Девушки любят плохих парней, а замуж идут за надёжных

      Занзас привык, что она рядом. Не мешала, не лезла с нежностями, разговорами, чувствами, одним словом — не доставляла проблем. Иногда даже помогала патлатому капитану, даруя дополнительную пару часов драгоценнейшей тишины всем обитателям особняка. Правда только с хоть и многочисленной, но мелкой нудной бумажной работой, в основном касающейся самого особняка и прислуги, из принципа не суя свой нос в дела семьи. Приходила, делала то, что обещала, и тихо уходила, не успев примелькаться или надоесть.       Она понимала его, потому что сама была такой. Жёсткой, слегка отрешённой и не ложащейся спать без заряженного пистолета под подушкой. Скорее всего, они и начали с того, что не мешали друг другу. Раз-другой встретились — и ни у кого (внезапно) не возникло желания пристрелить «не отходя от кассы». А в отношении вспыльчивого и скорого на расправу Босса Варии этим мало кто мог похвастаться. А кто мог, тот наслаждался этим недолго.       Ему нравилось укрощать её. Холодная, спокойная — его распаляла мысль о том, что там, где другие потерпели поражение, он преуспел, он получил. Она же думала, что таять и уступать такому властному и уверенному мужчине вовсе не слабость.       И вроде бы все были довольны.       Да.       Если бы не это постоянное молчание.       Сначала казалось, что оно отдаляет, разделяет, мешает узнавать друг друга лучше. Хотя никто особо и не торопился лезть другому в душу. Им и без того было комфортно вместе, так зачем нарушать такую хрупкую, почти что призрачную идиллию глупыми разговорами? А что они сами из себя представляли они и без того знали прекрасно.       Но так не могло продолжаться вечно.       Каждый по своей причине, но ни один не стремился навстречу другому, в то время, когда уже надо было что-то решать. Что делать. Как жить дальше. Что будет с «нами». В этой тишине скопилось столько вопросов, что двоим в комнате почти физически было трудно дышать. Но каждый понимал: стоит произнести хоть слово и обратно дороги уже не будет.       Так и случилось.       Никто никому не собирался уступать.       Занзас — потому что был слишком гордый, слишком сильный, независимый; она — потому что не была уверена в том, что, дав понять, что она нуждается в ком-то, дав слабину, такую человеческую и женскую, он не заклеймит её слабой, никчёмной, недостойной.       И молчание, такое хрупкое, много лет державшее их вместе, не выдержало.       И однажды, когда оно нарушилось — громом, криком, треском, — девушка просто встала, закрыла книгу, что перед этим небрежно положила на стол, не делая лёгкий загиб уголка как обычно, когда хотела вернуться к ней, и, тихо проронив такое непохожее на неё робкое «всё», ушла.       И не вернулась.       И время снова пошло.

***

      Год сменился другим, особняк несколько раз — когда враги, когда сами буйные варийцы — громили и реставрировали, а разок по робкому, но очень назойливому, детскому такому капризу Луссурии даже обновили интерьер и сделали косметический ремонт, но в рамках разумного, конечно, — наедине с рабочими, проектами и материалами Солнце Варии не оставляли.       В кабинете Босса, его комнате и прилегающему к ним холлу не изменилось ровным счётом ничего. Тот же дорогой резной деревянный рабочий стол, те же хрупкие стеклянные полки (ну да, их пару раз меняли, но покупались неизменно точно такие же), роскошно мягкая огромная, но пустая кровать и аккуратный стул, кресло и столик в окружении книжных шкафов. И та же тишина, такая некогда желанная, но отчего-то ставшая колючей, тяжёлой, вязкой, до головной боли невыносимой.       И вот уже стакан, а через секунду и пузатая бутылка привычно полетели в стену. Да как она посмела! Уйти, так эгоистично не оставив после себя ничего. Ни подарков, ни фотографий, ни контактов. Словно её тут никогда и не было. Только книгу, так не убранную в шкаф, оставленную пылиться на столике в холле, и расстеленную постель, от которой ещё какое-то время отдавало знакомым парфюмом: к аромату свежему, холодному, пробирающему, как ментол, неизменно примешивался запах чего-то сладкого, тела и пороха.       Занзас злился. Постоянно, изо дня в день, всё сильнее и сильнее. На неё, за то, что посмела так поступить, и на себя, за то, что не понимал, что же с ним происходит. Это было непривычно, мерзко и, что самое умопомрачительно раздражающее, на «ура» приводившее Десятого в бешенство, от этого нельзя было избавиться.       Но и так не могло продолжаться вечно…

***

      Занзас первый раз видел её в платье. Да и, судя по её лёгкому румянцу и постоянным попыткам одёрнуть подол, она первый раз его надевала. Рядом с ней стоял Дино Каваллоне и как мог отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы друзей в духе «а где вы познакомились?», «а как думаешь, Дино, долго она тебя, неуклюжего, терпеть будет?».       — Мы когда-то давно были знакомы, — смущённо, но явно с удовольствием рассказывал Дино, — да жизнь развела, но год назад мы встретились в Венеции, и я снова влюбился в неё. Но в этот раз уже не сомневался. Не стал молчать.       — Долго, — следом отвечала девушка, — потому что скоро мы собираемся пожениться.       После чего — сама — робко взяла мужчину под руку. Каваллоне казался удивлённым её жестом, но тут же радостно улыбнулся и, наклонившись, поцеловал её в щёку. Так уверено и естественно. Так легко. И она улыбнулась в ответ.       И тут Занзас понял, что легко мог находиться на его месте. Это бы не уронило ни его честь, ни достоинство.       И сердце было бы цело.