«Война и любовь, на Земле — это два основных предмета торговли. С незапамятных времён мы отпускаем их огромными партиями». Роберт Шекли.
Мелкая галька шумела под колёсами машин. Треск от старых изношенных моторов раздавался, казалось, на всю округу. В унисон скрипел ветер, и угрюмо пищали где-то вдалеке чайки. Деревня, что пролегала вдоль этой дороги, словно покрылась пылью: серые дома окружали уродливые деревья, а окутывал её непроглядный смог. Стояла густая тишина. Пахло гарью и морем. Окно одной из машин опустилось, и из тёмной щели салона вывалилась смуглая рука. Чонин ловил ладонью ветер. В какой-то момент ему стало тяжело дышать и, несмело обратившись к водителю, он попросил открыть окно. Вдыхая пыльный воздух, юноша глухо закашлялся. И, почему-то, рука тут же потянулась в карман. За сигаретами. — Эй, — резко окликнул Чонина водитель, когда тот схватил губами фильтр, — сейчас доедем до базы и покуришь. А здесь этого делать не стоит. А то ещё на воздух взлетим. Что, не чувствуешь? Бензином пахнет. — Прости, — устало отозвался юноша, — я на автомате. Дышать тяжело. — Ну, так, говорю же, бензином пахнет, — усмехаясь, ответил водитель и, чуть помолчав, спросил: — А сигарета помогла бы? Чонин покачал головой. Положив пачку обратно в карман, он стал наблюдать за монотонным пейзажем: распаханные, давно засохшие поля, низкие дома с трубами. «Видно, совсем старая деревня», подумал Чонин. И, бросив последний взгляд на домик, что стоял практически у дороги, поёжился. «Холодно там наверное», — пронеслась мысль. И перед глазами юноши расстелилась его деревня. Деревня из, казалось бы, недалёкого прошлого: застелены травами луга, золотые пшеничные поля, а в окнах свет. До боли тёплый и такой далёкий… Резко дёрнув плечами, юноша отмахнулся от навязчивых мыслей. Не стоит вспоминать о том, чего уже нет. И вряд ли уже будет. Машины промчались мимо деревушки, и только тихий скрип мотора где-то вдалеке напоминал о них. Аён несмело вышла из-под тени ветхого сарайчика и встала у дороги. Вдыхала глубоко запах бензина, наблюдала, как кружилась в воздухе поднятая колёсами пыль. — Ты чего тут стоишь?! — грубый голос матери заставил Аён дёрнуться, — быстро домой! У тебя других дел нет, кроме как ошиваться у дороги?! В глубине дома послышался душераздирающий плач. Это младший братик Аён. Ребёнок, который никому не нужен. Смерть которого была бы отличным подарком к Рождеству, которое уже давно никто не отмечал. — Чтоб он захлебнулся, — прохрипела женщина и, забыв о дочери, отправилась в другую деревню, чтобы продать найденное дома добро, раздобыть еды и чистой воды. Аён, проводив хромающую мать взглядом, побежала в дом. Малыш лежал на полу, из носа сочилась кровь. Видно, упал с кровати. Дрожащими руками, девочка подняла его и прижала к груди, пытаясь успокоить. А он продолжал надрывно плакать. Но в какой-то момент плач резко прекратился, и Аён почувствовала тупую боль в плече. Малыш тщетно пытался выжать молоко из руки своей сестры. У девочки на глазах заблестели слёзы. То, что этот ребёнок всё ещё был жив — либо огромное чудо, либо нереальное стремление жить билось в этом маленьком человечке. — Солнышко, если бы я могла тебя покормить… — дрожащим голосом прошептала Аён и провела рукой по незажившему родничку, — всё будет хорошо, я обещаю тебе. Просто потерпи ещё немного. Война скоро закончится, и мы заживём счастливо. Малыш всхлипнул, так и не обнаружив молока, снова заплакал. Аён начала его укачивать, судорожно напевая какую-то мелодию. Она не знала, где её слышала, но песня эта всегда была