книг, листовок и нот к выходу. Прижавшись щекой к двери и ощутив тепло дерева, он наконец заговорил: - Да, да. Я в каюте. Я же просил не беспокоить меня. - Но, мистер Редпат! Ваш отец попросил позаботиться о вас! - Даже если этот старый болван решил обо мне позаботиться, это не значит, что ты должен меня доставать каждые несколько часов! И в этот миг одновременно раздался гром и скрежет спавшей с пластинки иглы граммофона. Ещё секунду назад комнату наполняли звуки чудной музыки, и за одно мгновение все изменилось. В комнате повисла неловкая тишина. Мистер Редпат наморщился и открыл дверь. Перед ней стоял седой старик лет шестидесяти в черном смокинге поверх белой рубашки, в общем, типичный джентльмен ХХ века. Перед стариком же был мальчишка - нелепый, слабый и хрупкий. Мальчик был одет в черные брюки и черную рубашку, не застегнутую до конца. Он был не толст и не худ, не высок и не низок. Волосы его, каштанового цвета, слегка вились. Они были не короткими, не длинными, примерно чуть ниже подбородка. Темно-карие глаза сверкали в темноте, а синяки под глазами говорили о долгих бессонных ночах. На его лице застыли грусть и страдания. - Джон, извини меня, но мне нужно побыть одному. - Хорошо, господин, надеюсь, вы скоро почтите нас своим присутствием. - Возможно. Прошу больше меня не беспокоить. По крайней мере до завтрашнего утра. Он развернулся и захлопнул дверь прямо перед носом старого слуги. «Глупый юнец», - подумал Джон и, отвернувшись от двери, удалился восвояси. А Алистер, склонив голову, как виноватый ребенок, направился к креслу, чтобы вновь устроиться в нем и уставиться на танец океана во тьме, озаряемый проблеском молний. Это напоминало ему о силе природы. Он ступал уже не так аккуратно, как каких-то тридцать секунд назад. Его спокойствие было разрушено, а безмятежность рассыпалась на части вместе с прогремевшим стуком в дверь. Схватившись за подлокотник, он наклонился к столу, на котором стоял уже молчавший граммофон. Алистер аккуратно прикоснулся к тонарму и, приподняв его, поставил на начало пластинки. В комнате было все так же безмятежно, но что-то беспокоило мальчика. Вновь комнату первого класса озарила молния. Он посмотрел в иллюминатор, словно ожидал что-то там увидеть, словно чего-то ждал. С трепетом убрав руку от тонарма, он прикоснулся к ручке и завел граммофон, снова заливший всю комнату прекрасной музыкой. Треск, напоминавший треск дров, создавал ощущение некого домашнего уюта. Встав в полный рост и взяв стакан с коричневой и прозрачной жижей на донышке, он опрокинул ее в себя и упал в кресло. У Алистера уже не было сил переносить муторный переезд. Было уже поздно, шторм за иллюминатором прекращался так же, как и силы бодрствовать у нашего героя. И он провалился в сон. В этот момент время в каюте словно остановилось. Было темно и мрачно. Золото и хрусталь отражали лунный свет, а граммофон все так же потрескивал. Безмятежность стала совершенной и безусловной. Больше ничего в комнате даже и не думало нарушать покой. Ничего не двигалось, все замерло в причудливых позах. Резная мебель, позолоченные стойки и даже кривые миниатюрные пальмы. С потолка же на Алистера взирали фрески. Казалось, что даже изображенные на них сцены геройства из античности замерли для того, чтобы не уничтожить замерший мир каюты. Так и прошла вся ночь, в безмятежности и умерщвленном спокойствии.