Умножим на два

Олег протягивает руку, хватает Разумовского за плечо, и с губ последнего в очередной раз срывается уже привычное «Прости». Слово приелось, горечью полыни осело на языке. Волков смотрит немного устало и ничего не говорит. Тащит за собой через дверные проемы и лестничные клетки. Он быстрый, руки его крепкие, глаза — холодные и пустые. Не таким его помнит Сергей. А каким? «Раньше, — думает он, — карие глаза Волкова были теплыми. Сейчас — от них веет прохладой стекла шахматной доски». И остается только спросить самого себя: где обман? Только мысли все равно не хотят складываться паззлом, а оттого ничего и не понятно. — Будь вежлив, — говорит Олег. Толкает Сергея в спину раскрытой ладонью между лопаток, а после захлопывает за ним дверь. Вот так хищники и становятся жертвами. Рано или поздно баланс нарушается, и все, что уже устоялось, становится с ног на голову. Свет в комнате — скорее кабинете — приглушен. Темные тяжелые шторы закрыты, основная люстра выключена. Единственный источник освещения — настольная лампа. По виду старая, из зеленого стекла: такие часто встречаются в фильмах о Советской Власти и пылятся в музеях. — Акан, — говорит человек, которого Разумовский наконец замечает. Тот увлечен: даже голову не поднимает, чистя острым концом ножа-бабочки ногти. — Это мое имя, если ты не понял. Сам можешь не представляться: только ленивый сейчас не знает о том, кто ты. Сергей хмурится. Да и как тут не хмуриться: прошедшее слилось в разноцветный калейдоскоп. Они и не уверен, если честно, в том, что правда, а что — вранье. — Ты ведь уже успел снова познакомиться со своим ненаглядным Волком? Правда не знаю даже, теперь его, наверное, стоит звать Стальным Волком. Металлическим Волком. Или… Может, у тебя есть варианты? — Мужчина вскидывает голову. Глаза у него блеклые, почти белесые, через радужку просвечивают капилляры. Да и волосы белые, с еле заметным желтоватым подтоном. Альбинос. Как Марго. — Эй, тебе язык отрезали? — Мужчина приподнимает точно такие же, как и его волосы, белесые брови. Улыбается. Улыбка у него странная, искривленная и неприятная. Кажется, Разумовский уже где-то видел подобную… В собственном отражении? — Не то, чтобы меня интересовали хорошие манеры, но, говорят, ты раньше был неебически остер на него. Бред. — Так же остер как и нож, которым я могу отрезать тебе твой собственный, — огрызается Сергей. Выходит блекло, и он не узнает собственный голос. На ум приходит сравнение: грызанул, словно маленькая собачка. Из тех, лохматых, которые носят в сумочке гламурные цыпы из прошлой-непрошлой жизни. С губ срывается смешок, и Акан оживляется. Резко разворачивается в кресле, а потом небрежно кидает ножик в воздух. Тот оборачивается вокруг себя, долгое мгновение падает лезвием вниз, а потом, словно сам, разворачивается горизонтально полу и пролетает мимо левого уха Разумовского, втыкаясь в деревянный дверной откос позади него. — Упс, — говорит Акан и пожимает плечами. — Ты хотел ножик? Получи ножик. Можешь сделать с ним абсолютно все, что тебе вздумается. Хоть взасос его поцеловать, хоть выбросить. Сергей думает о том, что этот странный мужчина похож на Птицу. Он даже ловит себя на странной мысли: может быть, это и есть Птица? Новый виток безумия. Гремучая смесь: Птица, внезапно решивший походить на Марго. Разумовский кривит губы. После — нервно одергивает рукав грязной рыжей робы. Ее бы сменить на что-то другое, да вот незадача: никто не предлагал. — Я, собственно, зачем сюда тебя притащил, — говорит все тот же Акан. Он откидывается обратно на спинку кресла, закидывает ноги на стол, скрещивая их, и прищуривает белесые глаза. — Ты мне понравился. Знаешь, бывает, смотришь на кого-то и думаешь: мой человек. Я посмотрел на дело рук твоих в Венеции, и понял: то, что нужно! Этакое… Идеальное современное искусство. Разумовского передергивает. — Любишь абстракцию? — Спрашивает он. И не лукавит: на ум приходит именно такое сравнение. Кровавый перфоманс — что может быть лучше? Или хуже, тут уж как посмотреть. — Безумно. Особенно такую. Но суть не в том. Так вот… — Продолжает Акан. Он вытягивает руку, и ножик, воткнутый в дверной откос, летит обратно в его ладонь. Сергей и глазом не моргает. После камчатских божков его вряд ли чем-то подобным впечатлишь. — Ты, кажется, высококлассный программист? А у меня есть отличная задачка для тебя. Идеальное сочетание для того, кто любит кровь и технику. «Вот крови мне по самое горло хватило», — думает Разумовский, и фраза кажется ему чертовски двусмысленной. Вместо не он говорит вслух: — Технику больше. Кровь — меньше. Теперь. — Плевать. Так вот. Твой Олег. Ты уже насладился его обществом, верно? А теперь представь: ты можешь загрузить в его голову любую программу. Вплоть до того, что он тебе стриптиз на этом столе станцует. Или сделает с кем угодно и что угодно. — Он и без этого делал что угодно, — отзывается Сергей. Понимает: его потихоньку отпускает. Шок уходит. Неужели это связано с тем, что этот мужчина, Акан, все больше и больше напоминает Птицу? Его самого. — Если, конечно, достаточно заплатить. — Делал. Пока не умер. — Он жив. — Не совсем. Олег Шредингера, — усмехается Акан. Улыбка у него острая и колкая. — Я предлагаю тебе работу и свободу. Может быть, даже больше — я пока не уверен. Ну? Он поднимается из кресла и обходит стол. Ведет пальцами по краю столешницы, потом оказывается напротив Сергея и протягивает руку: — Компьютеры, вроде как, твоя стихия. Моя — человеческие тела. А если вместе — мы можем шагнуть в будущее. Целая армия послушных военных. Этаких Олегов. На любой вкус. Сергей смотрит на потянутую руку. Потом на Акана. После — усмехается так же криво. А у него есть выбор? Мужчина подается вперед, Разумовский не дергается. И в этом есть что-то знакомое: в том, как Акан шепчет ему на ухо, как его горячее дыхание касается ушной раковины, как звучит его голос — с легким оттенком насмешки. — А на самом деле ты мне просто понравился. Поставим эксперимент: что выйдет, если двое таких, как мы, решат работать вместе. А?