рядом. Когда ребёнок стал успокаиваться, девочка уложила его на единственную кровать, поближе к стене и, соорудив из одеяла границу, чтобы малыш снова не упал, Аён тихонько вышла из дома. На улице было всё так же пыльно, только менее серо. Солнце садилось, и голые ветви деревьев окрасились в оранжевый цвет. На узкие дорожки легли последние лучи. Девочка поёжилась. Самым страшным временем было в темноте. Тогда переставали кричать чайки, и только зловещее море билось о скалы. За два года войны в деревнях у моря сложилась поговорка, что «чайки шумят к жизни». И это было чистой правдой. Потому что, когда заканчивались выстрелы, когда прекращали гудеть самолёты и замолкали вопли убитых, чайки, словно оповещая напуганных, проносились над деревнями и кричали, что война ненадолго отошла, что можно открыть глаза и выдохнуть страх. Жаль только, что ненадолго. Аён несмело зашагала в сторону берега, туда, где разбили лагерь солдаты. От чего-то девочку всё время тянуло туда, в эту суету, туда, где кипела жизнь, как бы парадоксально это ни звучало. Там было много людей с разным цветом глаз и цветом кожи. И они всё время что-то делали, доносился шум и смех по вечерам. Аён хотелось к ним. И ей было всё равно, что эти люди жили у самой границы смерти. Она и не подозревала, что они смеялись не из-за того, что счастливы, а потому что возможно, это будет последним разом, когда они смогли позволить себе громкий смех у костра рядом с товарищами. Аён не знала, что эти люди отдали бы всё на свете, чтобы оказаться подальше от этой суеты, от моря. Но у них не оставалось выбора. Они были обязаны защищать родную страну от захватчиков. Прошло уже два года с начала войны, и родной Ниреи становилось всё сложнее отбивать натиск противника. Ощущение, что с каждой новой битвой у Себорга всё больше солдат, лучше техника. Жители этой страны называли себя Соколами, которые истребят слабых и немощных Чаек из Ниреи, на гербе которой вот уже много лет была изображена белая Чайка — знак жизни Республики Ниреи. Аён сидела у самой изгороди, прижав колени к груди и уже потеряла счёт времени. Над морем тускнело солнце, вокруг теснилась тревожная тишина. Девочка прислушалась, но так и не услышала возгласов чаек, хотя была так близко к морю. Она судорожно поднялась на ноги, но внезапно свист оглушил стоящую у ограждения девочку. Аён с воплем упала на песок, не понимая, что произошло. В ушах трещало. По голове будто били тяжёлой палкой, и девочка пыталась спрятаться. Кто-то с силой поднял её и, грубо обхватив за талию, понёс куда-то. Аён пыталась разнять руки, ей что-то кричали, но она ничего не слышала, уши продолжал наполнять жуткий треск. Сильный толчок, и Аён увидела, как песок начал пропитываться чьей-то кровью. — Вставай! — услышала она откуда-то со стороны, — быстро! Но она не могла. Дрожь наполнила всё её тело. Ей хотелось плакать, спрятаться подальше от воплей, что стали доноситься до её ушей и ставшие уже такими знакомыми автоматные очереди. Её снова попытались поднять, но Аён отбилась от рук и, сломя голову, побежала. Ей кричали, пытались догнать, но девочка продолжала свой путь. Ноги заплетались, стучало в висках. Где-то вдалеке снова раздался свист, и всё вокруг озарила белая вспышка. Истошный крик: «Ложись!», заставил Аён послушно упасть на песок. И это было последнее, что запомнила девочка.***
