Клоун

      Константин Георгиевич — знаменитый клоун Васька — сидел за перекошенным столом и курил сигару. Едкий дым поднимался к потрескавшемуся потолку.       Он казался каким-то нелепым созданием. Комичный рыжий парик слегка сполз с его головы, глаза смотрели как-то грустно из-под недорисованного грима, красный «нос» болтался на шее. — Всё изменилось.       Я это знал и так, но что-то в глазах старика заставляло меня слушать его. И я, поудобнее устроившись на старом стуле, слушал. Слушал историю его жизни. — Мне ведь тогда только-только тринадцать исполнилось, — иногда так бывает, что человек вроде бы смотрит на тебя, а ты понимаешь, что ты для него лишь отголосок чего-то более важного, последствие жизни. Вот и сейчас в глазах старика я читал какое-то слишком (да, именно слишком) сильное сожаление, — отец купил мне мой первый «нос», потрепал по волосам, ухмыльнулся и сказал, что будет звать меня Васькой. А что я мог сказать? Я потянул за резиночку, пришитую к этому носу, и засмеялся. Как сейчас помню.       Он говорил, а я представлял местами засаленные обои, крошечную комнатушку. А в ней мужика лет сорока, и то, как он протягивает клоунский нос сыну. Он говорил, а я ясно видел перед собой то, как в первый раз клоун Васька предстал перед одноклассниками Костика, и даже, ей-Богу, слышал их звонкий смех. А потом видел выступления клоуна Васьки в актовом зале, перед всей школой. Все смеялись, и клоун Васька — тоже. — Так получилось, — продолжал Константин Георгиевич, — что однажды я проснулся и понял, что хочу всегда быть клоуном. Знаешь, нравилось мне тогда, как люди смеются над моей неуклюжестью. Я чувствовал себя увереннее, что ли, когда рисовал себе мамкиной помадой улыбку до ушей.       Он заулыбался, но совсем не для того, чтобы я улыбнулся в ответ. А грустно как-то. Так улыбаются, когда прощаются с чем-то важным. — Она вас не ругала, что вы помаду её тратили? — попытался я немного разбавить грусть в его голосе. И кажется, мне это удалось, потому что, хотя взгляд его все ещё был грустным, Константин Георгиевич ответил достаточно резво, словно ножом отрезал: — Ни разу в жизни. Я вообще думаю, что она её специально для меня покупала. Вот, веришь, ни разу в жизни не видел её с красными губами. Она…— начал он, когда в дверь постучали. — Константин Георгиевич, через двадцать минут ваш выход, — я даже не рассмотрел лица. Только копну светлых кудряшек, которые слегка подпрыгнули, когда их обладательница просунула голову в комнатушку, приоткрыв дверь. — Хорошо, хорошо, Лидочка…       Копна волос исчезла быстро, а Константин Георгиевич посмотрел на меня потерянным взглядом. — На чём мы остановились? А, ну да. Ну, так вот, так я и жил, веселил всех в школе, а потом, когда в училище поступил, веселил всех там. Ох, как же они все смеялись, когда я падал. «Васька, — кричали они мне, — давай еще раз мордой в пирог!» И я падал, потому что им нравилось. Потому что мне нравилось.       Он закашлялся, и, потушив сигару, задумчиво взял в руку стакан с водой. Я смотрел на него и ждал, когда он продолжит. А Константин Георгиевич смотрел на стакан и раскачивал его. — А потом на одном из представлений я увидел её. Клоунесса Николетта. На ней было голубое платье в жёлтые ромашки, полосатые колготки, шарф в клеточку и… — он одним глотком осушил стакан с водой, — на её лице не было улыбки. Клоунесса Николетта никогда не смеялась.       И Константин Георгиевич как-то странно вздохнул. А потом рассказал, что он решился с ней заговорить. А когда заговорил, узнал, что клоунесса Николетта была обычной Зинкой с четвертого курса филфака и что работала клоуном, потому что мать их умерла, а бабка с двумя внуками не справлялась. — И тогда-то я и понял, что мы с ней вместе будем. — Вы полюбили её? — я почувствовал себя идиотом, когда задал ему этот вопрос.       Не потому, что не верил, что Константин Георгиевич был способен на такие чувства. Просто сами понимаете, не принято об этом спрашивать, тем более у клоунов. — Не сразу.       Он рассказал, что они решили выступать вместе. И что зал всегда делился на две половины: на тех, кому хотелось, чтобы клоунесса Николетта плакала, и тех, кто хотел, чтобы клоун Васька над этим смеялся. И каждый из них получал то, что хотел. — Вот только, когда мы смывали с себя грим, мы менялись местами. Я никогда не улыбался без своего носа и своих губ, а Зина… она улыбалась всегда. Даже тогда, когда я предложил ей стать моей женой. Она улыбнулась, а потом обняла меня. Я обнял её в ответ. И заплакал. — Константин Георгиевич, пять минут, — копна светлых кудряшек исчезла раньше, чем я успел заметить, а Константин Георгиевич хлопнул себя по коленям, тяжело вздохнул, повернулся к зеркалу и принялся рисовать себе улыбку.       Минуты две прошло, и этот грузный старик превратился в жизнерадостного Ваську. Я с восторгом смотрел на него и пытался сдержать своё неизвестно откуда взявшееся детское желание потрогать его «нос». — Ты, это, подождёшь меня, что ли? — поинтересовался он задорным голосом, поправляя на своей голове рыжий парик. — Конечно.       Он прошел мимо меня, слегка прихрамывая. Одежда пахла нафталином и сыростью. Парик искусственно блестел под светом люминесцентной лампы. И только лицо «светилось» счастьем. — Константин Георгиевич, вам нравится это? — спросил я его, когда он уже открыл дверь.       Он развернулся в пол-оборота, не отпуская дверной ручки, счастливо посмотрел на меня и грустно ответил: — Это моя судьба — зарабатывать на жизнь улыбками.