Мера энтропии

У этого города всегда скользкие крыши, и каждая пробежка по ним увеличивает вероятность отвесного полета в объятия к равнодушным мостовым. Пока плащ еще шуршит за плечами, дарит иллюзию крыльев. Летучая мышь? Скорее уж ворон, вестник неудач и смертей. Отражение Брюса дробится в луже, распадается на Хугина и Мунина*, чтобы хладнокровно покинуть клетку его черепа. До рассвета еще тысяча непройденных дорог, сотня незаживших ран, отдающихся болью при каждом движении. Некоторые и вовсе верят, что в Готэме нет настоящего солнца: только ночи иногда бывают чуть светлее обычного. Ночи без кошмаров — редкость, драгоценная валюта, на которую можно выменять немного спокойствия, немного чистого разума, немного сил пережить следующую ночь. Теперь, кажется, проще не засыпать вовсе; город внизу мается предчувствием скорой лихорадки, а его главного героя больше некому выдергивать на поверхность. Жизнь дурной сценарист, ставящий красоту момента превыше счастья персонажей, как бы те не силились заслужить свое «долго и счастливо». Маленький Брюс не слишком жаловал сказки. Его детство оборвалось резко, а то, что последовало за ним, скорее напоминало нуар, нарисованный на черной бумаге. Почему же теперь происходящее кажется ему именно сказкой — древней, как мир, оттого, наверное, и такой печальной? Сказка о том, как хаос постепенно одерживает победу; о том, как медленно ломаются крылья; как добрый бог беспробудно спит под метрами земли; о том невыносимом одиночестве, что он оставил миру после себя. Они даже не были друзьями, не умещались в это тесное определение, как в подростковый костюм. Но кто-то раздал роли, назначил одного аверсом, а другого реверсом, чтобы в итоге сплавить в одну монету. Монета закатилась в щель между половиц, чтобы о ней забыли. Но Брюс помнит. Помнит, как Бог истекал кровью, что пустил ему человек. Помнит, как вглядывался в глаза — невыносимо яркие для того, кому пора уходить — и держал Кларка в объятьях, как сына, брата, возлюбленного — и никого из перечисленных. Пурпур, королевский цвет, как причастие, как величайшая потеря Земли и, кажется, его личная потеря — струится по пальцам, липкий, едкий. От его не похожего ни на что запаха слезятся глаза. И, разомкнув объятья, впускаешь хаос в этот мир. За стеклянными стенами одной из лучших в мире тюрем эхом гуляет смех Лютора, и почему-то кажется, что даже он выбрал безумие, как спасительное убежище, что в этой тьме он предпочел закрыть глаза рукавами смирительной рубашки и не видеть ничего. Брюс не знает, как в трезвом уме выживать в мире без надежды. …Брюс знает лишь, что смерть — не помеха для спасительных разговоров. У них нет и не может быть ничего общего с колкими репликами для «Дэйли Планет», которыми обменивались в какой-то прошлой жизни, не понимая еще цену — ценность — живого слова. — Кошмары? Главное, не смотреть прямо, не позволять себе верить до конца, зафиксироваться в этом хрупком недосне-недореальности. Хватает и того, что почти видишь: грязно-синее, изорванное алое, пустые глазницы и только улыбка — все та же, что всегда казалась слишком показушнической, слишком яркой, слишком «посмотрите на меня». — Бывает, — сдержанно отвечает он; город внизу словно прислушивается к диалогу из одного человека. А, к черту. Разве нельзя позволить себе чуть больше разговорчивости, если беседуешь с самим собой? — Не знаю даже, чего Альфред боится больше: что его внукам достанется пустой погреб или что я сопьюсь раньше, чем эти внуки смогут появиться… Улыбка мертвеца, от которой почему-то делается не так промозгло на этом ветру. Попытки повторить ее хоть в какой-то степени приводят лишь к кривоватой усмешке, да и та — не может надолго удержаться на лице, камнем летит вниз на десятки этажей. …а между ними все еще расстояние — больше космоса, больше навязанной ненависти, больше, чем практически несуществующий шанс на искупление. — Солнце все еще восходит, Уэйн. И тот морщится, будто эта банальщина пробивает все слои брони, проходит сердце насквозь, оставляя то открытым всем ветрам Готэма. — Не для тех, кто живет ночью. Впрочем… тебе-то откуда знать. Легко быть героем при свете дня, правда? — Не легче, чем мстителем под покровом темноты. Сбивать костяшки о камень, бить так, что даже армированные перчатки не помогают. Но боль так призрачна, какой бывает во сне и после смерти — она не дает ничего, кроме ощущения, что ты (уже) не принадлежишь к этому миру. Обвязали цепями и тянут куда-то в тени, за кем-то, кто не хочет возвращаться… — Обязательно было умирать, чтобы вернуть себе звание героя нации, да? — цедит Брюс сквозь зубы. Глупый вопрос, облаченный в уродливую оболочку, дурная игра, в которой слишком легко предугадать следующую реплику. «Ты видел другой способ? Почему же не остановил меня тогда?» И вот на этом ход обрывается, и Брюс выбывает из игры — в бездну вины, которая глядит на него пустыми кукольными глазами из голубого стекла. Тем, что творится внутри, можно измерять вселенскую энтропию. Лоскуты кармина стекают по щекам каплями, мертвый бог стоит по одну руку, оскалившийся дух города — по другую. Достаточно одного толчка, и доломаются под собственной тяжестью крылья, и кто-то внизу, возможно, распахнет приветливые (почти не холодные) объятия… Но кто-то замыкает кольцо рук, усмиряет хаос и просит задержаться. — Осторожно, Уэйн. Крыши сегодня скользкие.