— Как она оказалась на берегу? — приоткрыв глаза, услышала Аён. Всё тело ныло, руки и ноги были ужасно тяжёлыми, и не было возможности пошевелиться. — Скорее всего она из той деревушки, что стояла на склоне, — голос, слишком грубый, чтобы он мог принадлежать женщине, — её больше нет. Эти собаки сровняли её с землёй. Аён попыталась открыть глаза, но на веках будто лежала гора стали. Девочка пыталась понять, о чём говорили люди рядом с ней, но это причиняло боль.Она попыталась открыть рот, но губы слиплись, а когда ей удалось выжать из своего горла хриплое «воды», почувствовала вкус крови. Она разглядела тонкую руку, которая поднесла к её губам кружку, и холодная влага оросила девичье лицо. Стало легче дышать и, казалось, даже боль прошла. А когда Аён удалось подняться, то тут же припала к кружке с водой. Пила жадно, и женщина, наблюдавшая за ней, нервно отвела взгляд. Сердце резало от этой картины. Когда вода закончилась, Аён дрожащей рукой протянула кружку женщине. — Спасибо, — прохрипела она. — Всё хорошо, ложись, тебе нужно набираться сил. Как тебя зовут? — Меня зовут Аён, скажите, где я? — виски кольнула боль, и Аён резко откинулась назад. Женщина тут же кинулась к ослабленному ребёнку, но остановилась, когда девочка выставила вперёд руку. — Ты в безопасности, — шумно выдохнув, сказала женщина, — чудом выжила в самом пекле, — горько усмехнулась она. Аён увидела на её щеке уродливый шрам, от самого уха и до уголка губ. — Тебе очень повезло, поэтому отдыхай, пока тебе не станет лучше. Как только ты поправишься, мы отвезём тебя в столицу. — Зачем? — вдруг пришло осознание того, что её брат дома совсем один, — мне нужно домой, там мой братик, он совсем маленький. Наверное, мама ещё не вернулась, и он совсем один… Отведите меня домой. Женщина отвела взгляд и ничего не ответила. Аён тоже молчала, в горле образовался ком, а тело снова прошибла резкая дрожь. — Уже сегодня мы закончили поиски выживших из твоей деревни, — грубый голос женщины в этот раз прозвучал совсем мягко, — мы никого не нашли. Эти слова — будто выстрел пробил хрупкую девичью грудь. Из глаз невольно потекли слёзы. Единственного родного человечка больше не было. Не стало того, кому Аён обещала скорую счастливую жизнь. Мозг отказывался принимать это, как можно поверить в то, что любимого человека больше нет в твоей жизни? Такого просто не могло быть. — Называй меня Йоко. Зови, если что-нибудь понадобиться, — прошептала женщина, прежде чем за ней задёрнулась занавеска. Аён уткнулась лицом в подушку и глубоко вдохнула. Она почувствовала запах солёной воды, гари и мокрого песка. Всё вперемешку. Было ощущение, будто это происходило не с ней. Может, её просто разыграли? Как может быть такое, что её братика нет? Чайки всё так же кричали, море шумело, всё как и прежде. Скорее всего он давно уже проголодался и плакал один дома. А мать ещё не вернулась. Эти мысли дали девочке сил, и она поднялась, решительно направляясь к выходу из палатки. Стоило ей ступить на песок, в лицо её ударили брызги. Море бунтовало, небо было окрашено в какой-то болотно-зелёный цвет. И всё вокруг было какое-то странное, чужое. Люди, сновавшие туда-сюда в одежде такого же цвета, что и небо. Чайки приземлялись, ходили рядом с людьми, истошно кричали и совсем не боялись их. Аён дрожала, рассматривая территорию. Вдруг она увидела знакомую изгородь и уверенно направилась к ней. — Йоко, твоя пациентка куда-то ушла. — Как?! — крикнула она, — Куда ушла?! — Вон она! — крикнули откуда-то, — к изгороди идёт! — Остановите её! — уже на бегу крикнула женщина, — Аён, остановись! Услышав её, девочка побежала. Она не хотела, чтобы эта Йоко приближалась к ней. Она сказала ей какую-то глупость про её брата, как после таких слов можно подпускать эту женщину к себе? До цели оставалось несколько метров, когда кто-то грубо схватил её за руку и потянул назад. — Не делай глупостей, пожалеешь ведь. — Аён повернулась, чтобы ударить говорящего, но остановилась, узнав старого знакомого. — Кёнсу?.. — Послушай меня, Аён, не ходи туда. Деревни больше нет. Себорги уничтожили всё. — И ты несёшь эту чепуху! Там Тэён! Он ждёт меня, отпусти! — Его больше нет, пойми. Деревню сровняли с землёй, — повысил голос юноша, но, увидев, что в глазах давней подруги заблестели слёзы, уже тише добавил: — Я ходил к твоему дому. Там ничего не было, кроме обвалившихся стен и… этого, — он протянул девушке наполовину чёрного плюшевого зайца с обгоревшими ушами и расплавленными пластиковыми глазами. Аён взяла в руки игрушку — последний подарок её отца, ушедшего на фронт, и она больше не могла сдерживать слёзы. Ноги подкосились, и девушка упала на холодный песок. — Не может быть… — повторяла она. Когда Кёнсу поднял её на руки, она продолжала шептать: «Не может быть». Когда её отнесли обратно в палатку, прежде, чем усталая душа заставила глаза девушки закрыться, она продолжала шептать сквозь сон: «Не может быть». Прижимая к груди плюшевого зайца.***
В грузовом отсеке военной машины, в которую посадили Аён, воняло так, будто где-то совсем рядом разлагался труп. Девочка сидела там уже второй час, и за это время они ни ризу не остановились. Ей ужасно хотелось в туалет, но, сколько бы она ни пыталась докричаться до водителя, звон ржавых цепей в грузовике полностью перекрывали её голос. Аён уже была готова справить нужду прямо здесь, но вдруг машина остановилась и, не теряя времени, девочка снова начала кричать, чтобы её выпустили. И её ослепил яркий солнечный свет, который частично заслонял силуэт молодого парня. — Чего орёшь? Я не глухой, остановился как раз для того, чтобы мы оба справили нужду. — Я уже час хочу в туалет! — спрыгивая из грузовика, буркнула Аён. Она быстрыми короткими шажками направилась к ближайшим кустам. И ей было всё равно на звонкий смех того парня за спиной. — Давай быстрее! А то не успеешь! — сквозь смех прокричал он ей. Когда Аён вышла обратно к машине, тут же яростно побежала на шутника с кулаками, но оказалась взятой в плен в сильные руки. — Эй, обращайся ко мне с уважением! — возмущённо отозвался парень, когда девочка пнула его в коленку, — иначе брошу прямо здесь! — Почему ты посадил меня в кузов, если есть место спереди?! — Я старше тебя, тебе нужно обращаться ко мне на «вы», малявка! — Не дождёшься, носатый! — Аён топнула ножкой и, устало опустившись прямо на землю, шумно выдохнула. На просёлочной дороге на несколько минут воцарилась тишина. Слышно было, как где-то в деревьях пели птицы, как лёгкий летний ветер перебирал зелёные травяные косы. Юноша неслышно сел рядом с девочкой и тоже шумно выдохнул. Он скосил взгляд на маленькую спутницу. Она смотрела вдаль, и взгляд её был до боли пустой. Чёрные радужки сливались со зрачками, и создавалось ощущение глаз неземных, совсем волшебных. Ему всегда нравилась внешность нирейцев. Золотистая кожа, волосы, которые были черней смолы и глаза, в которые невозможно было долго смотреть. — Знаешь, я тоже совсем недавно потерял своего брата, — несмело сказал юноша, нарушив молчание, — правда, он был старше меня. Аён молчала, ожидая продолжения рассказа, но спутник её резко замолчал. Она не хотела просить его о том, чтобы он продолжил, но душа просила поддержки. Такое бывает, когда тебе плохо, иногда только горечь и потери других могли дать сил. — А мой братик был совсем маленьким. Он ещё не знал и не понимал, что происходило вокруг него, но уже умер из-за этой чёртовой войны, — прошептала Аён, и глаза её обожгли слёзы. — Моему брату было двадцать, когда он вызвался волонтёром на эту войну, — выдохнул парень, — он умер, когда весь его отряд вместе с капитаном расстреляли. — Тогда, раз ты знаешь, что здесь творится, зачем тоже приехал сюда? — Я обязан отомстить за него. Аён посмотрела на спутника. Он отличался от всех, кого она видела прежде. Это был иностранец с русыми волосами и зелёными глазами. У него был, на взгляд Аён, слишком длинный и уродливый нос, но зато кожа была молочного цвета и ресницы — длинные, каких не было у нирейцев. — Меня зовут Аён, а тебя? — Иван, — улыбнулся парень, — на Родине меня зовут просто Ваней. — Иуан? — несмело повторила Аён, — какое странное имя. — Для меня, например, твоё имя кажется странным, — обиделся он, — я из Романии, поэтому тебе кажется странным моё имя. — Ого! Она же так далеко! — воскликнула Аён, — надо быть полным придурком, чтобы променять мирную жизнь на это дерьмо! — Тебе сколько лет, малявка? Где набралась таких слов? — удивлённо спросил Ваня. — Столько же, сколько и тебе. — Да не может быть, ты выглядишь максимум лет на десять! Ни за что в жизни не поверю, что тебе тоже восемнадцать! Аён улыбнулась. Стало как-то легче дышать. Всё-таки хороший этот Ваня. — Ну, ладно, мне четырнадцать, но это не значит, что ты можешь называть меня малявкой, понял, носатый? — Тогда ты не называешь меня носатым, и мы квиты. — Ну уж нет, у тебя слишком сложное имя. — Тогда и ты будешь малявкой! Они засмеялись. И все проблемы, вся горечь отошла на второй план. Правильно говорят, что смех — панацея от всех болезней. И как-то сразу жить захотелось и на мир смотреть. А ещё захотелось, во что бы то ни стало — защитить родную страну от захватчиков. В девичьем сердце вспыхнул огонь. Если уж человек из другой страны вызвался защищать чужую ему страну, то она — чистокровная нирейка, обязана встать на защиту своей Родины. И она пронесёт этот огонь через всю войну. — А как попасть на фронт? — как бы невзначай спросила Аён, когда они с Ваней сели перекусить. — Тебе — никак. Девушек берут только в медики, — с набитым ртом ответил он, Аён удивилась тому, что ни один звук в слове не пострадал. — Но почему?! — возмущённо воскликнула девочка, — это несправедливо! — Ещё как справедливо! Дело девушек и женщин — быть в тылу. Шить для нас форму, лечить, выращивать еду и рожать, естественно! А на войне вам делать нечего. Вы же загнётесь на первой же перестрелке. Да и не сможете вынести ночёвки под открытым небом, открытые раны, вшей и блох. — Вот не тебе судить! Я в деревне жила в десять раз хуже. У нас неделями не было еды, меня год назад брили, чтобы избавиться от вшей. И открытые раны были, когда к матери приходили всякие мужики, которые напивались в дробода, а потом избивали меня тем, что первым попадалось под руку! — Вот и будешь спокойно жить в тылу, — после долгого молчания, тихо ответил Ваня. Бросив на землю недоеденный кусок сухого мяса, он широким шагом направился к машине, — поехали, нужно успеть до завтра добраться до столицы. Аён смотрела на спину своего спутника исподлобья. Она не хотела ему говорить о своей жизни, но вся эта боль вышла сама. Она показала ему свои гниющие раны души, а он ничего ей не сказал. Аён хотелось убежать от него, от этой войны, из этой страны. Но девочка встала и, еле переставляя ноги, направилась к машине. Ваня открыл ей дверцу в салон, но Аён забралась в кузов. Ей не хотелось, чтобы он видел её слёзы. Они ехали долго. Девочка несколько раз пыталась уснуть, но жуткий звон цепей не давал ей хотя бы ненадолго уйти из этого мира, хотя бы чуть-чуть пожить счастливо во сне. Аён села, прижавшись спиной к стенке кузова и почувствовала, как к горлу подступила рвота, но звать Ваню она не хотела. Чтобы отвлечься, Аён попыталась представить жизнь в столице. Скорее всего, война её ещё не коснулась. Как бы Нирея не отставала от Себорга по оружию и численности армии, всё же она хорошо оборонялась. Но сколько же это может ещё продлиться? Год? Максимум год. Нирейская армия становится всё меньше, так почему же правительство не может поступиться со своими принципами и призвать женщин? Аён казалось, что будет много желающих. Не только мужчины могут мстить за своих родных. А как же сыновья, которые по зову службы ушли от матерей и не вернулись? Мужья, от которых они получали лишь мятые похоронки? Аён выйдет на эту войну. Она отомстит за своего брата любой ценой. Эти тяжёлые мысли свалили юную воительницу и заставили её уснуть. А когда она проснётся, её будет ждать совершенно новая жизнь и новый дом.***
— Вставай, мы приехали, — услышала Аён, когда выпала из царства снов. Ваня сидел на корточках перед ней. Под глазами у него образовались синяки, лицо осунулось и стало ещё белее. Девочка медленно села, и почувствовала, как стрельнуло в спине. Поморщившись от боли, Аён всё же поднялась и, вслед за парнем спрыгнула с кузова, очутившись на оживлённой площади. Туда-сюда сновали люди. На лицах у женщин скорбь. В глазах мужчин — тревога. И в этой атмосфере ясное небо — как будто издёвка. Над таким городом не могло сиять яркое солнце. К ним направлялась высокая статная женщина. И даже серые, убитые временем одежды смотрелись на ней, словно дорогой наряд. Поседевшие волосы были собраны в низкий пучок, глаза — голубые, должно быть, очень яркие, но военное время убило и их. — Здравствуйте, — женщина вымученно улыбнулась, — меня зовут Мэри, а ты наша новая воспитанница? — обратилась она к Аён, — откуда ты? — Она из деревушки возле Южного моря, — ответил за неё Ваня. — Я и сама разговаривать умею, носатый, — раздражённо буркнула она и, удовлетворившись закатившимся глазам Вани, обратилась к Мэри: — Меня зовут Аён. — Красивое имя, — улыбнулась женщина, — ну, пойдём в дом. На улице довольно прохладно. — Дайте немного времени, попрощаться с ней, — робко попросил Ваня, на что Аён удивлённо ойкнула, а Мэри снисходительно улыбнулась и медленно направилась в сторону серого строения, которое ограждал чёрная калитка. — Это тебе Кёнсу передал, — он протянул девочке плюшевого зайца, которого она забыла в военном лагере, — веди себя хорошо, Мэри — очень хорошая, — Аён только удивлённо кивала, — и… это… береги себя, что ли. Тебе ещё жить и жить. Не рвись на фронт, а когда война закончится, надеюсь, мы встретимся, малявка, — Ваня улыбнулся и потрепал девочку по волосам. — Я подумаю, носатый! — повеселела Аён. Ей понравилось то тепло, что сладкой карамелью растекалось по её груди. Так нежно с ней ещё никогда не разговаривали. — Ты тоже береги себя. И смотри, если не увидимся, буду до конца жизни считать тебя предателем. — Договорились, — улыбнулся парень и, проводив Аён до калитки, направился обратно к машине. Что-то его зацепило в этой маленькой девочке. Стремление жить? Искренность? Или не по годам усталый, хмурый взгляд? Что бы там ни было, он был уверен, что они ещё встретятся. Обязательно. — Вот и появилась цель пройти эту войну, — уже себе сказал он, заводя мотор и наблюдая за тем, как Аён несмело зашла в приют, как за её хрупкой спиной закрылась дверь.